Но от серьезного разговора он не ушел, не мог уйти. Странно сложились отношения отца с дочерью с самого начала. Он, еще даже до того, как узнал подробности ее жизни, почувствовал себя виноватым перед нею и своей покойной женой, на которую Катя была сейчас поразительно похожа. Мало он бывал дома, почти не жил с семьей, и теперь ему казалось, что Катя давным-давно, наверно еще с детских лет, в обиде на него, а сейчас, конечно, таит это в себе, не выскажет.
Опытным глазом пожившего человека он сразу определил: в Кате развита не по годам ранняя серьезность, и светится эта серьезность в глазах Кати даже тогда, когда она улыбается и настроена самым благодушным образом.
Бродя по набережной, они поговорили по душам. Он попросил Катю рассказать о себе, и то, что она рассказала, только еще больше усилило в Иннокентии Павловиче чувство вины. Он вел ее под руку и с величайшим вниманием прислушивался к ее словам, интонациям голоса, старался даже дыхание ее слышать; и все ему было дорого в ней и казалось изящным, красивым - и лицо, и фигурка, и светлые завитки волос на затылке. И все шло хорошо, пока она говорила. А когда он начал говорить, начал с того, что ему совестно перед ней и всё он теперь понимает и сознает, то Катя сразу оборвала его восклицанием:
- Ну, не надо об этом, папочка! Жизнь есть жизнь, я же понимаю. - И, явно желая перевести разговор на другую тему, спросила: - Я смогу ведь остановиться у тебя, да?
- Конечно!
- Вот и хорошо. Ведь самое важное это то, что мы встретились.
- Да, да… - Он вдруг сделал жалобное лицо и вздохнул тяжело. - О боже! Я, кажется, опозорил себя в твоих глазах этой историей с сигарой? Прости!..
Катя остановилась и посмотрела прямо в лицо отцу:
- Извини, папа, но не хочется мне говорить об этом.
Он попробовал все же сказать:
- Я знаю, поступок мой…
- Ну, ну, ну, - затвердила она, гладя его по руке. - Это я, наверно, тебя обидела, а ты ничем не виноват. Это я уже успела понять. Когда с волками живешь, по-волчьи и воешь.
Он опустил голову, и она подумала: "Зачем я его обижаю? Ведь я тут виновата, я!.."
Вечером в громадном зале "Казино артистик" ставили "Вишневый сад" Чехова, и тут Катя смогла посмотреть отца в его второй роли. Играл он Симеонова-Пищика, и хорошо играл, весело, смешно, в зале смеялись, но когда в третьем действии он произнес фразу: "Попал в стаю, лай не лай, а хвостом виляй", то голос у него задрожал, сорвался. Он бросил быстрый взгляд в третий ряд партера, где сидела Катя, и увидел, что глаза ее полны слез.
После спектакля он повел Катю к себе на пароход. Ночь была тихая, звездная, и по дороге Иннокентий Павлович говорил дочери, что не может забыть ее рассказа о том, как она ездила со своей подружкой за голодающими питерскими ребятишками.
- Ведь это прекрасно, Катенька! Идея сама по себе в высшей степени гуманная, и жаль, не осуществилась. Знаешь, доченька, я уже пьесу себе такую представил.
И Иннокентий Павлович стал фантазировать. Акт первый: в Таврии готовятся к встрече голодающих питерских детишек. Акт второй: набег Врангеля из Крыма срывает все дело. Акт третий: Врангеля разбивают. Акт четвертый и последний: в торжественной обстановке открываются в Таврии детские колонии. Сюжет простоват, зато как трогательно! Ну, пусть это будет не пьеса в классическом понимании, все равно, пусть это будет просто драматическая оратория в стихах.
- Какой ты у меня добрый, милый мечтатель! - ласково жалась Катя к отцу. - Давай, папа, постучим о дерево, чтобы все исполнилось, - предложила она и постучала о ствол первой попавшейся на дороге акации.
Он подошел и тоже постучал три раза о ствол.
5
Барон Врангель нервничает. - Куда ведет тщеславных муза Клио? - Беседа с Шатиловым. - "Благослови, владыко!.." - О чем писали в те дни красные газеты. - О Ворошилове и Буденном. - Страшная сила самообольщения. - Взрыв на Бешуйских копях. - Доклад генерала Климовича. - Факты горькой правды.
Ну, а что Врангель-то в это время делал? Стал ли он задумываться над тем, куда ведет его коварная муза истории Клио? Судя по тому, что у него рассказано в воспоминаниях, он просто выполнял свой долг, оставаясь капитаном на тонущем корабле. Но это поза, в которую любят становиться люди, по тем или иным причинам попавшие в историю. А барон понимал - в историю-то он уж попадет непременно, и, откровенно говоря, это начинало его тревожить.
- Что обо мне пишут? - как-то спросил он у Шатилова.
Начштаба, казалось, за последнее время стал еще ниже ростом. Он задрал голову вверх, словно смотрел на вышку каланчи, и на вопрос барона ответил:
- Наши что пишут? Чепуху пишут.
- Это я знаю.
- Вот красные, я бы сказал, в общем-то довольно точно пишут, канальи, о нашем положении.
