Деревушка, вопреки ее неодобрительному имени, оказалась прехорошенькой - зеленой, вся в садах - "в вишенье, в сливье; да и яблоньки, сла те, господи, растут"; и отнюдь не бедной - даже если позабыть про Еремея Фролова!
С явным неудовольствием Николай Второй подвез меня к недавней стройки пятистенке в самой середине деревни. Над окном пятистенки была дощечка с изображением ведра: хозяин на пожар должен был бежать с ведром.
Почти тотчас же мне стал ясен коварный замысел "вобчества". Оно решило последовать советам половца Кончака - "опутать сокольца", то есть меня, не медом, не золотом, и ежели не "красной девицею", то "пригожей вдовицею". Дом, куда меня определили на постой, принадлежал на самом деле удивительно миловидной, опрятненькой, улыбчивой вдовушке-питерянке: улыбаясь ясною зарею, она выбежала на крыльцо встречать такого "важного постояльца"…
Ну, - все честь честью: самовар, тогдашний сахар домашней варки - из песка, наподобие постного; мед в граненой, стеклянной - под хрустальную - вазочке; яйца, сваренные вкрутую в полотенце, внутри самовара… Отпираться ни от чего нельзя: покажется подозрительно… Ну-с, так-с! Ладно!
В чистой избе, солнечной, приятной, на столе разложен план… Выясняется: стороны вроде бы согласны; Еремей Фролов Богачков хочет взять, как бы нарочито для того в свое время вырезанный из помещичьих отрезков господ Клокачевых, мыс на материке деревни, напоминающий по форме Камчатку. Семья у Еремея Фролыча большая, "по нормам" уже на глаз видно - площадь примерно подойдет!
"Камчатка" привязана к остальному массиву земли более широким относительно, чем у реальной Камчатки, перешейком. Я беру линейку, беру целлулоидную планшетку, разбитую на десятины, накладываю ее на план, прикидываю, подсчитываю… Да! Все отлично! Снимаю планшетку, и по линейке, не пачкая поля плана карандашом, указываю направление возможной межи. И тотчас же из двух или трех десятков ртов вырывается один вполне однозначный вздох: "Ну вот! Как говорили, так оно и выходит… Вот и стоп". - "Постойте, постойте… А почему же? В чем дело?"
Я-то знаю почему, но если бы вы могли вообразить, какая тонкая тут должна была быть дипломатия… Не наших дней, времен дьяка Емельяна Украинцева!
Сразу несколько рук тянутся к перешейку…
- Так вот оно, товарищ зенлямер; вот оно тута и есть!.. Вот тут по нормам межа яво и проходе… Мы - хошь и не зенлямеры, но у нас там уже кажная саженочка обшастана-обнюхана, рукам общупана: явный же факт тутока!
- Ну, так чего ж тут плохого? Все, как по мерке… точно загодя кто-то вашу межу придумывал…
- Эх, Василич! Так-то оно так, а не так! Кабы мы с человеком дело вели; так ведь у нас-то… Ихнее Ампяраторское Величество!.. Вон он - как: всю музыку сам завел, а вон теперь его и следу не видать? Почаму?
- Вот это я у вас спросить хочу: почему?
- Василий Маркович, ты… У тебя котелок всих жарчей варе… Объясни ты товарищу зенлямеру…
Очень степенный, с сильной проседью, средних лет человек, скорее похожий на мелкого купчика, чем на крестьянина, прижался к столу…
- Тут, товарищ землемер, очень простое дело: сам себя перехитрил плут… Видите ли, как раз в этом месте, вот где вы межу проложить по плану изволили, тут у нас на местности имеются такие… ну вроде бы сказать - барсучьи норы… Неудобида такая… Тут сейчас - болотника, рядом - холмик, но с камешком… И земелька, верно, не того: белужинка, гнилка такая сизо-белая… Там и растет-то - известно что… Дубняжина, орешничек… Розочка ета полевая - сербаринник, что ль, ай-то шиповник, как ее назвать?
- Ну, и что ж? Вся эта неудобь оказывается по сю сторону его межи? У Фролова?
- Никак нет! - четко ответил Василий Маркович. - Ваша линеечка эти наши, простите за выражение, пустошинки-дубнячки точь-в-точь пополам рассекает. Десятина, сто двадцать сажен - нам, десятина - сто девятнадцать сажен - ему.
- Ну, так и…
- Ну, так! А они - не хотят… Они спервоначально прошлым летом какую-то прикидочку ночными часами делали, для себя, от нас в сурпризе: так, видно, махнули ошибочку. Им показалось, что они уложатся пак-в-пак до первого болотца, а лыточки все отойдут нам.
- Да нет, Маркович! Тут у их особый случай произошел. Ихняя… амператрица великим постом возьми да и роди не одного сыночка, а сразу парочку. Нормов-то на одну прибавилось. И уже в старый отрубок им теперь не влезть. Приходится половину шиповничка брать… Ну, господи! Чего тут, кажется? На четырнадцать десятин десятина сто девятнадцать сажен белоусу, или - как травку-то эту зовут? Острец! Ну, а Еремей Фролыч наш уперся, что бычина: не возьму ни одной сажени белуги этой…
- Гм… - призадумался я. - Но ведь придется брать? Или… Да нет, я не имею права посреди деревенских владений обозначать две с осьмой десятины НИЧЬЕЙ ЗЕМЛИ! Смешно! Никто такого плана не утвердит… Что ж, в конце концов это его дело: не хочет - пусть своей рукой десятину со ста саженями вам отдаст!
