Степаныч ходит в своей праздничной военной форме. Он так и не снял ее после проводов ополченцев рабочего батальона. Обычно бережливый, старик сейчас не жалел даже хромовые "комсоставские" сапоги.
Осторожно высвобождаю голову из-под рук мамы и пробираюсь к выходу.
Оказывается, тяжелый снаряд угодил в угол нашего подвала. Воронка почти в мой рост, выворочено два ряда камней. Но толщина стен глуховского подвала больше метра.
Взрывная волна прошлась, видно, вскользь. Она сорвала и раздробила тяжелую дубовую дверь и обрушила штукатурку до кирпича. Какое же чудо спасло нас? Смотрю под ноги - массивная дубовая дверь разбита в щепы. Действительно, чудо! Она прикрыла нас всех.
Выглянул во двор и остолбенел. Вокруг завалы кирпича, обрушенных балок и расщепленного дерева. Не могу понять, где же наша улица. Простор такой, аж дух захватывает. Карабкаюсь на груду кирпичей. А где же наш дом? Черное пепелище, закопченная гора кирпича. Так это же наша горбатая печь. Во мне будто что-то оборвалось. Куда же все делось? Надо сказать матери и Сергею. В животе заныло, не могу сдвинуться. Даже сел на кучу кирпича. Как же это? Что же мы теперь будем делать?
Вокруг сиротливо-пусто, все повалено, нет заборов, да что заборов! Домов нет! Только кучи угля и золы, обгорелые головешки, какие-то прутья железа…
Смотрю на улицу. И здесь прибавилось воронок, ям. Метрах в пятидесяти от нашего дома свежий окоп. Из него торчит ствол ручного пулемета. Высовывается пилотка, потом еще одна, глянул на красноармейцев, они - на меня. Красноармейцы поднимаются над окопом.
- Ты откуда взялся? - спрашивает тот, что постарше. Он уже сидит на краю окопа, подставляя свое в черной щетине лицо солнцу, вырвавшемуся из-за заволжского леса.
Молодой красноармеец машет мне рукой. Он снял пилотку, обнажив мальчишечью стриженую голову и смешно торчащие большие уши. Лицо у красноармейца в потеках пота. Ослепительно блестит полоска зубов. Больше всего меня манит пулемет. Спрыгиваю с груды кирпичей к окопу. Завороженно рассматриваю пулемет. Даже забыл про сгоревший дом. Ствол толще моей руки, весь в дырках. Ну и машинка!
- Ты откуда взялся? - недоуменно повторяет старший. Теперь мы все трое сидим на краю окопа, свесив вниз ноги.
- А вон, - указываю я в сторону подвала, - там много людей.
- А чего ж за Волгу?
Я молчу, потом выпаливаю:
- У нас есть две немецкие винтовки. Мы их спрятали, только патроны нужны… И стрелять умею. Нас в школе учили. Даже из автомата…
- А из "дегтяря" не пробовал? - хитро щурит воспаленные глаза молодой красноармеец.
Я обрадованно поворачиваюсь к пулемету, но пожилой останавливает меня:
- Нельзя! Нашел игрушку! - Он недобро посмотрел на молодого и добавил: - С оружием не балуют.
Я глянул на пепелище нашего дома. "Где ж мы теперь будем жить? Мать и Сергей еще не знают. Что же будет с нами?"
Пулеметчики о чем-то заспорили, засуетились. Я вскочил вслед за ними. Вокруг удивительная тишина, будто нет никакой войны. Даже летит паутина. Паутина не первая. Значит, осень… Пулеметчики уже стоят во весь рост. Старший вскинул "дегтяря" на плечо, а младший поднял тяжелый зеленый рюкзак с дисками.
- Вам бы надо туда… за Волгу. - Он указал рукой на темную кромку леса. Припрыгивая, они потрусили к разбитому дому. На секунду остановились, словно проверяя свою ношу, и, еще больше согнувшись, побежали вдоль нашей улицы, тесно прижимаясь к развалинам.
Я смотрел вслед, пока они не скрылись в овраге. Если бы не свежий окоп да банка тушенки в моих руках, можно было бы подумать, что пулеметчиков и не было.
Похороны
А через час я узнал, что в эту ночь погибла семья Сеньки Грызлова. Убило их всех сразу. На месте блиндажа видел глубокую воронку. На дне ее стояла вода. Позже узнал: такие бывают только от тонной бомбы.
