Вот на какой почве, на любительской, познакомилась вдова коллежского асессора Мария Тихоновна Черепкова с тайным советником и "персоною" Леонидом Евгеньевичем Арканцевым.
Леонид Евгеньевич купил у нее два этюда умершего, – спился и сгорел, – пейзажиста Ульянина. В тот же день Арканцев забыл о существовании полной женщины с немолодым, но в таких добродушных морщинах лицом. Но когда настало время допросить Забугину и Вовка опять был командирован за нею в штаб дивизии генерала Столешникова, возник вопрос: где "спрятать" Веру Клавдиевну до поры до времени? Леонид Евгеньевич вспомнил про вдову коллежского асессора. Вспомнил ее квартиру.
Деревянная лесенка чуть ли не прямо из столовой поднималась в уютную мансарду, если и не с верхним, то, во всяком случае, с косым светом. Большое окно было расположено под углом вместе с наружной стеною. Эта неправильность и сообщала какой-то артистический уют большой, увешанной этюдами комнате, с широким турецким диваном.
– Там до того тихо, уединенно и такой мягкий, ровный свет, что она успокоит свои нервы, – сказал Леонид Евгеньевич Вовке.
И вот почему прямо с вокзала помчал "ассириец" Веру Клавдиевну в закрытом автомобиле на Шестнадцатую линию.
Дав Забугиной отдохнуть, устроиться, Леонид Евгеньевич на другой день заглянул в мансарду и пробыл там часа два в беседе с Верою.
Уходя, сказал, напоследок:
– Мой вам совет, Вера Клавдиевна, – недолго, неделю всего, потерпеть надо… Никуда не показываться, не выходить… Для вашей же личной безопасности. Все эти дни будут у вашего подъезда дежурить опытные агенты. Если у вас есть какое-нибудь желание, просьба, поручение – скажите: все будет сделано…
– Я хотела бы навестить короля Кипрского… Он стар, хворает, одинок… Так хотелось бы его проведать, – утешить…
– Подождите несколько дней. Ваше появление в этих меблированных комнатах будет донесено куда следует, и мы раньше времени вспугнем этих господ… Что же касается короля Кипрского, Криволуцкий сегодня же съездит к нему, скажет о вас, что вы целы, невредимы, горячо желаете его видеть, и о результатах сообщит вам, не по телефону, – здесь нет телефона, – заедет лично…
Беседа с Арканцевым относительно успокоила Веру. Она узнала от сановника, что по наведенным справкам, Загорский здоров, без особенного труда и лишений переносит свой плен в старом венгерском замке под Вейскирхеном.
В тихих, спокойных сумерках мансарды с глядевшими со стен этюдами казалось Вере, что Дмитрий, такой бесконечно далекий, никогда не вернется и она никогда его не увидит… И она горячо, вся в слезах, вся – один порыв, молилась, прося у Бога чуда, прося невозможного…
Невозможного… Этот Вейскирхен, о котором она никогда не слыхала и который вырос для нее теперь во что-то грязное, пугающее, мнился где-то в таких недостижимых далях, чуть ли не на краю света…
Но вот чудо свершилось… И так нежданно-негаданно…
Вера прочла в газетах об удачном побеге Дмитрия. С трепетом ждала новых, свежих газет, новых подробностей. И, несмотря на очевидность успеха, какое-то жуткое, мнительное чувство изверившейся, настрадавшейся девушки внушало, что радость преждевременна и может еще что-нибудь случиться, роковое, неотвратимое….
И, терзаясь, перечитывала без конца сухие агентские телеграммы. Так прошло дней пять-шесть с появления, первой заметки, первой весточки из Бухареста.
Звонок там, внизу. Шаги по деревянной лестнице. Стух в дверь.
–. Войдите…
Вошел "ассириец", смущенный, радостный, с бегающими глазами…
– Ну, как поживаете, дорогая, как вы себя чувствуете?..
– Как я себя чувствую? – улыбнулась девушка. – Вот этим только и живу! – указала на пачку смятых газет.
– Да, относительно побега Дмитрия Владимировича. Молодец, удачный побег! Я думаю, с минуты на минуту должен прибыть в Петербург…
– Ах, я так изверилась, я ничему не верю… Больно, мне больно…
– Позвольте, но нельзя так не верить очевидности! Человек благополучно скрылся, очутившись на дружественной территории, а сейчас, вероятно, мчится по родной земле.
– Мчится… А помните, как мы с вами тогда "мчались" в штаб дивизии?..
– Ну, хорошо, а если бы Дмитрий Владимирович приехал?.. И вы его увидите собственными глазами, – тогда поверили бы?
– Странный вы… Что с вами? Глаза, блестят… Чем взволнованы?..
– А тем, что Дмитрий Владимирович здесь! Здесь, внизу, ждет!..
– Что вы говорите? Этого не может быть…
– Говорю то, что есть на самом деле… Но вы за последнее время так разнервничались! Я боялся вам показать его вдруг, внезапно…
– Где же он, где? – бросилась она к дверям.