- Вы их газеты читаете? - удивился Врангель. - Из любопытства, что ли?
- Да так, Петр Николаевич, иногда интересуюсь, и мне подают эти газеты на просмотр. Ну, естественно же знать, что думает о нас противник и что делается у него…
Врангель молча ходил по кабинету. Скажи он хоть что-нибудь, Шатилов мог бы замолчать, но барон все ходил, смотрел в упор на начальника штаба и - ни звука. И Шатилову ничего не оставалось, как продолжать:
- В этих газетах, к вашему сведению, встречаются весьма любопытные факты. Да… Представление надо иметь, ну, я и… проглядываю. Недавно как-то наткнулся на одну занятную статейку в "Известиях". Заметки очевидца. Представьте такие подробности про нашу жизнь, что диву даешься: кто их информирует? Впрочем, объяснить можно. Как ни старается наш Климович, а лазутчиков у нас полно!
- Послушайте, - остановил наконец барон Шатилова, - а у вас эти газетки есть?
- Есть, Петр Николаевич.
- Покажите.
Шатилов кивнул и ушел к себе, а барон снова заходил по кабинету, заложив длиннющие руки за спину.
Больше, чем утеря Каховки, удручали барона два обстоятельства. По всему видно было, что соединиться с войсками маршала Пилсудского он уже не сможет. Не прорваться на запад Украины, сил мало, а мало потому, что, в сущности, не удалась затея с законом о земле. Это и было вторым обстоятельством, сильно огорчавшим барона.
От генерала Климовича, исправно являвшегося к нему с докладами о настроениях в Крыму, барон теперь уже точно знал: провалился закон. Не приняло его таврическое крестьянство. Но и офицерство не признало его; по словам Климовича, в армии просто посмеиваются над законом и говорят: "Там посмотрим, поглядим, а пока наше дело петь "Алла-верды".
Да и сам Кутепов на днях, будучи в Севастополе, откровенно сказал барону:
- Петр Николаевич, ведь главное наше дело - это разбить красных. А там уж пускай правительствующий сенат решит, что да как. Может, он решит просто всыпать поголовно всем мужикам по двадцать горячих, и тем все кончится!
Из докладов Климовича Врангель знал и то, что в его собственном окружении с нескрываемой иронией поговаривают:
"Нет, не стал Эдипом наш болярин Петр. Не разгадал "Сфинкса".
"В чем же дело? - спрашивал себя сейчас барон, продолжая расхаживать по кабинету. - Как ее все-таки решить, эту проклятую загадку? Как пробиться к источникам живой силы? У большевиков они есть… А я без них погибну".
Он отдавал себе ясный отчет: с разгромом войск Пилсудского красные начнут перебрасывать свои войска сюда, к Таврии, и силы их возрастут втрое.
Вспоминался ему теперь все чаще разговор с господином де Робеком на "Аяксе" полгода назад. Что стоило тогда сказать англичанину, а через него - Антанте: "Нет, господа, не возьму я на себя то, что мне предлагают и на что вы меня благословляете и даже готовы доставить меня в Крым на своем военном корабле". Из всего разговора на "Аяксе" особенно крепко засел в мозгу вопрос де Робека: "А вы не боитесь истории, барон?" Вопрос показался уже и тогда бестактным. Странно было услышать это от того, кто сам же толкает тебя лезть в историю. Сейчас, по правде сказать, вопрос де Робека начинал казаться барону зловещим.
Недаром говорят: "Тяжела ты, шапка Мономаха". А он, Врангель, взял да надел на себя эту шапку и уже полгода носит. Ну, и что теперь о нем говорят? Что пишут?
Он перебирал в уме события последних недель. Как хорошо все шло до августа! Почти вся Таврия была завоевана, и надежды на скорый разгром красных росли. Стало больше хлеба, лошадей, солдат; начали стекаться отовсюду в Крым люди старой империи, и наконец Франция первой признала барона (де-факто!) законным правителем юга России.
И вдруг в августе возникает Каховский тет-де-пон. Потом прогорел кубанский десант Улагая. О, как проклинали судьбу казаки, когда возвращались из набега обратно в Крым! Сходя с кораблей на берег в Керчи и Феодосии, рыдали в голос, не таясь.
Вначале, правда, все шло хорошо. Высадились с кораблей и пошли занимать станицу за станицей. Но сопротивление красных все возрастало, и вскоре войскам Улагая стал грозить полный разгром. Пришлось с большими потерями оттянуть остатки десанта назад к морю, посадить на корабли, и… прощай Кубань, а с нею лопнули и многие надежды.
Что-то не сработало в механизме военной машины, созданной Врангелем, сорвалось. Не захотели жители кубанских станиц идти за белыми, не поверили им и не восстали против Советской власти.
Это был страшный удар для Врангеля. Терялась вся надежда, неоткуда становилось черпать свежую живую силу, а собственные силы таяли с каждым днем. Поредели офицерские полки, а они-то ведь были главной опорой барона.
Не удался и удар в сторону Донбасса. Кроме новых потерь - ничего.
Так что же о нем скажут, спрашивается? Ну, красные, если уцелеют, будут всегда поносить его, это заранее ясно. А что скажет о нем мудрая Клио?