Я не мог не написать о домике Петра Великого, основателя города, где я родился и вырос. Но, думаю, что первыми музеями, которые я видел и которые остались в памяти, были Эрмитаж и Русский музей. Навсегда поразили залы Эрмитажа, с их торжественностью и великолепием, звучанием образов великих старых мастеров, как звучит музыка Баха, Моцарта и Альбинони.
В Русском музее мое детское воображение было пленено образами В. Васнецова "Боян" и "Витязь на распутье" с тревожным закатным небом. В картине "Боян" пронзительно поражал образ самого Бояна, вдохновенно поющего славу героям под бурным, по-былинному могучим небом, вторящим струнам и заставляющим юного княжича ощущать всем сердцем мир будущих битв славных внуков Даждь-Бога. К этой картине у меня на всю жизнь сохранилось особенное, интимное чувство восторга. А тогда, помню, я смотрел вокруг себя и тщетно искал лиц с орлиным взором, как у юного княжича.
Когда я гулял с отцом по спокойным берегам Волхова и видел там и сям поросшие буйной травой курганы, мне казалось, что набат огромных небес лучше всех увидел и запечатлел, дойдя до сокровенных струн души русского человека, Виктор Михайлович Васнецов.
Навсегда запомнил, как шел однажды с мамой по улицам старого Петербурга у Каменноостровского, мимо банка, возле которого жила тетя Лиля. Огромные, как горы, как замки, розовые миры, медленные и плавные, высились над городом… Это один из самых ярких моментов детства. Моя жизнь словно выложена разноцветными камнями мозаики разных жизней. И только это – облака и лес, синий и вибрирующий в лучах яркого летнего солнца, и ромашки (года четыре тогда мне было) прошли как лейтмотив жизни, даже тогда, когда мрак и горе переполняли душу.
Были разные годы, люди, настроения, и все объединяют облака – огромные, кучевые, вечерние. О них нельзя вспоминать без волнения, без подступающих слез. Небо и птицы! Как безжалостна река времен!
…А еще в детстве пели стрекозы, извивалась речка Луга. И Волхов, который загадочно цвел, покрываясь зеленым ковром. "Это Волхов цвете", – говорили местные жители-новгородцы.
А под землей – "ходы"-пещеры, вырытые Бог весть кем и когда; "могилы"-курганы – сколько душевного волнения и таинственного очарования в этом! История – жизнь предков – скрыта тайной времени и живет рядом с нами… Бушует ветер и могуче несет свои воды Волхов…
Недалеко от Плуталовой улицы, где мы жили, и Гисляровского проспекта находилось до революции знаменитое кафе, куда заходила блоковская Незнакомка, "И дышат древними поверьями ее упругие шелка"… "Серебряный век" – где многие искали Бога и нашли его в сатане…
Налево – площадь Льва Толстого и улица петербургских миллионеров с могучим зданием архитектора Щуко в духе итальянского Ренессанса. Когда в 1924 году случилось наводнение, тетя Ася, жившая неподалеку – в Ботаническом саду, запомнила, как всплыла деревянная мостовая, устилавшая роскошные улицы для бесшумного проезда извозчиков. Открылись канализационные люки мостовой. Переходя по пояс в воде, пешеходы проваливались в открытые люки. Петербургское наводнение…
* * *
Мы переехали недалеко – на угол улицы Матвеевской (названной в память бывшей здесь, а позднее взорванной церкви) и Большого проспекта, получившего название проспекта К. Либкнехта, несмотря на то, что он никогда даже не был в Петербурге, как и в других городах России, где столько улиц, проспектов, носящих его черное имя, как и имя Розы Люксембург, или, как ее называли в Германии, "Кровавой Розы". Они много потрудились над тем, чтобы превратить Германию в коммунистическую страну Советов под руководством Коминтерна. Как известно, национал-революционеры Европы сорвали планы всемирной революции марксистов-коминтерновцев, а Сталин был вынужден проделать известную чистку среди победителей-ленинцев, входивших в мировой Коммунистический Интернационал.
Матвеевская улица, пересекая проспект Либкнехта, становилась улицей Ленина (бывшая Широкая), где жил вождь мирового пролетариата Ульянов (Ленин) с супругой Н. Крупской. Наши родственники Мервольфы остались на Плуталовой улице, а мои родители, бабушка и дядя Кока (Константин Константинович Флуг – известный ученый-китаист) с женой – актрисой Инной Мальвини – выехали во двор на первый этаж в небольшую трехкомнатную квартиру. В комнате прислуги, повесив икону над кроватью, расположилась бабушка, сказав, что это лучше, чем тюрьма. Дядя Кока занял одну комнату у передней, нам досталось две: крохотная – мне, побольше – родителям. Бабушке Елизавете Дмитриевне Прилуцкой-Флуг достался чулан у кухни.
