Парень сыпал словами летчика, и я вдруг увидел лицо этого уже немолодого человека: смертельно усталое, злое, полное отчаяния и горя. Все промелькнуло на этом лице, пока летчик сидел в нашей лодке. А потом, когда он стоял на катере и, задыхаясь, горячо говорил что-то парню и мотористу, оно было другим: посуровело, стало каменно-твердым. А злость не проходила. Накричавшись, он плотно сжимал губы и сердито оглядывался по сторонам. Таким я запомнил летчика Кравченко, воевавшего в Испании и сбитого в третий раз в сталинградском небе.
Наверное, такое же лицо было и у того летчика, который пошел на таран.
После встречи с Кравченко, заслышав гул самолетов и привычные "та-та-та, та-та", я уже больше не бежал на высокий крутой берег Волги, к оврагу.
Листовки
Говорили, что первый раз листовки над городом появились еще осенью сорок первого, когда немцы на несколько дней брали Ростов. Я же увидел их в начале лета сорок второго. Прибегает как-то ко мне Витька и просит дать клятву, что я никогда никому ни под какими пытками не расскажу о том, что он мне покажет.
- Никогда! - звонко, зацепив ногтем за зубы и проведя ребром ладони по горлу, привычно поклялся я.
- Нет, - испуганно прошептал Витька, - надо по-другому. Настоящую клятву.
- А как?
Витька опустил голову и хотел уйти.
- Ну, хочешь на крови? Ну? - и я схватил свою руку зубами. До крови прокусить не удалось, но красный след от зубов, видно, подействовал на Витьку.
- Только гляди…
Мы стремглав побежали к оврагу. Витька так долго водил меня по колючкам и колдобинам на дне оврага, что я уже готов был подумать, а не валяет ли он ваньку. Но вот он еще раз опасливо огляделся по сторонам и, присев, прошептал:
- Гляди…
В руках он держал бумажку величиною в пол тетрадного листа. На ней рисунок и подпись. Я присел рядом и обомлел. На бумажке были карикатурно изображены наши военачальники - убегают от танков. Внизу жирная бахвальная подпись, сулившая нашей армии поражение.
Мне стало жарко. Витька перевернул листок:
- Вот тут еще.
- Порви, - выдавил я из себя. - Сейчас же!
Витька испуганно смял листок. Я ухватил какую-то щепку и стал рыть землю. Через минуту мы похоронили бумажку и пулей выскочили из оврага. Догнав меня, Витька сказал:
- А таких много.
- Чего много?
- Ну, этих листовок…
Только сейчас понял, что это листовка. Меня оглушила карикатура - как они смеют?!
А война подходила к Дону. В сводках Совинформбюро упоминалась Большая излучина Дона. Я смотрел на карту и видел, что эта излучина острием упирается в Сталинград.
- Здесь самое близкое расстояние от Дона до Волги и нашего города, - говорил я Витьке. - Всего семьдесят километров. Мы с отцом за полдня на лошади доехали…
Костя растерянно смотрел то на меня, то на карту.
- А теперь и окопы совсем рядом роют, - сказал он. - Мама и все рабочие с мебельного ходят пешком. Утром уходят, а вечером домой.
Я знал. Это ближние окопы, а были и дальние, те, которые начал рыть еще осенью сорок первого мой отец. Теперь оттуда все вернулись, там идут бои.
Уже после войны я узнал, что эти окопы военные называли внешним и внутренним оборонительными обводами Сталинграда. На внутренний обвод выходили почти все. Днем наш поселок словно вымирал. Выходили мы всей школой. Углубляли овраг, превращая его в противотанковый ров. Ходили пешком. И вот тут-то мы, мальчишки, увидели, что война действительно рядом. По буграм, которые опоясывали город, ставили зенитные батареи. В чахлом кустарнике, на взгорках были понатыканы ложные зенитки - два вместе сбитых бревна. Одно короткое, другое длинное. Они, как колодезные журавли, торчали в небо. А настоящие зенитки маскировали, закапывали в землю. Нам приходилось обходить их далеко: стояли часовые.
- Нас отгоняют, - сердито шептал мне Витька. - А вон она все видит. - И он кивал головой в небо.
Там в самом его зените висела "рама" - немецкий разведывательный самолет.
"Рама" постоянно кружила над буграми. Поначалу зенитки стреляли в нее, но она так высоко взбиралась в небо, что облачка разрывов всегда плыли ниже. Среди мальчишек ходила легенда, что сбить "раму" вообще нельзя, она вся бронирована.
- Самолеты она тоже не подпускает, - говорил Костя. - На ней со всех сторон пушки и пулеметы.
