Главные тематические линии "Ады" неизбежно вовлекают в художественную орбиту романа целый ряд литературных спутников. Бурный роман Демона и Марины развивается под знаком пушкинского "Евгения Онегина". Всепоглощающая страсть Ады и Вана контрастно противопоставлена трагической любви Рене и Амели, героев повести Ф.Р. Шатобриана "Рене, или Следствия страстей". Тема памяти, вызывающей из туманного небытия драгоценные мгновения ускользающей жизни, и творческого воображения, с помощью которого человек выходит за рамки обыденной действительности, сближает "Аду" с эпопеей Марселя Пруста. Поиски "чистого", универсального времени, синтезирующего прошлое и настоящее - предмет научных штудий Вана, - отсылают читателей к философской прозе Блаженного Августина и Анри Бергсона. Наконец, тема "обретенного рая", восходящая к библейскому мифу об Адаме и Еве и их идиллической жизни в эдемском саду до грехопадения (сам мотив "падения" травестийно обыгрывается в 15-й главе первой части романа, где юные герои исследуют свое "Древо познания", завезенное в Ардис, как утверждает Ада, из "Эдемского Национального Парка"), эта, по сути, главная тема "Ады", отличающая ее от всех предыдущих набоковских произведений, посвященных как раз безуспешному поиску "утраченного рая" - детства, родины, безмятежно счастливой любви, - соотносится с двумя поэтическими шедеврами: "Садом" Эндрю Марвелла и "Приглашением к путешествию" Шарля Бодлера.
К числу "предтекстов" "Ады" смело можно отнести и многие произведения самого Набокова; в первую очередь - автобиографию "Другие берега" (особенно те главы, в которых рассказывается об упоительном счастье романтической любви между Владимиром и Тамарой (Валентиной Шульгиной), а также "Лолиту" (вспомним страстный детский роман Гумберта и Анабеллы).
В "Аде" Набоков окончательно отказывается от миметического принципа отображения "реальной действительности". Придавая описываемым событиям привкус нарочитой условности и ирреальности, он помещает своих героев в искусственный, откровенно фантастический мир, весьма косвенно соотносящийся с повседневной реальностью. Действие "Ады" протекает на мифической планете Антитерра (она же - Демония), которая как кривое зеркало гротескно преломляет географические и исторические реалии нашей старушки Земли, Терры, являющейся, по представлениям демонийцев, не более чем фантазмом, горячечным бредом, плодом воспаленного воображения безумцев и мечтателей.
В интервью 1964 г. журналу "Лайф" Набоков поведал о своем сокровенном желании: "создать из пространства и времени мозаику", которая полностью отвечала бы его желаниям и потребностям. Эта волшебная комбинация предполагала "теплый климат, ежедневную ванну, отсутствие радиомузыки и дорожного шума, услады древней Персии, исчерпывающую библиотеку микрофильмов и ни с чем не сравнимое, неописуемое упоение от приобретения все больших и больших знаний о Луне и планетах. Иными словами, - добавлял писатель, - я предпочел бы, чтобы моя голова пребывала в Соединенных штатах шестидесятых годов нашего века, но был бы не прочь распределить прочие органы и конечности по различным столетиям и странам".
В "Аде" Набоков чудесным образом осуществил свое давнее желание, создав уникальную языковую и пространственно-временную мозаику. По воле автора Америка и Россия сплавляются здесь в фантастическую страну Амероссию, пролив Ла-Манш (английское название - English Channel) преображается в "только что проложенный Канал", Аю-Даг переименовывается в Алтын-Таг, канадский город Уайтхорс - в Белоконск и т. д. В набоковском Зазеркалье причудливо смещены, вывихнуты привычные пространственно-временные координаты; факты реальной истории прихотливо перетасовываются и налагаются друг на друга. Так, военная экспедиция в Крым против хазарских повстанцев, во время которой гибнет соперник Вана, юный граф Перси де Прэ, одновременно напоминает о далекой Крымской войне 1853–1856 гг. и о вьетнамской авантюре США, а "катастрофа-Эль", после которой антитерровская Россия отделилась от всего остального мира и превратилась в Татарию - варварскую империю, расползшуюся от Курляндии до Курил, - недвусмысленно намекает на Октябрьскую революцию 1917 года, приравненную автором к татаро-монгольскому нашествию XIII века.
Эстотия, родина набоковских героев, сочетает в себе атрибуты индустриальной американизированной цивилизации XX века - небоскребы, автомобили, самолеты, кинематограф, психоанализ - с реалиями дореволюционной России. Последние особенно значимы в первой части романа, почти целиком посвященной любовной идиллии Вана и Ады в их родовом поместье Ардис-Холл. Неторопливый, размеренный быт роскошной усадьбы, обслуживаемой многочисленной челядью, чинные семейные обеды - с водочкой, салфеточной икрой и рябчиками, шумные и веселые пикники на буколических лужайках, неизбежные темные аллеи родового парка - свидетели жарких поцелуев, пылких объятий и куда более изощренных ласк, которыми одаривают друг друга набоковские герои, - весь этот дачно-усадебный рай вновь воскрешает неправдоподобно-идеальную, сказочную Россию набоковского детства, воспетую писателем в "Машеньке" и "Других берегах".
