И действительно, через полчаса с небольшим начали слетаться с разных сторон тучи, все чернее и чернее одна другой, стал погремыхивать гром, молния разрежет их то там, то тут, далее удары зачастили и усилились. Мы только что въезжали в околицу какой-то деревушки, как сильная гроза разыгралась со всеми своими ужасами. Надо было приютиться под каким-нибудь кровом; добираться до порядочной избы некогда было. Бабушка приказала кучеру свернуть лошадей к первой избушке на курьих ножках, которая попалась нам на глаза. Видно было, что нашему возничему это не понравилось: он помотал в знак неудовольствия головой и почесал кнутовищем за ухом. Но делать было нечего, надо было повиноваться барскому приказу. Как я узнал после, он хотел лучше стоять на улице под ударами грозы, чем остановиться у избушки, которой хозяйка, бобылка, слыла в околодке колдуньей. Лошади стали головами под дырявым, соломенным навесом у покосившихся ворот, мы с бабушкой поспешно выбрались из коляски, кучер забрался в нее. Длинный слуга наш Вавила дотронулся до щеколды, дверь сама собою потянулась в убогое жилище бобылки. Мы бросились в него - наш Ричард не без того, чтобы не согнуться в три погибели. В это время ослепительная молния ворвалась за нами не только в двери, но и в окна и, казалось, сквозила во все пазы избушки. Со временем представлялась она в моем воображении клеткой, охваченной со всех сторон огнем. Сухой, раздирающий удар грома потряс ее до основания. Я прижался к бабушке; она остановилась как вкопанная на одном месте, но, оправившись от испуга, стала благоговейно креститься и читать псалом: "Живый в помощи Вышняго", да и мне велела читать его за собою. Мы осмотрелись. Нищета, ужасная нищета охватила нас со всех сторон. Не только почерневшие от дыма, но и обугленные стены, вероятно построенные из бревен, оставшихся после пожара, покачнувшаяся печь, наклонившиеся скамьи, закопченные и облупленные тараканами, недостаток домашней утвари, - все это бросилось нам в глаза. На одной из скамеек сидела безобразная старуха. Лицо ее было изрыто оспой, один глаз подернут бельмом, другой, светло-серый, смотрел каким-то кошачьим взглядом; седые волосы торчали прядями из-под головного, замасленного платка. Большим деревянным гребнем, каким чешут лен, она искала в голове женщины, растянувшейся на той же скамье. Лица этой женщины не было видно, потому что оно закрывалось густым покрывалом темно-русых волос, упадавших по полу. В минуту удара грома и одновременного появления нашего, старушка вздрогнула и опустила гребень. Одинокий зрячий глаз ее засверкал фосфорным блеском и остановился на нас. Вдруг закричала она каким-то диким голосом: "Чур, чур нас!" Вероятно, увидав нашего длинного лакея, который нас немного опередил и заслонял собою, она подумала, что это нечистый дух, упавший к ней в избушку с громовой стрелой. Женщина, лежавшая головой на ее коленях, вскочила и во все испуганные глаза свои смотрела на нас. Мы тут увидели, что это была очень молодая, пригожая девушка. Она своим свежим, хорошеньким личиком резко выступала из общего разрушения, ее окружавшего.
- Господь с вами, - сказала бабушка, выдвинувшись из-за слуги нашего, - позволь, старушка, укрыться на время от грозы в твоей избе.
- А ты отколь? - спросила безобразная старушка.
Бабушка назвала деревню нашу и нашу фамилию. Одинокий глаз ведьмы еще сильнее засверкал каким-то зловещим огнем.
- Шабры, как же, ведаем. Вестимо, ты и есть та барыня-знахарка, что лечит наших крестьян, знаешься с нечистою силой. Отбила у меня хлебец! Пусто бы вам было, вон из моей избы, окаянные, чтоб и духу вашего здесь не пахло.
В груди ее слышалось какое-то клокотанье.
- Что ты, что ты, неразумная, - сказала своим тихим, добрым голосом бабушка. - Господь, прости тебе грешные слова твои.
Длинный наш Вавила выдвинулся опять вперед, показал старушке свой огромный кулак, и к этой многозначащей мимике присоединил словесную угрозу.
- Смей еще сказать хоть одно супротивное слово моей барыне, так я тебя, поганая колдунья, разом пришибу этим цепом.
Только что он успел это проговорить, как на улице послышались крик и гам, кто-то постучался в окно избы и послышались слова: "Эй, баба, пожар! выноси поскорее крюк" - и вслед затем раздался хохот.
- Чтоб тебя самого скрючило! - проговорила хозяйка.
- Не бранись, бабушка, и заподлинно пожар, - сказала девушка, успевшая подобрать волосы и затем заглянуть в окно, - овин суседний горит.
В самом деле, огненный столб поднимался против окошек, народ бежал на пожарище. Но огнегасительная помощь оказалась уже ненужною: крупный град забарабанил по крыше, вслед затем полил дождь как из ушата, так что, думалось мне, готов был затопить нас; он и залил огонь. Гроза стала утихать, гром ослабевал, только по временам слышалось еще ворчанье его. Казалось, разгневанный громовержец был удовлетворен проявлением своего могущества.
