Тут с улицы в темень лавчонки заглянул куцый. Лучше не мешал бы, оставался бы там, снаружи. А он, чудачок белобрысый, надумал опять применить силу: забрался за спины девушек и уперся одной рукой как раз между лопаток Кати, а другой - Саши.
- А ну, гусочки-трясогузочки, трогайсь! Ать-два, марш! Ночь уже!
- Понравилось тебе? - как бы нехотя поддавалась Саша. И вдруг резким поворотом тела одновременно и привстала и успела схватить куцего за шиворот и чуть не упереться носом в его нос. - По сопатке хочешь, ты, псёнок! А ну жми отсюда, живо! Я те дам "ать-два"!
Сорвала злость на бедном пареньке, и, кстати, пришла разрядка. Тот, опешив, только выдохнул: "Тю!" - отшатнулся и чуть не упал. Саша, уже хохоча, удержала его.
- Э, тихо, тихо! Не слетай с копыт!
Злость пришла к Саше не из-за него. Это началось с той минуты, когда Катя сказала: "Какая ты черная вся". Ничего плохого тут не имелось в виду, а Сашу резануло по сердцу. Возбудилось то, что она старалась держать в себе как бы взаперти. Никому, конечно, в голову бы не пришло подумать, что Саша в последнее время все чаще присматривается к своей фигуре и при каждом удобном случае непременно поглядит на себя в зеркальце, которое теперь таскала с собой. И уж себя Саша не тешила, не обманывала: с какой стороны ни взять, женского почти ничего нет - ни спереди, ни сзади. А у настоящей женщины должно быть и здесь и там. И еще казалось Саше, что белизна лица, рук, а особенно шеи - это уж обязательно для девушки, а почернеть она успеет потом.
Самой Саше был странен тот перелом, который произошел в ней. Давно ли она искренне радовалась и даже гордилась тем, что все ее принимают за хлопчика. Впрочем, судя по тому, как лихо она проучила Катиного спутника, от нажитых в прошлом привычек бывший Орлик еще не совсем освободился.
- От гадюка! - ругался белобрысый, ища среди бочек путь обратно на улицу. - Это ж надо быть такой гадюкой!
- Сейчас, миленький, одну минуточку! - старалась Катя все сгладить мягким обращением и ласковым голоском. - Сейчас мы!
Страшно не хотелось так вдруг расстаться с Сашей. Это ужасно, когда твоя подружка считает тебя счастливее себя, а сделать ничего не можешь.
А Саша уже торопилась. Протянула жесткую руку Кате и не пожала ее мягкие пальчики, а постаралась нежно поласкать их.
- Ну, прощевай пока. Я раненых привезла, целый фургон сдала в полковой санбат. Пора мне обратно ходу давать, на передовую, а то заругают. Сибиряки, они знаешь какие! Это тебе не "ать-два"!
И опять Саша рассмеялась. И затем, как бы стараясь быть доброй, как Катя, и такой же мягкой, крикнула примирительно на улицу:
- Эй, миленький! Не обижайся, ты, братик!
Катя вскочила с бочки, засуетилась, вытащила из сумки дневник.
- На, спрячь. Мне его больше при себе нельзя держать. Уж так складывается.
Саша как услыхала эти слова, вдруг заломила руки, как, наверно, делала ее мать, когда волновалась, и запричитала в волнении:
- Ой, ой, ой! А что такое?
- Ничего, ничего… Понимаешь, надо!
- Ты правду мне скажи, Катенька, опять тебя куда-то посылают? Ой!
На прежнего Орлика это "ойканье" никак не было похоже. У мужчин с возрастом ломается голос. Вот так и у Саши явно менялось поведение, и это так чувствовалось! Ах, как сейчас хорошо было бы подружкам по душам поговорить, да откровенно, не тая главного! А дневник, хотя в него и вложена какая-то часть души, не самое важное все-таки.
Взяв у Кати дневник, Саша не очень бережно засунула его себе за пояс.
- Уезжаешь куда-то, значит?
- Да, Сашенька, в путь далекий собираюсь.
- Опять в Питер?
- Нет, нет, совсем в другое место.
Последовало молчание, потом прозвучали тихие слова Саши:
- Не стала бы я проситься, даже если бы ты и могла опять взять меня с собой. Только знай, тебе я всегда другом твоим была и останусь. Как зануждаешься во мне, дай сигнал, я хоть с того света явлюсь и поддержу!
- Спасибо, Орлик! - вырвалось у Кати.
Вот так, рассказывают, они простились. И что бы они там ни переживали, ведь это были еще совсем юные души, только-только начинавшие по-настоящему понимать жизнь и находить свое место в ней как личности. Человек в строю знает: тут ему положено стоять, и все. Но даже находясь в строю, - а Катя и Саша вовсе не путались, не блуждали по жизни и находились в строю, как настоящие солдаты, - их открытие мира в себе еще только набирало силу, и как личности каждой еще предстояло найти свое место и свои возможности раскрыть.
Опять они на прощание обнялись, и снова Саша твердила:
- Ну, тихо, тихо. Ну, все. Бывает. А за тетрадь не беспокойся. Я ее у матери спрячу, в сундуке. Только сама не пропадай, смотри! Будь мужчиной!
