Встает Варенька, за нею Палагея Семеновна. Палагея Семеновна заглядывает в трюмо, прихорашивается. И Варенька, и Палагея Семеновна выходят из гостиной в залу.
Когда бывают гости, чай пьют в зале. Без гостей - в столовой. В зале две лампы с яркими горелками-молниями, очень много цветов, и в горшках, и на окнах, и по углам в корзинах; между цветов банка с аксалотом, "который может ничего не есть", в углу у дверей рояль, и ломберный столик между окон. Печка в зале всегда очень горячая; впрочем, все печки горячие - дрова у Финогеновых огорелышевские!
В зале на красном круглом раздвигающемся столе шипит красный бронзовый самовар.
Стучат блюдцами.
Коля приподнял оборку дивана, насторожился… И вдруг шорох, будто с дивана и еще кто-то встал.
Коля быстро опустил оборку и затих. Ему слышно, как мешают ложечкой сахар. Упала ложка.
Дама будет, - Варенька подняла ложку.
- Понимаешь, Варенька, просто невероятно… - и понеслась Палагея Семеновна, вспомнив что-то очень интересное и, может быть, самое любопытное.
Коля прополз до дверей Варенькиной комнаты - спальни, поднялся на цыпочки и пошел.
Высокий темный киот, освещенный красной лампадкой, строго провожает его всеми ликами и гневными и скорбящими, они осуждают Колю: зачем он под диваном сидит и подслушивает, будут ему немилосердные муки, в ад преисподний посадят его, будет он гореть в негасимом прелютом огне.
Не дыша, проходит Коля спальню и соседнюю узкую комнату - гардеробную, где стоят высокие шкапы и устюжский, покрытый белою жестью, сундук с замком - музыкою. А из гардеробной он уж пускается бегом и, цепляясь за шаткие перила лестницы, подымается наверх в детскую.
Наверху - в детской две комнаты: комната прямо с лестницы, она выходит к пруду, и из нее видна фабрика и Чугунолитейный завод; в этой комнате две кровати, Сашина и Петина, и маленькая дверь на чердак; другая комната, соединенная с первой дверями, выходит на улицу, из нее виден пустырь - огороды, Синичка и Боголюбов монастырь, в этой комнате спит Женя, Коля и нянька Прасковья, здесь же стоит комод и всякие клопиные сундучки и висит высокое зеркало, - большая и очень заставленная комната.
Дорогой до детской Коля никого не встретил - пронесло благополучно, но в детской он наткнулся прямо на няньку Прасковью-Пискунью.
Прасковья сидела у стола, где обыкновенно Саша и Петя учат уроки, и штопала рваные чулки. Чулок лежала перед ней целая гора, и казалось, - так на лице у ней было написано, - сколько ни штопай, всего не перештопаешь: заштопаешь десяток, завтра же дюжина рваных прибудет.
- Где это ты, Колюшка, пропадал? - Прасковья подслеповато, устало всматривается через огромные медные очки, - ишь завозил курточку-то, будто мешки таскал. Дай-ка я тебя, девушка, почищу!
- Так, няня, живот у меня болит! - Коля всегда все на живот сваливает.
- Покушал, знать, лишнего, он у тебя и разболелся. Горчичник поставим ужотко.
"Ну, горчичник-то не поставим, горчичник больно щиплется!" - думает Коля, а все-таки ему надо больным представиться, как-никак, а могут хватиться, где пропадал так долго, и он ложится на Сашину кровать.
- Или поставить бутылку, горячую бутылку хорошо, - нянька передернула спицу, - поветрие нынче ходит: напущено, знать, нечистым, согрешишь грешный.
"Ну, горячую бутылку можно!" - думает Коля, ему на кровати лежать хорошо, спину не колет, и дышать он может сколько угодно,
По лестнице наверх кто-то подымался.
Коля зажмурился.
- Колечка, - вдруг услышал он такой знакомый голос с ласкающей оттяжкой, это звала Маша, - Колечка, чай кушать ступайте!
Коля обрадовался, вскочил, и неловко ему, что так обрадовался, супится.
А Маша уж на пороге и идет к няньке, будто на работу посмотреть, а сама: ам! - поймала Колю, затеребила его, зацеловала его и в носик, и в ушко, и в глазки.
- Красавчик ты мой, речистый ты мой черноглазенький, ма-а-леныеий!
- Ну чего, лупоглазая, чего развозилась, - ворчит Прасковья, - мальчик хворый: что ни час новая болезнь открывается, а она лезет. Да и под руку толкаешь…
Маша оставила Колю. Маша стоит, смотрит на Колю и смеется, будто и знает что, да не скажет. А какая она высокая, какая она - больше нет такой, так бы и бросился к ней: взобраться бы к ней на колени, обнять ее шею, чтобы взяла она к себе на руки, - щеки у ней всегда горячие.
Но Коля говорит, не глядя:
- У меня, Маша, живот болит.
- Ужинать-то скоро? - Прасковья кладет спицы в груду рваных чулок, - всю-то, девушка, разломила, поясница гудёт… И когда этот колокольчик, прости Господи, сгинет!.. перекусить, что ли.