Злая хозяйка, угомонившись, молчала и всматривалась в меня, будто пронизывала меня насквозь своим одиноким глазом, потом, обратясь к бабушке, спросила:
- Это внучек твой?
- Внучек, Михаил.
- Испугался, чай, грома? - спросила она меня более ласковым голосом.
- Испугался, - отвечал я, боясь смотреть на нее.
- Бают, Илья-пророк ездит по тучам на своей колеснице.
- Пустое, это железные шары катают по небу нечистые духи.
Опять стала она всматриваться в меня.
- Грозы ты не бойся, малый, - прибавила она. - Много ты на своем веку увидишь гроз, много услышишь грома, да вынесешь свою голову цел и невредим; не гроза небесная пришибет тебя, а лихие люди.
Слушал я ее со страхом, потупляя по временам глаза. И что ж? - сбылось ее предсказание: ужасные громы варшавской битвы перекатывались надо мной, гроза свирепствовала вокруг меня, но я вышел из нее цел и невредим. А лихие люди все-таки меня пришибли.
Бабушка, как я уже говорил, была не без предрассудков. Она, видимо, смутилась от вещих слов колдуньи, подвинула меня к себе и перекрестила, читая про себя молитву, потом ласковою, задабривающей речью старалась подкупить ее благосклонность: пожалуй, испортит или обойдет меня. То заговаривала, голубка моя, о ее бедности, о ветхости избушки, обещалась прислать леску на перемену ветхих бревен, плотников, мучки, круп; пригожей внучке ее подарила четвертак на ленту в косу и наказала приходить к нам.
Девушка в восторге показала своей бабке серебряную монету и потом поцеловала у моей бабушки руку.
- Дай и мне копеечку, - сказала хозяйка.
Расщедрилась моя бабушка и дала ей тоже четвертак.
Когда мы садились в коляску, перед нами за деревней поднялась конусом гора и на ней деревянная церковь. Обвив ее кругом, ходили еще клубами тучи, но в одном месте сквозь облако прорвалась светлая точка, и первый луч ее заиграл на кресте колокольни. О! и теперь этот золотой луч играет на нем в глазах моих.
- Как зовут это место? - спросил я бабушку.
- Судбище, дружок, Судбище. Здесь, говорят, правда или нет, сходился в старину народ судиться.
Многие годы впоследствии думал я, как бы добраться до сути этого предания, но мне не удалось.
Случилось мне в зимний Николин день ехать с бабушкой к обедне в нашу приходскую церковь, версты за две от нас. Был прекрасный день, солнышко играло на небе, воздух с прохладью умеренного морозца румянил только щеки, но не щипал их. Мы ехали в одиночку в пошевнях; бабушка сидела на грядке, с задка которой спускался до земли персидский разноцветный ковер. Я помещался на сиденье рядом с кучером и правил бойкой лошадкой, метавшей мне в лицо из-под ног снежную пыль. Подрези потешно сипели, поля искрились, все кругом глядело так весело; я был счастлив, как не бывают счастливы великие мира сего, правя народами. В это время плелся, оступаясь, по снежной дороге старенький мужичок, одетый в новый длинный тулуп, не без шахматных вставок в нем, мотавшийся по ногам. На голову нахлобучена была бархатная малиновая шапка, довольно выцветшая и пострадавшая от времени. Когда мы были уже от него близко и он еще не успел посторониться с дороги, я крикнул на него грозным голосом: "пади, пади!" Но бабушка велела кучеру остановить лошадь. Эта помеха моему удальству была мне досадна. Мужичок, поравнявшись с нами, остановился, скинул шапку обеими руками и отвесил глубокий поклон, отчего обнажилась его голова, едва окаймленная тонким венчиком белых волос.
- Здорово, Калиныч, - сказала ласковым голосом бабушка.
- Здорово, Миколавна, - проговорил старик, - к обедне, матушка? Пошли тебе Господь милости свои.
- Надень, надень шапку-то.
- Чай, голова не отвалится от мороза.
- Снежно, - заметила бабушка, - трудно уж плестись в твои годы. Садись-ка со мной, вот рядком.
Говоря это, она подвинулась на грядке к одной стороне.
- Полно, Миколавна, пригодно ли мне, вороне, затесаться в барские хоромы; дотащусь кое-как на своих на кривых.
- Нет, нет, садись, а то не поспеешь к началу; без того не тронусь с места.
- Коли на то воля твоя, нечего с тобой делать.
Надел он шапку и сел бочком около барыни, положив одну ногу в сани, а другую свесив на отвод и держась рукой за прясла; тулуп его мел снег по дороге.
- По добру ли по здорову живешь, Миша? - сказал он, когда уселся.
Я обиделся, что он назвал меня Мишей, и молчал.
- Почтенный человек с тобой здоровается, а ты, поросенок, и руки к шапке не приложишь, - сказала с сердцем бабушка.
- А сколько тебе лет, Калиныч? - спросила она своего спутника.
- Да девятый десяток давно пошел, коли не обмишулился, память становится плохонька.
- А сколько служил у дедушки и батюшки? - продолжала спрашивать бабушка.