- Так-то оно так, да ведь не хотят они-с!
- Меня ОНИ не интересуют. Меня интересуете ВЫ. Спрашиваю: согласны вы его обратно принимать в деревенское общество? Если да - посылайте сейчас в Погост за товарищем Жуковым, пусть приезжает и оформляет все наоборот…
Поднялся страшный шум.
- Нет, уж ето - не! Да чтоб мы его обратно приняли?! Да он нам и так житья никакого не дает: ни на какую мирскую работу пятлей не вытащишь; а как нивы или покосы дялить, так к его полосе он с каждого краю по пол-лаптя притискивает… Нет нашего согласия на обратное его заявление! Раз сам ушел, пущай сам и придумывает, как ему быть!
- Ну что ж, - сказал я, - раз так, заявления были с обеих сторон! Вон они оба лежат. И, заметьте, основное ЗАЯВЛЕНИЕ от деревни… А, да ну вас, с вашей этой деревней! - а заявление гражданина Богачкова только к нему прилагается. И не "заявление", а "согласие". Вставайте, пошли в поле!..
Как полагается, прежде чем заняться размежеванием, я должен был "обойти" весь "полигон" владений этой самой, - чтоб почти под рифму вышло, - "деревушки …ино". Мы пропутались с обходом весь день. Вечер и утро следующего дня ушли на "камеральную" работу: дело это в деревне всегда осложняется тем, что половина населения собирается вокруг рабочего стола землемера в надежде увидеть, как он будет "по своёму плану рака возить", то есть иначе говоря - измерять площади красивым, никелированным, со слоновой кости колёсиками, приборчиком - "планиметром".
Накормленный и напоенный, обихоженный и обереженный хозяйкой, уже в темноте, я лег… Нигде не спится, я думаю, крепче и слаще, чем в деревенском "пологу" из редкой домотканой кисеи, на сеннике, после целого дня работы на воздухе, перед таким же ранним завтрашним вставанием.
Следующий день до обеда ушел на "съемку ситуации" - так назывался в те времена обмер и нанесение на план подробностей местности внутри деревенской межи - дорог, покосов и пашен, лесов, кустов, "пустошины", тех самых вот "дубнячков и орешничков".
Решающее действие выпало поэтому на то время длинного третьего летнего дня, когда солнце уже начинает клониться к западу, когда тени растут, когда в их флерах, за куртинами леса воздух постепенно пробует уже свежеть, а на сырых луговинах от цветущих в этом месяце "любок", "ночных фиалок" протягиваются в направлении легкого ветерка точно бы струны приторного, но очаровательного, тяжелого, дремотного запаха.
До этого момента я ни вчера, ни сегодня не видел Николая Второго. Но как только мы донесли до того пограничного столба, с которого мне предстояло проложить новую межу, мой дорогой, нежно любимый теодолит Герляха-Швабе и мерную ленту - ее вторично тащили во избежание всяких ошибок по всем границам вошедшие в раж сограждане Еремея Фролова, - как только я, полюбовавшись прелестным уголком поля и кустарника ("барсучьи ямы" экономически большой ценности не представляли, но с точки зрения эстетики были - хоть пиши картину "Слети к нам, тихий вечер!"), послал одного из добровольцев-работников на следующий "столб", то есть на противоположный конец предполагаемого рубежа "Еремей Фролов - деревня", не тем она будь помянута, - как он явился тут как тут. Человек, посланный мною, добравшись до должного места, поднял на нем, как это происходило и вчера и сегодня, не обычную "вешку", а размеченную красными и белыми метками рейку для теодолита с дальномером. Ни "вобчество", ни сам Николай Второй ни вчера, ни сегодня не поинтересовались назначением пестрой раскраски моих реек. Полюбопытствовал, правда, один гражданин лет пятнадцати, но старшие строго шуганули его прочь: "Ня лезь к человеку; работать мяшаешь!", и я пообещал все объяснить ему после конца межевания.
Как только рейка была поднята, два дюжих дядьки растянули мерную ленту и уложили ее точно по направлению на тот столб.
Вот в этот-то момент Еремей Богачков весьма театрально и появился на лужайке из-за ближнего густого орехового куста. Нет, в тот миг он не походил на последнего из Романовых. Он выглядел скорее, как какой-нибудь Федор Шакловитый в "Хованщине", или Степка Одоевский в "Петре I" А. Н. Толстого. Он шел по низенькой зеленой травке ногами, обутыми не в сапоги, а в мягкие кожаные поршни, с оборами, крест-накрест лежащими на белых холщовых портянках. За поясом у него был заткнут топор, а на плечи накинут - непонятно для чего: месяц-то июнь, в рубахе жарко, - красивый черненый полушубок нараспашку. Он шел так почти прямо ко мне, чуть-чуть отворачивая в сторону ленты. "Зенлямер! - властно, голосом, кипящим от сдерживаемой с трудом ярости, громко не крикнул, а выговорил, чтобы все кругом слышали, он. - Приказываю кончать работу! А то сейчас на ЧЕП СТАНУ!" И стал.