Воссоздание прошлого, извлекаемого из туманного небытия фантазией художника, обретение цельности бытия в творчестве - именно эти темы одухотворяют лучшие страницы "Ады", которая местами воспринимается как вдохновенная лирическая поэма, поэтическая утопия о бесконечном блаженстве идеальной любви.
В то же время (чего уж тут греха таить) "оптимистическая вариация "Лолиты"" (так называл "Аду" сам автор) представляет собой крепкий орешек. Пышно разукрашенный россыпью двух- и трехъязычных каламбуров (зачастую непереводимых, типа мадемуазель Кондор - con d'or), расцвеченный красочной лингвистической пиротехникой, перенасыщенный литературными шарадами и диковинными анаграммами, в которых зашифрованы имена известных и малоизвестных литераторов (чаще всего это литературные антагонисты Набокова, представители ненавистной ему "литературы Больших идей"), набоковский текст предполагает не жадное заглатывание, а усидчивое и неторопливое чтение и перечитывание. "Сложное, восхитительное и никчемное" искусство изящных розыгрышей, коварных мистификаций и обманчивых словесных миражей, которое так любил Набоков, доведено в романе до "дьявольской тонкости", что превращает процесс его чтения в азартное и захватывающее предприятие, сравнимое разве что с блужданием по умопомрачительному лабиринту, полному хитрых ловушек и западней, - в горячечных поисках несметных сокровищ, с лихвой вознаграждающих нашедшего их смельчака за перенесенные испытания.
Поспешу успокоить склонных к панике читателей: все-таки "Ада" - это не рассудочный ребус в духе Джеймса Джойса и не литературная викторина для докторов филологических наук; это в первую очередь (простите мне пафосное выражение) образец высокого искусства, в котором увлекательность пикантно-эротической фабулы парадоксально сочетается с приемами интеллектуальной прозы, ирония и желчь снобистской критики в адрес литературных врагов Набокова - с трепетным лиризмом, воспевающим земную красоту и счастье взаимной любви, литературная рефлексия и интертекстуальные забавы - с красочной живописностью, удивительной пластичностью описаний, блеском неожиданных метафор и сравнений - характерными достоинствами изысканного набоковского стиля.
Несмотря на все свои постмодернистские аксессуары, "Ада" представляется мне ярчайшим манифестом абсолютной творческой свободы писателя, словно вопреки угрюмым пророчествам постструктуралистских шаманов о конце литературы, "размывании категории качества", "нейтрализации коммуникации" и "смерти автора" создавшего уникальную художественную вселенную, свою оригинальную мифологию. Виртуозно жонглируя речевыми кодами и стилями, иронично обыгрывая традиционные фабульные схемы и повествовательные стратегии (вплоть до модернистской "техники потока сознания"), Набоков лишний раз доказал: истинный писатель - это "совершеннейший диктатор" в "приватном мире" литературного произведения, это всемогущий демиург, умело подчиняющий себе безликую стихию "письма", творящий "из ничего" - из обмусоленных штампов и клише - дивные миры, горящие "звездной славой и первозданною красой".
Любимый набоковский писатель Пьер Делаланд сказал как-то о романе, теперь совершенно забытом: "В нем есть все для всех. Он вызывает у ребенка смех, у женщины - трепет. Светскому человеку он дарует целительное головокружение, а тем, кто не грезил, внушит грезы". Подобно этому роману, "Ада", я надеюсь, удовлетворит все категории читателей. В этой книге есть все для всех. Она обрадует элитарного читателя, влюбленного в головокружительные интертекстуальные лабиринты. У легкомысленных же постмодернистских критаиков и уцелевших доктринеров-постструктуралистов, ретивых клевретов густо перехваленного французского фельетониста, авторитетно объявившего о "смерти автора", словно у нашкодивших школьников, "Ада" вызовет суеверный ужас, страх и трепет запоздалого прозрения. Светскому человеку она предоставит прекрасную возможность щегольнуть своей начитанностью; любителю клубнички и дешевого эротического чтива в пестрых обложках - дарует целебное головокружение (а возможно, и исцеление). А тем, кто не имеет вредной привычки грезить, тем, кто никогда прежде не погружался в благодатную стихию набоковской прозы, внушит упоительные грезы, по сравнению с которыми унылый маразм нашей серой действительности - не более чем случайное крохотное пятно на золотом диске ослепительно сияющего солнца.