Помню, что дядя читал бегло по-китайски, и на его столе были разбросаны старые, написанные иероглифами манускрипты. Я очень любил рассматривать книги-картинки приключений забавных китайских людей – своего рода комиксы XVII – XVIII веков, древние маленькие скульптурки драконов. Над столом – портрет К. К. Флуга работы П.А.Федотова (ныне он в Третьяковской галерее). Над ним прекрасная копия головы Ван Дейка, строго смотрящая прямо на зрителя. На стульях, как в артистической уборной, разбросаны причудливые части женского туалета – пеньюары и лифчик, довольно помятый, в форме двух роз. У зеркала – открытые коробки с гримом. Отец брезгливо показал матери на все это, иронически улыбаясь: "Как твой братец это все терпит? Героиня Мопассана, а детей нет!" Посмотрев на меня, мама сказала: "Сережа, перемени, пожалуйста, тему". Я не мог знать, что в этой квартире они все умрут страшной голодной смертью – первый дядя Кока, а Инна Мальвини, его жена, исчезнет еще до смерти матери, уехав в 1942 году по "Дороге жизни", и навсегда выпадет из моей памяти. Где и когда она погибла, я не знаю. Фотография ее с надписью "Лучшей Анне Карениной от почитателя таланта" тоже пропала навсегда.
Окна нашей квартиры находились почти над булыжником двора, и я помню пересекающую двор фигуру матери с двумя авоськами и предупреждающий крик управдома: "Товарищ Глазунова, мы у вас воду перекроем – пора давно уплатить по жировкам Муж в шляпе, а за квартиру не платите вовремя. Одно слово – антилигенция!"
В каждый день рождения я получал столько подарков, сколько мне исполнялось лет. Помню четыре подарка, пять, шесть, семь, восемь… Солдатики, открытки, игрушки зверушки… Когда мне подарили ружье и пластмассовый пистолет, восторгу моему не было предела. Помню, бабушка-"царскоселка" Феодосия Федоровна – мать отца, подарила книгу Сельмы Лагерлеф, сказки в роскошном издании Девриен и "Басни-Крылова" с чудесными иллюстрациями художника по фамилии Жаба.
Особым праздником было Рождество. За окном вьюга, трескучий мороз. Отец приносил маленькую елочку, большая и не вошла бы под низкий потолок бывшего "наемного" дома. Моя мама, как моя подруга, всегда была рядом со мной. Мы говорили обо всем. Она была, как может только мать, влюблена в меня, и никто не вызывал во мне такого чувства радости и полноты бытия. Отец не прощал моих шалостей и ставил меня "носом в угол". Его стол был завален рукописями и книгами. Споря из-за меня с отцом, мама наклеивала со мной картинки, мастерила наряды к елке. Родственники приносили старые игрушки, сохранившиеся еще с дореволюционных времен. Томительные, упоительные минуты ожидания праздника… Кто может забыть эти минуты детства? Наверное, от них ощущение моего детства облекается в образ праздничной елки. Когда собрались все родственники, сестры и я ждали с трепетом звонка в дверь – прихода Деда Мороза. Когда мы стали взрослее, пытливый детский взгляд узнавал застегнутое на спине тети Инны пальто отца, шарф и вывернутую наизнанку шапку дяди Коки. Почему-то венчающая елку восьмиконечная рождественская звезда беспокоила родственников. Они тщательно закрывали окно занавеской.
Советская жизнь проходила под красными лучами сатанинской пентаграммы – звезды пламенеющего разума. Безжалостно карались те, кто видел в празднике Нового года рождественскую звезду Спасителя мира.
Бабушка читала мне вслух любимую книгу Сенкевича "В пустынях и дебрях", а я рассматривал многочисленные папки с репродукциями классической живописи, заботливо собранными братом бабушки Кокой Прилуцким, художником, которого называли "князем Мышкиным". Через, много-много лет, работая над Достоевским и моим любимым романом "Идиот" (таким петербургским!), я смотрел на старую фотографию двоюродного деда и поражался, до чего он ассоциируется, в самом деле, с образом князя Мышкина. Репродукции были маленькие, из немецких календарей об искусстве, но такие четкие, благородные по тону. Рубенс, Ван Дейк, Рембрандт, Тициан, Джорджоне, Боттичелли, Караваджо и другие великие имена "старых мастеров" сопутствовали моему счастливому петербургскому детству. Мама покупала мне альбомы для рисования и акварельные краски.
Засыпая, я смотрел на желтую круглую печь в углу. Краска облупилась во многих местах, и из-под нее сквозила черная старая покраска. Причудливые очертания пятен были похожи на профиль колдуна, иногда на вздыбленные черные облака, иногда на диковинные деревья, как в Ботаническом саду или в лесу у Волхова. На столе лежали любимые игрушки, книги. Одни названия их для меня, как музыка детства: "Царские дети и их наставники", "Рассказ монет", "Живчик", "Под русским знаменем" – о героях русско-турецкой войны.
Чтобы я скорее засыпал, бабушка пела мне старинные колыбельные, которые, наверное, пела ей мать: "Улетел орел домой, солнце скрылось под горой". Особенно я любил песни о бедном ямщике, о русском удалом крестьянине, выросшем на морозе, о дальних походах "солдатушек-браво-ребятушек".
Звонок звенит, и тройка мчится,
За нею пыль по столбовой.
На крыльях радости стремится
В дом кровных воин молодой.
Он с ними юношей, расстался,
Семнадцать лет в разлуке был.
В чужих краях с врагами дрался,
Царю, Отечеству служил…