Когда обе пары шли тропинкой, ведущей в лес Онэ, увенчивающий один из красивейших холмов в окрестностях Парижа, и перед ними во всем своем очаровании предстала Волчья долина, - чудесная погода, прелесть окружающей картины, первая зелень и сладостные воспоминания о счастливейшем дне его молодости ослабили скорбные струны в душе Цезаря; он прижал руку жены к трепетно бьющемуся сердцу, и в глазах его, утративших стеклянную неподвижность, вспыхнула радость.
- Наконец-то я узнаю тебя, мой бедный Цезарь, - сказала Констанс - Мы, кажется, достаточно скромно живем и можем позволить себе время от времени небольшое удовольствие.
- Имею ли я на это право! - воскликнул бедняга. - Ах, Констанс, твоя любовь - единственное еще оставшееся у меня сокровище... Да, я все потерял, вплоть до веры в себя, у меня нет больше сил, у меня одно только желание - дожить до того дня, когда я расплачусь с земными долгами. Но ты, дорогая жена, ты всегда была моим благоразумием и моей осторожностью, ты все предвидела, и тебе не в чем упрекнуть себя, - ты можешь быть веселой; из нас троих во всем виноват один лишь я. Полтора года назад, на нашем злосчастном балу, ты, моя Констанс, единственная женщина, которую я любил за всю свою жизнь, была, пожалуй, еще красивее, чем тогда, когда юной девушкой прогуливалась со мной по этой тропинке, где сейчас гуляют наши дети... И в полтора года я погубил эту красоту, которой с полным правом гордился. Чем больше я узнаю тебя, тем сильнее люблю... О дорогая! - воскликнул Цезарь с такой мукой в голосе, что Констанс была потрясена до глубины души. - Мне, кажется, было бы легче, если бы ты бранила меня, а не старалась смягчить мое горе!
- Никогда бы не поверила, - отвечала Констанс, - что после двадцатилетнего супружества жена может еще крепче полюбить своего мужа.
Слова эти заставили Цезаря позабыть на мгновение обо всех горестях и преисполнили счастьем его чувствительное сердце. Он почти радостно направился к их дереву, которое случайно уцелело. Супруги уселись под этим деревом, глядя на Ансельма и Цезарину; влюбленные кружили все время по одной лужайке и, видимо, этого не замечали, воображая, что идут вперед.
- Мадмуазель, - говорил Ансельм, - надеюсь, вы не считаете меня таким жадным и низким, что я воспользуюсь долей вашего отца в доходах от "Кефалического масла"! Я, правда, откупил ее, но с любовью сохраняю ее для него же и стараюсь приумножить. Я пользуюсь деньгами господина Бирото для учета векселей; а если попадаются иной раз векселя сомнительные, я их учитываю на свой риск. Мы можем принадлежать друг другу лишь после реабилитации вашего отца, и со всей силой любви я стараюсь приблизить этот день.
Ансельм остерегался посвящать в свою тайну даже будущую тещу. И самые простодушные влюбленные жаждут порисоваться перед любимым существом.
- А скоро этот день настанет? - спросила Цезарина.
- Скоро, - отвечал Попино. Он сказал это таким проникновенным тоном, что целомудренная, чистая Цезарина подставила лоб своему милому, и Ансельм запечатлел на нем жадный, но почтительный поцелуй - столько душевного благородства было в ее порыве.
- Папа, все идет как по маслу, - с лукавым видом шепнула она Цезарю. - Будь поприветливей, поговори с нами, перестань грустить.
Когда дружная семья вернулась в домик Пильеро, даже ненаблюдательный Цезарь заметил в обращении Рагонов какую-то перемену: что-то, очевидно, случилось. Г-жа Рагон встретила их с особенно умильным видом, взгляд ее и самый тон, казалось, говорили Цезарю: "Мы получили долг сполна".
К концу обеда явился нотариус из Со; пригласив его за стол, дядюшка Пильеро взглянул на Бирото, и тот почувствовал, что ему готовят какой-то сюрприз, хотя всей важности этого сюрприза угадать он не мог.
- Племянник, ты, твоя жена и дочь скопили за полтора года двадцать тысяч франков; тридцать тысяч я получил на конкурсе по моим претензиям; для расплаты с кредиторами у нас имеется, стало быть, пятьдесят тысяч франков. Господин Рагон получил на конкурсе тридцать тысяч франков, теперь господин нотариус принес тебе расписку в том, что ты полностью, с процентами, погасил свой долг друзьям. Остальные деньги находятся у Кротта и пойдут на уплату Лурдуа, тетке Маду, каменщику, плотнику и другим наиболее нетерпеливым кредиторам. Что принесет нам будущий год - видно будет. Терпенье и труд все перетрут.
Радость Бирото не поддается описанию; он со слезами бросился в объятия дяди.