Катя в ответ на слова Саши "будь мужчиной" без усмешки, серьезно ответила:
- Постараюсь!
Саша, тоже всерьез, удовлетворенно кивнула:
- Так не пропадай же, смотри!
- Не пропаду.
- Дашь как-нибудь знать, ладно? Не забудь.
- Ну как же! Дам знать, обязательно!
Вот так и расстались. Катя со своим присмиревшим провожатым пошла в одну сторону, Саша - в другую, и августовские потемки скрыли их друг от друга надолго.
В песне Светлова поется:
И девушка наша
Проходит в шинели,
Горящей Каховкой идет…
По летнему времени шинелей не было в тот вечер ни на Кате, ни на Саше. Но улицы, ведшие к переправе на Берислав, действительно в некоторых местах горели, и багровый отсвет лежал на луне и звездах.
Говорят, когда Катя прощалась с Блюхером, собираясь в дальний и опасный путь, комдив подарил ей пяток сигар, непонятно как попавших к нему. Вероятно, трофейные.
- Это вам, Катя. Настоящие "гаванки".
- Но я не курю, - смеялась Катя. - Для чего мне сигары?
- Берите, берите! Пригодятся вам.
Катя взяла сигары, поблагодарила и подумала: "А про утюг он забыл, и хорошо". Но едва она об этом подумала, как он спросил:
- А утюг вам достали?
- Да, - соврала она, потому что и сама про утюг забыла. - Все хорошо, и я вполне готова в путь.
- Ну и в добрый час, - проговорил он и вздохнул. - Ну, больше просьб у вас ко мне нет?
- Есть одна, - отозвалась Катя, снова опуская глаза в смущении. - Скажите, а правда это, что в библиотеке вашей дивизии сорок одна тысяча книг?
- Верно, - ответил он. - Сорок пять библиотек у нас в полках и ротах.
- Где они сейчас?
- Полки и роты? В бою. А книги пока - в обозах, моя милая.
- А можно еще вопрос задать?
- Да, конечно.
- Нашлась бы в том полку, где моя Саша Дударь, книга Толстого "Война и мир"?
- Может, и есть. А что?
- Да так… Саша мечтает прочесть.
- Мечтает? Вот как? Ну, посмотрим, сейчас не до этого; позже, позже…
С улыбкой глядя на Катю, он произнес:
- Ладно, ладно, детки, дайте только срок, будут вам и белки, будет и свисток…
Крепко пожав ей руку, он вышел на крыльцо. Тройка горячих вороных коней тронулась с места еще до того, как начдив успел встать на крыло тачанки.
- Стой, стой! - закричал ездовому боец, сидевший у пулемета.
Но Блюхер ловким прыжком вскочил на ходу в тачанку и крикнул:
- Давай, ребята! Полный вперед!
Катю в ту же ночь переправили через линию фронта и к утру она очутилась одна-одинешенька в чужом, непонятном мире.
Сбросить, сбросить красных в Днепр! Потопить! Загнать в плавни, порубать, скосить огнем орудий и пулеметов! Слащев бешенствовал у себя в штабе, орал, стучал кулаками, слал своим подчиненным приказы, один грознее другого, и пил, пил, пил…
Судьба этого генерала несет на себе печать странной несерьезности, хотя и трагична. Когда Врангель был разбит и поздней осенью 1920 года вместе с остатками его войск очутился в Константинополе, там оказался и Слащев. Без должности, без денег, обиженный, злой на весь свет и больше всего на Врангеля, Слащев опубликовал открытое письмо в печати: "Требую суда и гласности". Он писал:
"Когда хотят очернить меня как солдата, когда хотят в чем-нибудь обвинить меня, то неизменно тычут пальцем на каховскую операцию, которая проиграна якобы мною. Я печатаю здесь дневник этой операции. Из нее видно, что не я руководил этой операцией, не я был ее хозяином, а Ставка, которая, сидя в Севастополе, диктовала мне свои приказы, не давая мне в руки власть самому распорядиться, и всегда мешая моим планам".
В меру сил все стараются помочь истории - обязательно к ней что-то добавить, что-либо видоизменить, приукрасить или, наоборот, умалить. Что устраивает больше, то и пишут.
Слащев писал неправду. Не отбил бы он Каховки, даже если бы Врангель и дал ему стать "хозяином" операции.
Интересно сопоставить взгляды разных лиц на одно и то же событие. Вот что сам барон рассказывает о ходе боев на Каховском тет-де-поне:
"Вечером 2(15) августа генерал Слащев телеграфировал мне в Севастополь, что от повторения атак на укрепленную позицию противника вынужден отказаться (ввиду огромных потерь!), и просил разрешения отвести свои части на линию Каменный колодезь - Черненька. Я ответил согласием, приказав одновременно отвести конные части генерала Барбовича в мой резерв. Вместе с тем я приказал указать генералу Слащеву на неудовольствие мое его действиями".
Дальше видно, что Врангель трезво оценивал положение:
"Удержание противником Каховского тет-де-пона приковало к этому участку значительную часть наших сил, создавало угрозу нашему левому флангу в наиболее чувствительном для нас Перекопском направлении"…