- Ох, Василич, Василич! - снисходительно покачал головой рассказчик. - Злая баба, так она злая и есть. Их в кажной деревне, что курей. Ругателька, ругателька: мало ли их? А я тебе говорю: матка у их - законная ведьма!
- Ну, слушай, Чибисов! - сказал я не без досады. - Да откуда ты это взял?
- Ай, барин, да рази ето я узял? Да ето вся волость взяла. Ну, вот я вам про такой случай расскажу, а вы уж сами думайте, что он значе. Вот живу я тут тихо-смирно. И пущает моя баба с прошлой весны у нас на племя белых курей-тальянок: в Прискухе достала - барское наследство. Хорошо! Кура ходе белая, пятун ходе белый, - биз отметины! Других курей коло нас нетути. Слышишь? Вот наклала наша Белянка яец; женка моя сажае яну на яйца. Кура села добро; крепко сидит; поклевать и то раз в три дни сходе. И надо ж на памжу, на Фомино воскресенье, вздумайся моей хозяйке с-под кровати тое лукно вытянуть, послухать, не попискивают ли в яйцах типлята? Так она его с курой волокет - кура-то: "Кр-р-р-р! Оставь, значит, меня, баб, на месте!", а баба того не понимае, - тяне яну на середку избы. Так в лукне и вытащила! И только она с-под ей первое яечко добывае, дверь - раз настежь! И тая, Герасимовна, в избу - скок! Ну, что ж? Пришла, так пришла: она так-то старуха добрая и вумная, есть с ким поговорить. "Вот, - говоре, - шла мимо, да, думаю, узгляиу я на Минишну на мою, как она тут по избе мечется…" А Матреной Минишной мою женку кличут; так ета Герасимовна яну горазд любе. И надо ж, завидела она, как на памжу, тое лукно и тую куру. И усмехнувши так, и говорит: "Беленьку курочку на беленьки яечки от беленького петушка посадила? Ну, беленьких типляток и дождешь"… Сказала - пырьх! И полетела к себе на двор… Ну, женка моя - мне: "Вась, боюся я, как бы она моей куре чего не сделала!" Еще я ей ответил: "Да брось чудить: она ж к тебе своя". (А в моей Матрехи у ейного Никешки сын крещена: кума и кума!) Так? Ладно! Проходят три дни, начинают тыи типлята лупиться… Ну, не поверишь, Василич, хоть бы один беленький: двадцать три штуки - и все коноплястые, что куропаточье яйцо! Ну, скажи, не у ёй сделано?
Я посидел молча, подумал: 1919 год, второе лето после революции идет, да и вообще, век-то двадцатый. Ведьма! "Типляты коноплястые…"
Хоть я ничего не сказал, вероятно, моя физиономия ясно выразила мои мысли.
- Да, это типлята - тьфу, плевое дело! - заторопился Василий Чибисов. - Она вон в Васькове, также в недобрый час, зашла к Гаврюхиным чайку зимой попить (а ведь ей от ворот поворота не сделаешь: "Марья Герасимовна, просим милости, попейте чайку со сладостью, сахерю-то нет, так хоть с этим ляпешкам, и то радуемся"). Вот на той стороне стола она сидит, а на этой Дарушка, дявчонка ихняя. И смотрит она на ту Дарушку и ласково так говорит: "Ах ты, пташечка ты моя родна, виноградинка моя золоченая. Я на тебя, - говорит, - все смотрю, как ты по Заскочихе летом на покос проходишь. Ну и тоненька же у тебя хигурка: идешь, вся гнешься, что какая лозинка…" Ну, попила чайку с этим, с сухарином! Хозяевам благодарствие дала, и - за дверь. А Дарушка сидит, с-за стола не встает. Матка ей: "Что сидишь? А ну встань!" Та встала. Все, кто в избе был: "Доченька, что это с тобой?!" А Дарушка плаком говорит: "Ничего я, мамынька, не знаю, это у меня с ее слов сделалось!" Поглядели, а она уже на шестым месяце! Вот и скажи - не ведьма!
Было жарко, мне не хотелось спорить, да и интереснее было, куда мой, как сказали бы теперь, информатор клонит. Я молчал.
