"Опять мне влетело по десятое число, - говорится в одной записи. - Выговор я получила крепкий и попарилась при этом до красноты. Зачем-де сбежала из московского эшелона, как так, и все такое прочее. Хорошо, что наш доктор санчасти за меня заступился… "Очень, говорит, кстати как раз она ко мне прибежала". Ну, командир полка доложил эти слова Блюхеру, и тот сказал: "Не трогать ее (то есть меня), но второй награды, к которой она (то есть я) представлена, мы ее за самовольство лишим".
Ну и бог с ней, со второй наградой.
Я и первой не пользуюсь, лежат часы вместе с дневником в мамином сундуке".
Ниже следует такая запись:
"Вторую награду мне все-таки вручили - кожанку дали желтую, новую, со скрипом. Положила и ее в сундук. Скоро наступать, в шинели будет теплее и лучше".
А вот опять грустная запись:
"Страшно умирают люди. Я чуть позади окопа лежала. Бой шел. И косит людей смерть так незаметно, что даже не можешь понять, как это происходит. Вот, вижу, присел боец и почти тихо говорит: "Ох, меня что-то кольнуло". Ползу к нему, чтобы рану перевязать и в тыл немного назад оттащить, а он уже мертвый, не дышит".
В дневнике есть запись и о том, как в Каховке на торжественном митинге прибывшие из Москвы представители Моссовета вручали Блюхеру свое знамя. Саши при этом не было, и она записала все со слов матери, которая была в толпе и все видела. Был парад, потом всему народу показали два захваченных танка. На броне одного из них успели закрасить старое название и написать крупными буквами новое: "Москвич-пролетарий".
"При вручении знамени, - записала Саша, - играл военный оркестр духовой музыки и выступали с речами разные товарищи, в том числе, говорят, и мой Степан".
Ничего больше о Степане, ни слова. Поссорились, что ли? Нет, никакой ссоры между ними не было. Просто так, из скромности, скорее всего. Саша оказалась в личных чувствах донельзя стыдливой и застенчивой. Ну, и кто же ее за это укорит?..
Зато, рассказывают, все эти дни она совершенно себя не щадила, лезла прямо в огонь, и когда ей, бывало, скажут: "Не лезь ты, Шурочка, под пули", она отвечала: "Меня пуля не берет!.."
Был уже конец октября, когда в "Правде", которую Саша старалась обязательно прочитывать, ежели газета попадалась под руку, встретилась заметочка: "На Южном фронте". В этой заметочке говорилось, что московская делегация вернулась в Москву и очень довольна своей поездкой.
"Кроме 1-й Конной, наш поезд посетил 6-ю армию, в составе которой находится и та дивизия, которая теперь, кроме своего названия, имеет и звание Московской. Ею командует герой Урала, первый получивший орден Красного Знамени тов. Б… Всю армию мы нашли в полном боевом порядке и уверенной в победе".
Саша читала эти строки и утирала слезы. Вернулся, значит, ее Степан к себе домой. Ну и хорошо. Теперь она знает, где он, а он знает, где она. И хорошо. Пока больше ничего не нужно, а дальше видно будет. Свела их судьба раз, сведет и другой, если захочет. А пока прощай, Степа, и знай: Саша Дударь тебя крепко любит.
4
Де Робек в Севастополе. - Новые советы Врангелю. - Заботы о порфироносной вдове. - Последняя ставка. - Конармия уходит в рейд. - Бой под Отрадой. - Земля-сказка. - Саша у Перекопа.
Представьте, в эти суматошные для Врангеля дни господин де Робек опять пригласил его к себе на "Аякс". Но происходило это уже не в Константинополе, а в севастопольской Южной бухте, куда "Аякс" прибыл с визитом из Турции.
Снова сидят они, барон и комиссар, в просторном салоне и беседуют. Де Робек все так же благодушен и мил. Несколько более, чем обычно, хмур Врангель, но его настроение можно понять - неудачи всё, неудачи, не везет барону, немилостива к нему Клио. Настроение в войсках - это уж не скроешь - унылое, и теперь стоит вопрос: что же дальше-то делать?
На столе - холодные блюда и дорогие ливадийские вина. Солнца нет, за иллюминатором серенький холодный денек, моросит дождик; в море штормит, и даже здесь, в бухте, укрытой от ветров, тяжеловесный дредноут слегка покачивает с борта на борт.
- Итак, - говорил де Робек, - вы стоите сейчас перед трудной дилеммой - отводить ли войска обратно за крымские перешейки или же оставаться в Таврии и принять здесь генеральный бой. Да, судя по обстановке, эта дилемма назрела, и надо ее решить. Я лично, господин барон, стою за последнее.
- То есть?
- Оставаться в Таврии, - ответил де Робек.
- Почему?
- Потому что, простите за откровенность, именно так думают в Лондоне и Париже. Насколько мне известно, ваши генералы тоже так считают.