"Ассириец" незаметно исчез, – теперь он здесь лишний, совсем лишний.
Быстро, быстро бегущие шаги… Сильным объятием подхватил Загорский слабеющую Веру.
– Ты, Дима, ты? – только и могла вскрикнуть, чувствуя, что темнеет в глазах, подкашиваются ноги… И бессознательно проводила руками по его лицу, словно не веря, как слепая, которая хочет убедиться, действительно ли это перед нею черты любимого, дорого человека…
20. С узлом на спине
Третий эскадрон второго кирасирского полка Марии-Луизы вместе с полусотнею велосипедистов и полуротою гренадер занял баронское имение Лаприкен. Шписс, точно близких родных, встретил желанных гостей…
Кирасиры, как на параде, щеголяли в своих тяжелых медных касках, в тяжелых сапогах с раструбами и варварскими звездчатыми шпорами.
Высокий белобрысый лейтенант фон Гольстейн, подобно большинству германских лейтенантов, был любителем прекрасного пола, – находя, что женщины – женщинами, а война – войною. Одно другому не помеха.
Он обратил свое благосклонное внимание на Труду. Но сначала посоветовался с управляющим:
– Как вы думаете, господин Шписс?
– Как я думаю, господин лейтенант? Если хотите знать мое мнение, самое лучшее – оставьте ее в покое!
– Это почему? – обиделся фон Гольстейн, заносчиво вооружая глаз моноклем.
– Потому… – "потому, что у нее здоровенные кулаки", – хотел ответить Шписс, но, удержавшись, сказал: – Потому, что это черт, а не девка! И, вообще, эти латышские бабы, как и мужчины, удивительные русские патриотки!
– Но это же совсем глупо, совсем! – пожал плечами белобрысый лейтенант. – Мы же несем им культуру, и они должны встречать нас с распростертыми объятиями!..
– Я того же мнения, но попробуйте вразумить латышей! Ведь это же скоты, упрямое быдло…
С ненавистью, плотно сжав губы, не поднимая глаз, служила Труда в обед и в завтрак господам, офицерам в баронской столовой. И столько было гордости и презрения в этой монументальной девушке, что никто из офицеров, даже подвыпивших, не осмеливался ущипнуть ее или облапить…
Но так как без женщин было скучно господам офицерам, то лейтенант фон Гольстейн, съездив в соседний городок Газенпот, привез на автомобиле трех девушек из публичного дома. И стало вдруг весело. По вечерам под звуки граммофона устраивались танцы. Плясали кадриль, причем пятую фигуру лейтенант фон Гольстейн, вместе с либавской девицею Амадьхен варьировал самым непристойным образом. Эта парочка щеголяла такими телодвижениями, что юный, розовый, как молочное порося, фендрих барон Фиркс и две другие девушки из публичного дома конфузливо отворачивались…
Так прошло две недели. Днем разъезды, братание с окрестными помещиками-немцами, реквизиция у латышей фуража и продовольствия, грубые расправы, а вечером – выпивка, танцы под граммофон и… любовь.
Но вот однажды утром двум эскадронам гусарского полка нашего при двух пулеметах и двух легких орудиях велено было вышибить немцев из Лаприкена и занять усадьбу…
Гусары повели наступление. Вперед пущены разъезды, как по флангам, так и головное охранение. Артиллеристы помчались на галоп средь пахотного поля выбирать позицию. Телефонисты, разматывая проволоку, спешно устанавливали связь между передовой цепью спешенного залегшего эскадрона, штабом отряда, наблюдательным пунктом и другим эскадроном, державшим лошадей в поводу, готовым для конной атаки и преследования.
Ясное, близкое к полудню утро. У латышской мызы под косматыми соснами расположился эскадрон. Офицеры сидели на траве, нижние чины стояли у лошадей. Белокурые латышские девушки в цветных платьях, как лесные феи, обносили офицеров и солдат медом, хлебом, огурцами, шипевшей на сковородках яичницей.
А позади артиллерийский взвод открыл огонь очередями. Снаряды с тягучим визгом пролетали над головою, над пахнущими хвоей соснами. И не было в этом ничего страшного, боевого, а, наоборот, было безмятежно солнечно и казалось, что приветливые латышские девушки для какого-то праздника нарядились в свои шуршащие накрахмаленные юбки и обшитые тесемкою розовые кофточки.
Грохот выстрелов, и через две-три секунды – звук разрыва. Еще и еще… Сухо защелкали винтовки.
С наблюдательного пункта, расположенного впереди на опушке леса, прискакал гусар.
– Немцы выбиты из Лаприкена, бегут, надо преследовать!
– Садись!
Гусары уже на лошадях, справа по два, задевая пиками лапчатую листву, идут лесной дорогою. Достигнув широкого шоссе, бросаются в карьер. Слышно учащенное цоканье по камням. Эскадрон скрывается в густом облаке пыли.