- Хорошо! - с некоторой угрозой проговорил он, не дождавшись моих вопросов. - Таперя в етот понядельник приходит Машин, Герасимовнин срок; с утра на прудинке еще какую-то простку пральником пралила а часов в пять вечера, смотрим, погнал куда-то Никифор Денисыч, через час - с дохтором еде. Ну, тут и по Заскочихе, и по Васькову по нашим та-та-та, ла-ла-ла: "Ребята, чего-то делать надо!" Как это - чего делать? А ты знаешь, когда ведьма помирает, какое это большое дело? Когда ведьма помирает, у ей делается в нутрях страшная мучения и судорога. Душа у ей с тела рвется, но до тых пор она выйти с него не может, покуда двери-вокна в избы закрыты. А отпирать их - ни за что нельзя! Только открой, она - бласлови Христос - что ласточка или мышка лятучая, пырьх-пырьх, и нет ее. Ну, а упустили, тогда все одно, хоть бы она и не помирала: как до той поры вредила, так и теперь вредить будет, даже еще хуже. Войдет в птицку или хоть в муху и прилетит к тебе, и ты ее даже и не заметишь, а она тебе на нос сяде и напакостит, вот как той Дарушке Никешиной, и нет яе… И вот, народ смотрит и видит - у Денисовых дверь на крыльце открыта настежь. Мол, улетай, милая матушка, хошь в темный бор, хошь в синее небо, дорога тебе всюду открытая! Ну, собрались мы все; говорим: "Нельзя этого безобразия допустить! Надо, братцы, всим вобчеством к Денисовым идти, воспрятить им двери-вокна раскрывать. Это надо ж? Выпустят они ее душу на слободу, тогда - хоть бросай природные печины, подавай заявление в Губзем-отдел - в Сибирь переселяться!" …Не, рассказывать долго: покеда сговорились, покеда собрались - васьковские наши, заскочинцы; троих еще островней с той сторонушки, за Заскочихой, повестили, и они пришли. Да, чуть что не пропустил: еще дрёховские Манюшка да Костька Павлюченок мимо с Прискухи ехали, ряшеты купивши, так и тые тоже пристали. Оно дреховским-то это дело уж и надо и ня надо; нам крестиловская барыня Наталья Владимировна поясняла: "В вашей Герасимовны, - говорит, - с роту такие плюйиды выходят; это они и действуют! Ну, действовать они, - говорит, - могут за версту, ну - ладно, на две вярсты". А Дрехово твое, где оно: верст пять, не меньше! Им бы это и не касательно; но едут, видят, народ под соснами, вот тут как раз собравшись, митингуе, ну и они к нам - любопытно ж! Часа три-четыре, как в деревнях, сам знаешь, бывает, все шумели: я - так, он - вот эдак. Главная опаска была: у етого Никешеньки зятек в Прискухе в Земельном отделе сидит, ходовый человек, так как бы от этого нам за такое дело по шапке не попало бы? Ну стали новостя доходить: мол, мучится Герасимовна сильно; как чуть ветром дверь прихлопне - с себя выходе: "Душно! - кричит. - Пустите душеньку мою грешную на волю!" Ничего не поделаешь - приходится идти… Встали, пойшли. Пришли к денисовскому крыльцу, а уже оны вси трое, Денисята, на крылец вышедши, стоят, что медведи! А Никеня, старший, и двустволку в руках держит. Наши старики вперед шаг сделали, говорят: "Охти, нехорошо сотворяете, братцы. И ты бы постыдился, - говорят, - Никифор Денисыч, двери-вокна при таком деле настежь держать. Нельзя, - говорят, - ребятушки; нет такого закона, чтоб при этом случае дверь открывать. Ну, помирает ваша мамаша, мы против этого ничего не имеем; у нас к вам одно приказание - дверь заприте, а крышу соймите над ей. Хоть маленьку тюшечку, да сделайте - зачем же человека мучать зря?" Тут Мишка их, младший, дерзко так кричит: "А что это, - кричит, - за предрассудица такая, для чего это мы над маткой крышу снимать будем?.. Кто, - кричит, - вам такую чушь смолол, что она ведьма?" На это ему васьковский Гаврила Василич, вумный мужик, сразу по его валету козырной шестеркой: "А коли она не ведьма, Мишутка, так почему вы в третий раз уже за доктором дрожки гоняете, а небось за батюшкой хоть бы в Заклику ни разу не послали".
Ну, думаем, все! Тым теперь крыть нечем! Но ведь они до чего ж подготовивши, все у них загодя придуман было. Тот же Мишка только плечом дернул и отвечает так грубо: "Хоть ты, Гаврила Василич, и стар человек, ну глупый совсем. Да я, - говорит, - НЕВЕРУЮЩИЙ, не та теперь мода!" Это услыхавши, наши, конечно, примолкли. Ведь и верно, у их зять в Земотделе. Может, они его опасаются попа звать?
Призатихло кругом, так вдруг, вот как перед грозой бывае. Наши, конечно, под крыльцом стоят, свое бубнят: "Не дозволим вашей матке при открытых дверях помирать!" А они с крыльца отвечают: "Наша, - говорят, - матка! Как хотим, - кричат, - так и помирает! Теперь, - говорят, - не старый режим…" И кто его знает, может быть, так оно мало-помалу и пронесло б тучу кругом, так надо ж тут, как на грех, Костька-то Павлюченок, дреховский, питерянин - до того ж змяя хитрая! Он з-за мово левого плеча свою щучью голову высунул да и говорит полным голосом: и на Заскочиху, на Васьково и на Скоково. И ведь не поверишь, что придумал: "Крем-бруле!" - говорит.
Ну, что тут сталось: ни в сказке сказать, ни пером описать. Никешенька этот ихний до того на это его слово сконфузился, - как схватит из-за двери со стенки сковородку на ручке, как вякне ей рыжему островню Сереге по головы. "Ну, - думаю, - Чибисов, нет, - думаю, - Чибисов, тебе тут делать, - думаю, - нечего; лети ты скорее на свою кочку". Кругом шум поднялся, ругань. Никешка, тот двустволкой машет; вижу, васьковские мужики из суседского палисада уже тынину выворачивают… Box, я этого не люблю! И - смылся…
- Как смылся? - спросил я, даже как-то не поверив такому досадному многоточию в конце столь напряженно-сюжетной истории. - И что же, так и не знаешь, чем все кончилось?