Врангель задумчиво глядел в иллюминатор. Страшно было, как кричат над бухтой чайки. Барона почему-то раздражал этот крик. Неприятные ощущения вызывал и скрип "Аякса". Как блестел, как внушительно выглядел корабль весной в Константинопольской бухте! Те же орудия, те же палубы, те же мачты с протянутой над ними паутиной антенн, а впечатление было такое, будто дредноут потускнел и одряхлел.
Всего семь месяцев прошло.
- Я не ошибся, господин барон? Ваши генералы ведь тоже за то, чтобы остаться в Таврии, несмотря ни на что?
- Окончательного решения у нас еще нет, но и Шатилов и Кутепов за это.
- Ну и прекрасно, - закивал удовлетворенно де Робек. - Положение ваше трудное, надо признать. Летом, когда большевики откатывались назад от Варшавы, вы еще были близки к победе как никогда. Ударив из Таврии, вы легко могли соединиться где-то в районе Киева с войсками Пилсудского, и тут уж вы бы вместе двинулись на Москву. Увы, не вышло… Теперь, если уйдете из Таврии, вы потеряете все, чего добились за весну и лето, и превратитесь в маленькое, простите, ханское государство, каким ваш Крым и бывал некогда.
Со стороны де Робека было жестоко говорить барону такие вещи. Врангель и сам в последнее время все чаще вспоминал слова Слащева: "Идем в набег". Этой роковой фразы барон никогда не простит Слащеву, продолжающему и сейчас донимать штаб главнокомандующего своими рапортами и предложениями, как разбить красных. О, если бы действительно нашлось такое средство! В последние дни барон, как ни старался, не мог скрыть свою растерянность. И вдруг, как бы почуяв, что он нуждается в поддержке, словно снег на голову свалился де Робек.
В сущности, было понятно: дредноут не зря примчался из Константинополя. Союзные державы Антанты держат там своих верховных комиссаров, и, очевидно, их согласованное мнение и поспешил довести до сведения барона сидящий сейчас перед ним заморский гость.
Бросая на него искоса быстрые взгляды, Врангель минутами испытывал тяжелое чувство зависти: ведь и он, Врангель, мог быть полуфранцузом или полуангличанином, если бы его предки нанялись служить не русскому государю, а кому-нибудь из королей Франции или Англии того времени. Случай сделал барона русским, и вот спустя два-три века он попал сейчас в ловушку по милости Клио, будь она проклята. После сражения у Каховского плацдарма барон возненавидел имя богини, принесшей ему столько разочарований и неудач.
Теперь ему думалось: хорошо де Робеку - Британия захватила почти полсвета и ничто ее пока не поколеблет. А Российской империи нет, и некому Врангелю служить. Он слушал доводы де Робека и думал в это время не о судьбе Таврии и Крыма, а о своей судьбе и судьбе всего своего рода. Ошибку сделал его предок, а расплачиваться за это должен он.
- Учтите, господин барон, в маленьком Крыму вы не прокормите свою армию, - говорил де Робек. - Недаром же крымские ханы прошлых веков время от времени выходили в набег за Перекоп и Чонгар, чтобы поживиться добром хлебородных степей Таврии. Если вы оставите красным все эти степи, то с чем останетесь? Ни с чем.
Де Робек выглядит сегодня совершенным добряком. Щеки розово лоснятся, губы горят пунцовым светом, как у барышни. Он не взялся убивать барона, упаси господь, он говорит только то, что обязан говорить. Он просто хорошо служит своим господам, пока еще достаточно прочно чувствующим себя в той империи, которой начали когда-то служить его предки. Несомненно, они оказались счастливее предков барона. И теперь все, что де Робек говорил, резало барона, как острым ножом, а он, Врангель, должен был это слушать и молчать. Обидно, но что поделаешь?
А говорил де Робек вот что:
- Должен откровенно заявить вам, господин барон, в глазах Антанты вы потеряете весь ореол, если уйдете из Таврии.
- Я понимаю, - кивнул Врангель и, решившись, пускает шпильку в адрес Антанты, которая, по его мнению, получив за эти полгода немалое количество зерна, табака и шерсти из Северной Таврии и Крыма, не оказала ему, барону, достаточной помощи: - Если я уйду за перешейки, кредитор побоится остаться без обеспечения своих кредитов и в этом случае не захочет больше нам давать.
- Ну, зачем же так грубо? - разводит руками де Робек. - Просто, если хотите, стратегически важно, чтобы большевики не получили свободу рук вообще и особенно здесь, на Черном море. Не надо давать им возможности быстро перейти к мирной жизни. Чтобы свалить их и чтобы они не угрожали Европе, надо подольше продлить войну. Идет зима, голод и холод еще себя покажут, и все еще может обернуться по-иному. Мы все надеемся на это, господин барон. Ведь вот в чем дело, в конце концов.
Врангель злорадно подумал в эту минуту: "Ах, так, милый, прочность своей империи защищаешь? Боишься и сам оказаться в моем положении слуги без господ? Ну, так и говори".
На этот раз в беседе де Робека с бароном не было непонятных фразочек, намеков, шуток. Об отношении барона к истории он уже не спрашивал.
Их беседа уже заканчивалась, когда де Робек вдруг спросил: