- Улита, как это по-русски говорится, едет, ну, значит, когда-то будет. А пока где брать сапоги? У меня тоже с этим худо. Нехорошо!
Расспрашивали Янышеву о жизни в Москве - как там, что там? Заходил разговор о Ленине - как он выглядит, крепок ли здоровьем.
Но вот, взглянув на часы, Эйдеман встает, ему пора в Апостолово. Уже перевалило за полдень.
Солодухин провожает гостей за околицу деревеньки и по дороге то и дело просит их остановиться.
- Слышите? - Он показывает на ближайшую хату, откуда доносился стук молотков. - Это у нас чуть не в каждой хате своя сапожная. Готовятся… Сапоги латают.
Эйдеман прислушивался, вздыхал:
- Ну что тут поделаешь, милые? Где взять? На складах у меня ничего нет из обуви.
- Снаряды-то хоть есть? - спрашивал Солодухин. - Этого добра хватит?
- Хватит.
- Ну, значит, будет дело.
- Будет, будет, - кивал Стуцка.
Тридцать было этому человеку в военном, почти столько же, сколько и Солодухину.
Дальше Эйдеман едет уже один, без Стуцки. Он спешит в Апостолово, куда подходят первые эшелоны дивизии Блюхера. Она должна присоединиться к войскам Правобережной группы, и теперь в распоряжении Эйдемана будут четыре стрелковые дивизии.
Блюхер… Еще одно имя возникает в нашей повести, имя одного из лучших военачальников гражданской войны. Да, теперь, я думаю, читателю ясно, что Москва, Кремль действительно отдавали фронту против Врангеля все лучшее. А вот сапог, видите, не было тогда на военных интендантских складах, ну и что было делать? Не было достаточно сапог и в дивизии Блюхера. Зато, если помните, в ее библиотеках была сорок одна тысяча книг!..
Но прежде чем продолжить рассказ о дальнейших событиях, пора нам вернуться к героям нашим - к Орлику и Кате. Как они встретились и что произошло в их жизни нового?
2
Дружки встречаются вновь. - Что пережил князь Андрей и что пережил Орлик. - Есть ли поэзия на войне. - Разбитое зеркальце. - Гибель политотдельца Бориса и горе Кати.
Штаб Эйдемана, где теперь служила Катя, стоял на железнодорожной станции Апостолово, не так далеко от Берислава. Еще одна станция вошла в жизнь Кати, а было их немало.
Впечатление станция произвела неприглядное. Пути, как обычно, были забиты - старые, негодные паровозы, теплушки, где жил всякий штабной люд, солдаты, железнодорожные служащие, рабочие депо.
Вот здесь, на этой станции, и произошла встреча Орлика и Кати. Встреча, сами понимаете, была неожиданной и очень радостной. Тут, кстати, на помощь нам приходит дневник - тетрадь, из которого мы давненько не приводили новых записей. А накопилось их немало, да каких занятных и содержательных! Что ни говори, а дневник, да еще такой, с каким мы имеем дело, великое подспорье для автора.
Вот запись, из которой мы можем узнать, как встретились Орлик и Катя после долгой разлуки:
"Ура, ура и ура! Мой милый дружок только что прибыл в Апостолово. Но боже, боже, в каком виде! Не узнать беднягу. И хлебнул же он, ох и хлебнул лиха! Глаза завалились, щеки - тоже, носик стал еще тоньше, чем был.
Виделись мы с ним пока только на ходу, при всех расцеловались, не считаясь ни с чем. Да и вообще, пускай о нас думают что хотят. Наш бородатый начштаба Н. сказал, глядя на нас:
- Ребятки же! Что с них возьмешь?
Вчера же я узнала еще одну новость: мой Б. тоже жив и здоров. Хотели его вернуть в политотдел, а он отказался и воюет в одном полку простым красноармейцем. И те его не хотят отпускать.
Милый, милый мой Б. Его все любят…"
Прочитав эту запись, вы вправе сказать: "Позвольте, а как же все-таки удалось Орлику перебраться через Днепр к своим? Оставили мы его где-то еще на каховском берегу в камышах. Тут что-то явно недоговорено, пропущено".
По некоторым причинам пришлось на это пойти. Но все вскоре выяснится, уверяю вас.
Следующая запись Кати в дневнике касается ее разговора с Орликом, когда после дежурства она и он уединились в тихом углу станции. Там они разожгли костер и стали варить в котелке завтрак из "анютиных глазок" - так называлась среди солдат перловая крупа, из которой чаще всего варились для них супы и каши.
"С утра было жарко, душно, а мы с Орликом, обливаясь потом и ничего не замечая вокруг, все сидели на солнышке и разговаривали. Каши наелись от пуза и даже не пошли обедать. Орлик все рассказывал и рассказывал, а я наматывала на ус. Наматывала с особенным еще старанием потому, что Орлик сразу же заявил, что его рассказ для записи в дневник не годится. Я, конечно, пыталась его переубедить.
