- Вы зачем детей сбиваете с толку? - закричала бабка на наших мам, и я сразу узнал ту властную и сердитую бабку Устю, от зычного голоса которой у Витьки всегда голова втягивалась в плечи. - Зачем? Их и так не удержишь…
- А чего же мы здесь высидим, - возразила тетя Нюра. Но бабка Устя, словно задохнувшись, прикрикнула на нее:
- Своего ума нет, хоть у людей спросила бы. Куда пойдешь, куда детей потащишь? Посмотрите, что деится. Уже никого в поселке нет, отбегались…
- Но и сидеть тоже, - робко отозвалась мама, - смерти ждать…
Но и ее бабка Устя сердито окоротила:
- Ты, Лукерья, вольна своими детьми распоряжаться, а нас не сбивай. Не сбивай! Слышишь!
И все поняли, что в блиндаже последнее слово за бабкой Устей. Наши мамы могут говорить, предлагать, даже спорить, но решать будет она. Прожили у Горюновых почти месяц и до сих пор не знали этого только потому, что бабка Устя ни во что не вмешивалась, она была сама по себе, а мы - сами по себе. А теперь коснулось, как нам жить дальше, и она отстранила всех.
- Раскомандовалась, как Чапаев. Мы тоже не пешки, - буркнул я.
- Замолчи! - Мать дернула меня за рукав.
Но меня взяло такое зло, что я соскочил с нар.
- А мы все равно уйдем. Уйдем! - крикнул я.
- А ну марш на место, сверчок! - гаркнула бабка Устя.
Сбросив сандалии, я покорно полез в угол нар, где была наша постель. За мною подались Витька и Серега.
Стрельба не прекращалась. И на нары заползал сухой перестук крупнокалиберного пулемета. Он бил монотонно, как автомат, который то включат, то выключат: бу-бу-бу-бу, - и умолкает, бу-бу-бу-бу - и опять пауза. Тревожило то, что стрельба раздавалась в нашем овраге и время от времени вспыхивала в самом его конце, где овраг выходил к Волге. А это же было метрах в пятидесяти позади нас. Получалось, что стреляют как раз в том месте, через которое мы собирались выходить из поселка.
- Да, стрельба сегодня не такая, - сказал Витька.
- Она всегда не такая, - ответил я и в сердцах добавил: - А двуколку мы все равно сделаем. И уйдем отсюда!
Витька молчал. Видно, он, как и его мать, боялся ослушаться бабку Устю, но я еще раз повторил:
- Мы сделаем двуколку и уйдем.
Витька долго прислушивался к канонаде, даже попытался высунуть голову из нашего укрытия, подавшись ближе к двери.
- Палят в овраге, - сказал он. - Как бы дрожки не разбили.
И мы опять замерли. Стреляли не только слева, в овраге, но и прямо перед нами и справа. Впечатление такое, что полуторакилометровую полосу нашего сгоревшего и разбитого поселка сейчас рассекали на несколько частей, и теперь уже совсем нельзя было понять, где проходит линия фронта. Раньше хоть на берегу Волги не стрекотали автоматы, а теперь и туда просочилась пальба.
- Уж лучше бы бомбили, - вздохнул Сергей.
Когда совсем стемнело и мы закрыли дверь в блиндаж, постучала тетя Маруся. Ее стук знали все. Она дважды ударяла отрывисто, а потом барабанила дробью.
Ввалилась мокрая и в грязи. Оказывается, пошел дождь. Бусинки дождинок дрожали в ее темных волосах, выбившихся из-под платка. Тетя Маруся прямо у порога прислонилась плечом к столбу и с минуту стояла молча, с закрытыми глазами. Потом шагнула к нарам и, подвернув постель, присела.
- Еле проскочила, - выдохнула она. - Что-то не то там сегодня творится, - и она покосилась на дверь. - Какие-то шныряют по Нижней улице. Я окликнула, а они бежать.
- Может, не наши? - испуганно спросила тетя Нюра. Слово "немцы" она, видно, боялась произнести, как и все мы.
- Да нет, - раздумчиво ответила тетя Маруся. - Вроде шинели наши, а вот чего не отозвались, может, спешили куда. Шли шагом, а как окликнула, сразу побежали. Пригнулись и прямо мимо борщевского погорелья к оврагу. Ну а я сюда…
Как только в блиндаже появилась тетя Маруся, бабка Устя вышла из своего закутка и стала выставлять за дверь посуду. Она вынесла кастрюли, потом два тазика, и только когда взяла в руки ведра, с которыми мы бегали за водой, я понял, зачем она это делает. Сергей продолжал смотреть на бабку удивленно и с опаской, будто она помешалась, и я, толкнув его, шепнул:
- Воду собрать хочет…
Брат даже взвизгнул от удивления.
- Во хитрая!
Тетя Маруся вытерла концом платка мокрое лицо и продолжала:
- Видела я ваш тарантас, - кивнула она нам с Витькой и улыбнулась. - Хорошая тележка получится. Там и делов-то. Я передок откинула и уже выкатила его из оврага. Он легкий.
Видя, что мы молчим, вдруг неожиданно умолкла и тетя Маруся.
- Вы чего это?
- Да вот, - тетя Нюра указала глазами на бабку Устю.
А та словно не слышала обидных слов снохи. Сняв с себя телогрейку и стряхнув с нее капли дождя, она повесила ее на гвоздь у входа и не спеша прошла в свой закуток.
