В 1930-е годы создание Ремизовым иллюстрированных альбомов превратилось из эстетического занятия любимым делом в средство добывания денег. Как вспоминала Н. В. Резникова: "В те годы (20-30-е) рисунки и надписи Ремизова представляли собой чудо тончайшей графики. А. М. составлял из этих рисунков альбомы, или иллюстрировавшие его произведения, сказки, или на тему каких-нибудь событий или литературных произведений, или портреты знакомых лиц или писателей. Эти альбомы А. М делал на продажу. Друзья Ремизовых обходили по адресам состоятельных людей, любителей искусства, или просто лиц, желавших помочь нуждающемуся писателю. Продажа альбомов помогала иногда Ремизовым прожить в самые трудные моменты". К середине 1930-х годов авторский список иллюстрированных альбомов насчитывал 157 номеров.
Годы второй мировой войны Ремизов прожил в Париже, пережив все тяготы немецкой оккупации. В 1943 году умерла С. П. Ремизова-Довгелло, что было для писателя невосполнимой потерей. Потребность выразить в творчестве нестихающую боль по умершей жене и наказать осознание продолжения жизни с любимой, но уже в ином, метафизическом плане дала толчок новому взлету ремизовского творчества, что проявилось в создании им цикла "Легенды в веках" - комплекса произведений, написанных на основе древнерусских источников. Хронологические рамки цикла: 1947–1957 годы. В его состав вошли "Повесть о двух зверях. Ихнелат" (1947–1949), "Савва Грудцын" (1949), "Брунц-виг" (1949), "Мелюзина" (1949–1950), "Бова Королевич" (1950–1951), "О Петре и Февронин Муромских" (1951), "Тристан и Исольда" (1951–1953), "Григорий и Ксения" (1954–1957). Они были изданы в журнале "Возрождение" и в некоммерческом издательстве "Оплешник". Помимо раскрытия авторского мифа о бессмертии любви художественной задачей Ремизова было своеобразное "исследование" процесса литературного развития: его современных тенденций и эстетических трансформаций, сопровождавших переход от средневековой к новой литературе.
Идея утраченной любви стала одной из центральных, глубоко личностных идей цикла. По мере его создания происходила трансформация идеи Любви в художественном миросозерцании Ремизова. Возникнув из горечи утраты близкого человека, сначала она обернулась авторским стремлением воскресить в искусстве страстное земное чувство. В дальнейшем начался процесс восхождения этой идеи к высшей ступени, когда она обрела облик Божественной Небесной Любви. Именно Она, озарившая лучом последние страницы "Саввы Грудцына" и "Бовы Королевича" и уже ярко сияющая в "Тристане и Исольде" и повести "О Петре и Февронии Муромских", стала религиозно-философской основой последней "легенды в веках" - "Григорий и Ксения". Эта легенда была опубликована вскоре после смерти писателя, последовавшей 26 ноября 1957 года, и, по сути, стала его литературным завещанием.
В "Григории и Ксении" была представлена вся иерархия обликов
любви, прошедших через "легенды в веках". Герои Ремизова любили и страдали от потери земной любви, но они же, каждый по-своему, избирали Любовь Небесную. Писатель понял то уникальное соединение повествования о человеческой страсти и рассказа о сознательном предпочтении высшей христианской Любви, которое было присуще еще источнику, что и сделало эту древнерусскую повесть одним из канунных произведений, стоящих на пороге классического русского романа. Как и все "легенды в веках", повесть "Григорий и Ксения" была органично включена в "автобиографическое пространство" Ремизова. В ней отразились две грани авторского мифа - разлученная любовь н тайна судьбы. В процессе создания этого произведения Ремизов задавался вопросом: "моя судьба - для чего-то жертва. Неужто для создания книг?" Таким образом, жертва героев - ради создания "святого места" - осмыслялась автором и как развернутая метафора, скрывающая еще один, глубинный смысл произведения. Сам факт создания этого текста слепнущим автором был его последней жертвой творчеству, которое побеждает смерть.
Ремизов, обратившись к жанру "легенды" в последнее десятилетие жизни, создал законченный цикл произведений, основанных на текстах древнерусских "повестей" и в то же время имевших новую форму, синтетически соединившую в себе признаки жанров разных литературных родов. Трагические странствования его героев заканчивались их жертвенной гибелью, которая имела мистериальный характер. Последовательно развивая систему символических соответствий, Ремизов в каждой легенде осмыслял свою судьбу, итоги и смысл пройденного пути. Говоря об идейной концепции всего цикла, можно сделать вывод, что для самого автора деянием, имеющим мистериальный характер, был творческий акт, преображающий жизнь и дающий бессмертие. В подобном истолковании соединялись наследие русского символизма начала XX века и христианский символизм древнерусской литературы. В этом был итог процесса самопознания, составляющими которого была вся совокупность творчества Ремизова.