В это нетрудно было поверить, потому что "рама", пожалуй, неделю безнаказанно висела над городом. К ней даже привыкли. И зенитки уже не стреляли.
Но легенда все-таки была развеяна. Однажды, когда "рама", видимо тоже уверовав в свою неуязвимость, летала ниже, чем обычно, ее сразу же, первым залпом, срезала зенитная батарея. Орудия стояли где-то на Ельшанском бугре, в леске. Я запомнил ту батарею еще потому, что позже, когда уже бомбили город, из этого леска дольше всего доносились залпы.
Война совсем рядом, рассуждали мы с Костей, и все-таки не верилось, что бои придут в город и в наш район.
- Все равно отгонят, не допустят! - горячился я. - Уже было так с Москвой, Тулой…
Витька соглашался со мной. Выпив из бочки воды, противной, пахнувшей железом, мы выбирались из оврага в тень под деревья и обсуждали "ситуацию". Чего только не говорили люди здесь, на окопах! "Немцы уже перешли Дон!" "Они под Красноармейском и скоро выйдут к Волге!" Одна женщина говорила, что видела немецкие машины за Бекетовским бугром. Слухи, слухи… Настроение у всех мерзкое. Нас засыпают листовками. Особенно много маленьких, словно на одну закрутку, папиросных бумажечек, "пропусков" в фашистский плен, - так их называли: там была нарисована винтовка, воткнутая в землю.
Дед Булавин, могучий старик, который командовал нами, мальчишками, на окопах, доставая кисет, говорил:
- Спасибо германцу, бумажкой снабжает, вот табачку бы сбросил.
- Сбросит, сбросит, не каркай, - отвечала ему тетя Маруся, невестка стариков Глуховых, наших соседей. - Вон на дальних окопах, сказывают, баб поубивало.
Тете Марусе лет двадцать семь, но она выглядит старухой. "Ее подкосила прошлая зима", - говорили женщины.
Сначала пришла похоронка на Петра Глухова, ее мужа, а вскоре заболела и умерла дочка трех лет. Простудилась и умерла.
У тети Маруси большие, широко открытые глаза, будто она постоянно чему-то удивляется. Еще прошлым летом она не была такой.
- Что делает с человеком война! - сокрушенно качают головами женщины, глядя ей вслед. - Что делает!
Я все чаще слышал эту фразу и чувствовал, понимал, что война что-то делает и со мной, открывал и в себе и вокруг какую-то новую, неведомую "страну". Ее можно было бы назвать той самой войной, о которой теперь все постоянно думают, про которую везде говорят и которая уже стоит рядом и дышит в лицо. Но эта "страна" совсем не похожа на ту войну, какая жила во мне с детства по книгам, фильмам и даже рассказам родителей. В той было не только много героического, победного, но и немало забавного, озорного и смешного. Мать рассказывала:
- Стояли в нашем хуторе казаки. Я пошла с утра в гости в соседнее село. А казаков с нашего хутора погнали красные. Вбегает в хату, куда я в гости пришла, казак, вытаращил глаза на меня - и как ошпаренный из дверей. "Поворачивай назад, - кричит, - опять в тот же хутор попали!"
На сегодняшней войне, думал я, такому не случиться. От нее - только похоронки и слезы. Во мне все закипает против этой войны.
Сейчас, спустя столько лет, мне трудно быть тем мальчиком, но кажется, что я и тогда уже понимал несоответствие этих двух войн. Понимал, хотя, конечно, не мог знать, что увиденное - это еще не сама война. Она, как гигантский ледник, толкала впереди себя горе. Все, что пришло потом, нельзя было сравнить с уже пережитым нами. Нельзя было сравнить ни с чем, только с войной.
"Каменные бомбы" и паек
Мать пришла с работы, села на табуретку у стола и, тяжело положив руки на колени, сказала:
- Ну, давайте готовить ужин.
Она сидела, не шелохнувшись, словно превозмогая в себе что-то, а я стоял рядом и смотрел на ее руки - распухшие, красные, в ссадинах.
Мама уже несколько месяцев работала на бетонном заводе, а я только сейчас заметил, какими у нее стали руки. Не ее руки: обветренные, с потрескавшейся кожей, с серыми полосками въевшегося у ногтей цемента.
- Так наворочалась, так наворочалась, что шевельнуться не могу. - Она обвела усталым взглядом комнату, и в ее грустных глазах вдруг мелькнула радость. - А наш завод в военный переводят. Уже заказчики новые приезжали. Сказали, будем прямо для фронта работать. Значит, карточки другие выдадут…