- Ну и глупо, - вслед ей сказала тетя Маруся. - Чего ждать-то? Пока прихлопнут? Я вон и Ильиничну свою уговорила…
- Вы как хотите, а мы как знаем, - прервала ее бабка Устя. Сказала, как отрезала, никто и слова больше не решился вымолвить, все затихли, будто виноватые перед ней. Ну и бабка - язва!
Тетя Маруся поднялась.
- Ну, смотрите, - только и сказала. И тут же ушла.
Больше эту добрейшую женщину нам видеть не довелось. До сих пор я не знаю, осталась она жива или погибла в ту дождливую ночь, в которую не стало многих. На следующий день ее уже не было в нашем поселке, как не было и тети Паши Бухтияровой с маленькой Катей.
Прошло несколько часов в тревожном ожидании. Чего мы ждали? Во всяком случае, не лучшего. Раньше думали, что худшего с нами уже произойти не может, а оно вышло вот так. Сколько я ни пытался спрятаться от случившегося, сколько ни убегал в свои воспоминания, а сегодняшний день, то, что произошло, ни на минуту не отпускало меня. Поднимал глаза и видел потерянное лицо мамы, притихшего Сергея и Виктора и без конца снующую по блиндажу бабку Устю.
Надо было что-то делать. Хотя бы двигаться, как бабка Устя. Почему мы все оцепенели? Моя мама во все трудные времена говорила: "Живому - живое", а сейчас молчит.
Да, живому - живое! Пока человек что-то делает, двигается, ищет выхода, ему лучше, чем мертвому. Изорванному осколками Косте, убитому Степанычу, семье Грызловых и девчатам с Украины, задавленным в блиндаже, - всем тем, кого уже унесла война, все равно хуже, чем нам. Как они этого не поймут, наши мамы? Я до судорог боюсь того, что случилось с Костей. Его страшная, мученическая смерть что-то повредила во мне. Лучше уж так, как с Сенькой Грызловым - только громадная дымящаяся воронка на месте блиндажа.
Но я и этого не хочу! Не хочу! Слышите, не хочу!
Двуколка
Раздался испуганный голос тети Нади, маминой сестры, а через минуту появилась и она сама в дверном проеме нашего блиндажа.
- Вы живые тут? Чего же сидите? Там уже всех выгоняют. - Она еще что-то хотела сказать, но, прижав завернутую в одеяльце полуторагодовалую Люсю, заплакала в голос, повторяя: - Всех выгоняют! Всех…
Вслед за матерью заплакала Люся, захныкал Вадик, размазывая слезы грязными ручонками. Он жался к ногам тети Нади и смотрел вверх на нее, словно ждал ее команды заорать, завизжать, как только он умел один.
Я боялся этого крика (помню его до сих пор) и молил тетю Надю, чтобы она замолчала, а то закричит Вадик, и у всех нас разорвется сердце.
Тетя уже сидела на нарах, Люся была на руках у моей мамы, она как-то легко смогла ее успокоить, а перед Вадиком присел на корточки Сергей.
- Нас выгнали всех из окопа (тетя Надя называла блиндажи окопами), и ничегошеньки мы не успели взять. Я просила, я плакала, а он, паразит, гонит, как скотину, ничего не хочет понять…
- А куда ж теперь? Куда ж идти? - спросила тетя Нюра.
- Я ему на детей показываю, а он, как взбесился, кричит: "Вэк, вэк" - и ружьем в морду. И какой же гад, ни малых, ни старых не жалеет! Меня как ударил, так вот здесь что-то хрустнуло. - Она дотронулась до плеча и опять заплакала.
Мне так жалко было смотреть на тетю, что у самого навернулись слезы. Представил, как она держит на руках плачущую Люсю, а ее бьет прикладом этот плюгавый фашист, и во мне все захолодело. А тетя продолжала:
- У кого окопы в овраге, всех уже повыгоняли. Скоро, наверное, и сюда доберутся…
Она говорила и говорила. Ей, видно, нужно было все рассказать, потому что только со словами она успокаивалась, и в ее голосе исчезал тот испуг, с которым вошла к нам в блиндаж.
- Там был немец. Он немножко понимает по-нашему. И он сказал… Вечером всех погонят на гору. "Надо детка собирать, собирать все". - Она передразнила немца. - Лопочет черт знает что… Ну, этот хоть объяснил, а те гонят, как скотину… Что ж теперь с нами будет?
Она говорила и никак не могла остановиться, а мы, затихнув, молча слушали ее и не могли поверить, что это ей в лицо грозили автоматом, ее ударили, а потом улюлюкали и гнали с детьми от блиндажа. Надо было еще привыкнуть к мысли, что тебя на твоей земле, где ты родился и вырос, кто-то вот так, как скотину, может гнать, бить… Надо было пережить и отвечать. Нельзя же все сносить, все принимать. Надо что-то делать!
Мы сидели и молча слушали тетю Надю. Хотелось вскочить, закричать: "Так нельзя!" Я не знал, кому теперь кричать, кому жаловаться, кого звать на помощь.
…Первые часы шока проходили. Наши мамы уже спокойно сидели на нарах и тихо разговаривали.
Живым - живое.
Я уже знал великую силу этого закона жизни. Что бы ни случилось, хоть бы обрушилось небо, разверзлась земля, а если ты еще жив, если в тебе еще осталась хоть капля сил, ты должен двигаться, должен, обязан думать, искать выход.