- Нет, нет, - твердил он. - Поражения не описывают, а наш корпус разбили. Чего тут расписывать!
- А с тобой что было - почему не записать?
- Не стоит…
Я дала Орлику прочесть последние записи. Он в целом одобрил, только сказал, что "донесение" Прохорова не следовало заносить в дневник.
- И вообще, этот Прохоров…
- Что?
- Да ну его! - отозвался Орлик. - Не до него…"
К чести Кати надо сказать: она проницательно уловила странные нотки у Орлика, он словно был встревожен и что-то утаивал.
"Какая-то у него неприятность, - думала Катя. - Ну ладно, - решила она. - На Орлика не следует слишком наседать, выпытывать - не таков он, не старайся лучше. А придет время - сам все начистоту откроет".
Кое-что из рассказа Орлика о том, что он пережил, Катя все же записала:
"Да! Вот что любопытно. Запишу.
Поглядывая на Орлика и стараясь представить себе, что же он переживал в те минуты, когда после разрыва снаряда упал с коня и без сознания лежал на поле боя, я в ходе разговора спросила:
- А помнишь, Саша, о чем думал Андрей Болконский, когда лежал раненный на поле под Аустерлицем?
- Это который Андрей?
- Из романа "Война и мир" Толстого. Ты не читал, наверно? Ой, прости…
Орлика задело: как так он Толстого не читал? Читал, читал… "Войну и мир" тоже держал в руках, толстая очень книга. А о пристрастии Орлика к чтению я знала: при таком трудном детстве он поразительно много книг проглотил. Это было у него каким-то, я бы сказала, чисто природным влечением.
Но одно дело - я, с ранних лет слышавшая дома разговоры о Пушкине, Толстом, Чехове, Горьком, другое дело - Саша Дударь, выросший в безграмотной рыбацкой семье. Я уже понимала, что зря затеяла разговор о переживаниях князя Андрея, но Орлик уцепился и не отставал: а что? Что я имела в виду?
- Ничего, ничего, - стала я успокаивать Орлика. - В "Войне и мире", если помнишь, князь Андрей лежит на поле боя, как вроде ты лежал, и смотрит в небо… Ну, и дальше у Толстого знаменитое место - о небе, о главном в жизни…
- Так как же ты говоришь "ничего, ничего", - все не унимался Орлик. - Если это знаменитое место, то расскажи, поделись, чтобы и я знал.
Я пообещала как-нибудь при случае достать "Войну и мир" и показать ему то место.
- Не помню я, что там с этим князем было, - хмурился Орлик, и я видела - больно ему ощущать свое незнание, обидно, что вот я знаю, а он нет. - Я такие места пропускал. Вот про Наташу Ростову все помню.
Была минута, когда, казалось, Орлик меня ненавидит, и чем больше я смущалась и жалела, что завела этот разговор, тем суровее становился Орлик, тем резче обозначались морщинки у сдвинутых бровей. Уйти от начатого разговора было уже просто невозможно, это значило бы еще больше обострить положение, и, чтобы все загладить, я на память пересказала то место.
Вот лежит на земле князь Андрей, он тяжело ранен, и как-то сразу вся предыдущая суета его жизни отодвинулась, ушла, и теперь над ним уже не было ничего, кроме высокого неба с тихо ползущими облаками. И вдруг князь подумал: как же он до сих пор не замечал этого неба? И какое-то светлое чувство прозрения пришло к Андрею, и он сказал себе тогда: да, вся суета жизни ничего не стоит, кроме этого бесконечного неба.
Орлик неотрывно, почти не моргая, смотрел на меня, пока я рассказывала.
Потом спросил:
- Что же он понял, князь?
- Ну, в общем… как бы тебе сказать… понял, что жизнь природы и человека важнее всего на свете.
- Хм! - промычал Орлик. - Ну, допустим. А дальше?
- Что - дальше, помилуй! - уже взмолилась я. - Это и все! Чего ты от меня еще хочешь, солнышко мое?
Итак, затеялся у нас разговор о Толстом, и, когда у Орлика прошло раздражение, он сказал:
- А я о своем думал, когда лежал на земле. Я же не князь.
По словам Орлика, когда он слетел с лошади, то сначала ему мерещился какой-то чудо-меч. Огромный пылающий меч! Крепко зажав его в руке, Орлик поражает им стоголовую гидру-чудовище! Раз - и нет дюжины голов. Раз - не стало у гидры еще дюжины голов.
Орлик рубил, рубил, и вдруг на месте слетевших голов появлялись танки и броневики, а из пасти чудовища вылетали аэропланы, которые метали на Орлика бомбы и стрелы. В бреду, что ли, ему все это мерещилось, не понять. Орлику не казалось, что он бредит. Каким-то образом ему удалось сесть, и теперь он чувствовал себя как будто лучше. Главное - работала правая рука. И левая тоже. И когда в борьбе с чудовищем уставала одна рука, он перекладывал меч в другую и рубил, рубил, рубил… Только глаза у него были закрыты и все сильней хотелось пить.