Нянька и Маша уходят из детской вниз. Маша успела в окно заглянуть и догнала Прасковью и перегнала старуху. По лестнице медленно шлепает нянька, но и ее старушечьи шаги затихают.
- Коля опять ложится на Сашину кровать: ему надо еще немного выдержать и тогда он может идти пить чай, - а то еще не поверят!
"Мальчик хворый: что ни час новая болезнь открывается!" - вспоминает Коля слова няньки к смеется: у него губки пухлые и ровные белые зубы, как молоко, белые.
Конечно, никакой новой болезни у Коли не открывалось. С тех пор, как на третьем году была у него скарлатина, осложнившаяся водянкой, когда он и вправду помирал и никакие ванны из трухи не помогали, да вскоре затем корь, он не хворал ни разу.
Вообще, все дети отличались крепким здоровьем, несмотря на все свои финогеновские проделки: для озорства и удали ели снег и выбегали в одних, рубашках в холодные сени, глотали больших мух, чтобы мутило и не идти в гимназию, а чтобы грозы не бояться, ели черствые заплесневелые просвирки - бабушкино наущение! - и всегда на пруду - кувыркались в прорубь. И все с рук сходило, вреда особенного не замечалось. Исключением был Женя. Женя, после всех болезней Коли, прохворав скарлатиной и корью, получил еще дифтерит и одно время ослеп. Зрение вернулось, но постоянно на глаза он жаловался. Какая-то была у него сильная невральгия. Не глаза болели, а где-то над бровями в висках: схватит и мучает, - и свету тогда уж не видит, и плачет убито, так плачут только беспомощные дети, не плачет, а гудит. И лунатик он был: по ночам сонный проделывал диковинные вещи, - вылезал на крышу, ходил по карнизу. В самом раннем детстве, когда у него были припадки, клали его на мощи, и у Вареньки у образов в киоте вместе с венчальными свечами хранились бархатные рукавички и шапочки с мощей, - святыню к глазам прикладывали. Водила его Прасковья в Боголюбов монастырь к схимнику о. Глебу на молитву о изгнании беса, будто и полегчало. Глаза у Жени такие были грустные, и забиякой не слыл он, а все же разойдется - маху не даст.
"Кто ж их разберет, - говорила Прасковья, - все они, и большие и маленькие, на одну колодку, разбойники сущие".
Большими назывались Саша и Петя, маленькими, мелюзгой - Женя и Коля.
Коля подымается с кровати и, прежде чем идти вниз, растворяет дверь в смежную комнату.
В комнате темно. Чуть живет изнывающий мутный луч лампадки перед образом Трифона Мученика.
Коля вытягивает руки, чтобы не споткнуться. Ему не очень страшно, но все-таки впотьмах он боится.
В его всматривающихся близоруких глазах, не потухая, плывет лиловый кружок с серебряным ободком. Лиловый кружок с серебряным ободком постоянно плывет перед глазами, если Коля долго жмурится и попадает из света в темноту. Ему приятно видеть этот лиловый кружок.
И вдруг, не рассчитав шага, Коля оступился, заколотилось сердечко.
- Господи Владыко, что ты, Коко, неосторожный какой!
- Бабушка!
Бабушка Анна Ивановна - старая старуха из богадельни, старуху все у Финогеновых бабушкой называют.
Откуда появилась бабушка к Финогеновым, об этом никто никогда не спрашивал. Просто сама пришла. У ней нет ни души в городе, да и не только в городе, а и нигде нет ни родственников, ни знакомых, одни покойники. Варенька давала ей рубль в месяц, и бабушка подолгу живала у Финогеновых.
- У, вертопрах, - охает бабушка, подымаясь, она расстелилась было на полу вздремнуть до ужина, - все-то ноги отдавил, прости Господи! И куда это ты запропастился: днем с огнем не сыщешь. Ходила я на пруд, все дети развлекаются, горку строят, а тебя нет как нет.
Сказать бабушке о животе: живот болит, - животом бабушку не возьмешь.
- Бабушка, - подлащивается Коля, - дай, бабушка, мне понюхать табачку немножечко?
- Изволь, душа моя, изволь, - бабушка с удовольствием вынимает табакерку, - Бахрамеевский табак свежий. Всех наших старух намедни потчевала, Юдишна хвалила, сам Александр Петрович Отважный отведал. Александр Петрович - старичок отважный!
Бабушка и сама понюхала и Коле понюхать дала. Табак забористый.
- А я тебе, бабушка, духов подолью, хочешь?
Бабушка довольна.
А Коля выхватывает табакерку и опрометью бежит по лестнице вниз и через черные сени, через кухню, мимо Маши, Степаниды, Прасковьи прямо в столовую и трясется весь: вот расхохочется, - глаза прелукавые. Там влезает он на шкап, достает из стеклянного буфета толченого перцу, подсыпает перцу в бабушкину табакерку, потом плюет и все размешивает.
Наперченная табакерка в кармане, глаза потускнели, ловко состроена кислая рожица, - медленно идет Коля в зал: он ведь болен, у него живот болит!
- Жарок небольшой есть, - Палагея Семеновна дотрагивается своими пухлыми пальцами до Колиного высокого лба, - покажи, Коля, язычок… И, какой красный!
- Завтра дома посидишь, - замечает Варенька, - и Женя отдохнет немного.