А. М. Грачева
Пруд
Посвящаю С.П. Ремизовой-Довгелло
Часть первая
Глава первая
Дом братьев Огорелышевых
От Камушка до Чугунолитейного завода и от Колобовского сада до Синички тянется огромный двор, огороженный высоким, красным забором, часто утыканным изогнутыми, ржавыми костылями. К Синичке примыкает пруд, густо заросший со всех краев старыми ветлами, на конце которого шипит и трясется бумаго-прядильная фабрика с черной, закопченной трубой. За фабрикой, поверх оранжереи и цветника, выглядывает исподлобья неуклюжий белый домина - дом Братьев Огорелышевых.
На противоположном конце пруда, на заднем дворе - красный флигель с мезонином.
А там, от красного флигеля до самого белого дома, вдоль двора фабричные корпуса - спальни, дрова и амбары.
Еще не померкла тень деда, Николая Огорелышева, и много темных историй ходит кругом, от Камушка до Чугунолитейного завода и от Колобовского сада до Синички.
Скрюченный, желтый кощей с лукаво-острыми глазками, помахивая своей зеленой бородой Черномора, наводил старик на всякого, с кем сталкивался, неимоверный ужас. Старики же крепко держались своего старшины, гордясь умом и упорством, с которыми вел кощей свою линию: Николай не выдаст!
В семейной жизни слыл Огорелышев столпом. Женился рано. Правда, без любви, женился только потому, что Ефросиния затворницей была, в монастырь идти собиралась: красавица, с скитскою поволокой темных глубоких глаз подвижницы, с тонким разрезом губ сладостно-тихо улыбающейся мученицы. Скоро она надоела ему и принуждена была хорониться в детской, вынося смиренно жизнь свою.
- Ефросиния преподобная, угодница Божия, - при ступал, бывало, старик, - на кухне там девочка стоит, зябленькая сироточка… Пригрей ты ее! - а сам трясется весь, губа ходуном ходит, отмачивается.
Крепкий был старик, девяносто лет на белом свете жил и пожил немало, - не смотри, что скрюченный! - и сделал для города много, дай Бог всякому столько сделать.
После смерти старика дело и капиталы перешли к сыновьям, из которых быстрее всех выдвинулся старший, Арсений. В городе открылся банк, на Кавказе - керосинное дело, в Средней Азии - хлопок, и везде во главе стоял Арсений.
Умирая, старик сказал сыну:
- Смотри, Арсений, не будет меня, запрячут тебя за язык твой!
Да, язык у Арсения свой был - такого не переспоришь, такой все на своем поставит.
И уж скоро оценили его, - Арсений не только в отца пошел, он отца обогнал и умом и деловитостью и предприимчивостью - и купечество выбрало его своим председателем.
С этих пор и началась его настоящая деятельность, а с нею пошла слава, которая увековечила имя Огорелышевых. Стал известен в самом высшем петербургском круге и пользовался полным доверием. Вся финансовая машина понемногу очутилась в его руках и он крепко держал ее. Он проводил и останавливал законы. Стал известен на всю Россию.
И этого маленького, юркого человека, отказавшегося от всяких чинов, слушались, ненавидели, льстили. Начинать борьбу с Арсением стало верным проигрышем. Все сильное и смышленое держало руку Огорелышева: Огорелышев был один, только один он с своим языком умел веско и крепко постоять за сословие. Русское купечество, выраставшее под его охраной, вправе было гордиться своим председателем.
- Достойный человек Арсений Николаевич! - говорили и враги и свои.
В детстве Арсения баловали: Ареньку к ранней обедне не будили. Ареньке покушать давалось самое лучшее.
- Икорку-то Ареньке оставьте! - ныла мать, Ефросиния преподобная, перенесшая свои васильковые скитские слезы с Лучезарного Жениха на любимого первенца.
Сгорбленный, с сведенными крючковатыми пальцами, заросший весь, нечесаный весь, Арсений не ходил по-людски, а как-то странно шмыгал, будто ноги были сами по себе, чем-то слабым, земным и ничтожным, за плечами же развевались тончайшие крылья, неутомимо рассекавшие воздух, несшие его по его воле.
- Антихрист, честное слово, - говаривали фабричные про своего хозяина, - и ходить-то путно не может, летает дьявол, сатана рогатая!
Правда, что-то зудело в воздухе, когда шел он, а серые глаза его кололи пронырливыми остриями, огорелышевские глаза непроницаемые, и, кажется, расцарапать способные всю душу.