- Пусть Цезарь наденет сегодня свой орден, - сказал аббату Лоро Рагон.
Духовник вдел красную орденскую ленточку в петлицу Цезаря, и тот раз двадцать в течение вечера подходил к зеркалу, чтобы полюбоваться собой; удовольствие, написанное на лице его, могло бы насмешить людей высокомерных, но невзыскательным буржуа оно казалось вполне естественным. На следующий день Бирото пошел к г-же Маду.
- А-а! это вы, почтеннейший! - сказала она. - До чего ж вы поседели! Я вас было и не узнала. Вашему брату, однако, особенно горевать не приходится: для вас всегда найдется теплое местечко. Не то что я, грешная, верчусь день-деньской как белка в колесе.
- Но, сударыня...
- Ну, это не в упрек вам сказано, - перебила она, - ведь мы в расчете.
- Я пришел сказать вам, что нынче у нотариуса Кротта я уплачу вам остаток долга, с процентами.
- Вы это всерьез?
- Будьте у нотариуса в половине двенадцатого...
- Вот это честность! все до гроша, да еще по четыре на сто! - воскликнула тетка Маду, с наивным восхищением глядя на Бирото. - Слушайте, папаша, я неплохо зарабатываю у этого вашего рыженького, он - славный малый, не торгуется, чтобы я могла покрыть свои убытки. Давайте-ка я выдам вам расписку, а деньги, старина, оставьте себе. Тетка Маду - горласта, тетка Маду - порох, но в груди у нее кое-что бьется! - воскликнула она, ударяя себя по самым пышным мясистым подушкам, когда-либо известным Центральному рынку.
- Ни за что! - ответил Цезарь. - В законе есть прямые на то указания, и я желаю уплатить вам сполна.
- Что ж, я не заставлю себя упрашивать, - сказала тетка Маду, - но завтра уж я протрублю на весь наш Центральный рынок о вашей честности. Днем с огнем такой не сыщешь!
Подобная же сцена, лишь с небольшим вариантом, произошла и у подрядчика малярных работ, тестя Кротта. Шел дождь; Цезарь поставил мокрый зонт в углу, возле двери. Разбогатевший подрядчик, видя, как по полу его красивой столовой, где он завтракал с женой, растекается лужа, не проявил особой любезности.
- Ну, что вам еще от меня нужно, папаша Бирото? - сказал он резким тоном, словно обращаясь к назойливому нищему.
- Разве ваш зять не говорил вам, сударь?..
- О чем? - нетерпеливо перебил Лурдуа, думая, что речь идет о какой-то просьбе.
- Чтобы вы пришли к нему нынче утром в половине двенадцатого, получили сполна все, что я оставался вам должен, и выдали мне расписку?..
- Ах, это другое дело... Присаживайтесь, господин Бирото. Не закусите ли с нами?..
- Доставьте нам удовольствие, - прибавила г-жа Лурдуа.
- Дела, стало быть, идут на лад? - спросил толстяк Лурдуа.
- Нет, сударь, чтобы скопить немного денег, мне приходилось завтракать одним лишь хлебцем; зато, надеюсь, со временем я возмещу ущерб, причиненный мною людям.
- Да вы и впрямь человек порядочный, - сказал подрядчик, отправляя в рот кусок хлеба с паштетом из гусиной печенки.
- А что поделывает ваша супруга? - спросила г-жа Лурдуа.
- Она ведает кассой и торговыми книгами у господина Ансельма Попино.
- Бедные люди! - тихо сказала мужу г-жа Лурдуа.
- Если я вам понадоблюсь, дорогой господин Бирото, - сказал Лурдуа, - милости просим, заходите, постараюсь помочь вам...
- Вы мне понадобитесь сегодня в одиннадцать часов, сударь, - сказал Бирото, уходя.
Такое начало придало банкроту мужества, но не вернуло ему покоя: слишком много треволнений вносило в его жизнь желание восстановить свое доброе имя. С лица его совсем сбежал прежний румянец, глаза потускнели, щеки ввалились. Старые знакомые встречали иногда Бирото в восемь часов утра, когда он шел на улицу Оратуар, или в четыре часа пополудни, когда он возвращался домой, - бледный, боязливый, совершенно седой, в сюртуке, который он носил со времени своего падения и берег, как бедный подпоручик бережет свой мундир; случалось, что кто-либо его останавливал, и он бывал этим явно недоволен: беспокойно оглядываясь, норовил, словно вор, проскользнуть вдоль стен незамеченным.
- Все знают, как вы живете, - говорили ему. - И все жалеют, что вы, ваша жена и дочь так себя изводите.
- Дайте же себе передышку, - уговаривали его другие, - ведь денежные раны не смертельны.
- Но душевная рана иной раз убивает, - ответил однажды старику Матифа несчастный обессилевший Цезарь.