Старика Глухова убило к вечеру. Смерть его показалась мне особенно бессмысленной. День выдался солнечный, с легким ветерком, нежаркий, стреляли мало. Казалось, война выдохлась, ее пересилила эта обнявшая землю золотая осень: осыпающиеся с нарядных деревьев листья, прозрачная синева неба и нежная, трепетная паутина, которая нет-нет да и протянет свои нити над нашим развороченным и сожженным поселком.
Для себя я открываю еще один закон жизни: люди быстро отвыкают от дурного и страшного. Вот и сегодня, только смолкла стрельба, а все уже вылезли из блиндажей и убежищ. Постояли, подождали - не стреляют. И стали разбредаться по поселку.
Не усидел и Степаныч. С тех пор как был разбит и его дом, он уже больше не сидел на лавочке. Степаныч бродил по двору и разбирал завалы: складывал в штабеля кирпичи, доски, сгребал в кучи мусор.
- Может, еще и починю, - говорил Степаныч. - Ведь когда-то же оно кончится. - И он зло упирал в небо свои навыкате глаза.
Степаныч и впрямь, видно, еще надеялся восстановить дом. Он возился во дворе с утра до вечера. В подвал его могла загнать только сильная бомбежка.
А сегодня старик Глухов подался на свой кожевенный завод, где проработал всю жизнь.
- Зачем ты туда тащишься? - кричала ему вслед невестка. - Ненормальный. Там же ничего нет. Все разбито, все сгорело.
Но Степаныч не послушал тетю Марусю и пошел на пепелище завода. Позже все подумали, будто пошел за своею смертью.
Ушел Степаныч, а через полчаса во дворе раздался режущий крик старухи Глуховой:
- Убили Степаныча, ой, убили… - И она зашлась в плаче. Завыла на одной высокой и жуткой ноте, потом обессиленно стихла и запричитала: - Да на кого же ты покинул меня одну, на ко-го-о-о? Да и как же я теперь одна-а? Что ты наделал, Степаныч, что наделал?..
Старуха уже не плакала, она нараспев выкрикивала слова, рассказывала о том, какой Степаныч был разбитной и работящий, как они хорошо жили, как он ее жалел. Она даже принялась выговаривать Степанычу и совестить его, словно живого:
- Уж я-то за тобою не ходила, уж я-то тебя не холила, а ты взял да и уш-е-о-ол. Бросил од-ну-у, одинешеньку-у-у. Зачем же ты так сделал, Степаныч, зачем?
А Степаныч лежал на своей узкой железной койке, в углу подвала, и не отзывался. Лицо усталое, глаза закрыты. Теперь он опять был Степанычем - спокойным, невозмутимым. А когда принесли его с завода, смотрел на всех широко открытыми, безумными глазами, на лице испуг, одежда изорвана, в грязи. Сейчас на Степаныче свежая белая рубаха. Короткая острая борода, которая так и не отросла после пожара, упирается в грудь, руки скрещены.
Мертвых теперь перестали бояться даже дети, и Степаныч весь остаток дня и ночь пробыл с нами в подвале. Ему, как говорили женщины, нужно было "переночевать дома". Еще с вечера пришли два старика. Одного из них, высокого, сгорбленного, я знал. Это был дед Кирилл. Он жил на Верхней улице, где-то недалеко от Бухтияровых. Второго, помоложе, видел впервые. Он держал в руках ящик с инструментами и молчал. Все разговоры со старухой Глуховой вел дед Кирилл. Они договорились сегодня сделать гроб, а завтра вырыть могилу.
- Оплата натурой - по пять стаканов пшена каждому, - сказал дед Кирилл и тут же добавил: - Беремся за домовину сейчас же.
Они начали отбирать доски. Напарник деда Кирилла достал из ящика ножовку и ловко стал отхватывать концы досок. Работа у них пошла споро. Доски не строгали, орудовали только ножовкой и молотками. Я удивленно смотрел: старики мастерили домовину, а получился ящик.
- А такие ящики есть готовые, - не утерпел я.
Дед Кирилл перестал стучать молотком.
- Они в овраге, - поспешно добавил я. - Там стреляли "катюши", а ящики остались. Это недалеко, метров четыреста-пятьсот.
Пошли в овраг. Старики сразу определили: Степаныч в ящик из-под снаряда "катюши" не войдет.
- Возьмем два, - предложил дед Кирилл.
Принесли и тут же быстро соорудили домовину.
- Придется мальцу выделять его долю, - в улыбке обнажил беззубый рот дед Кирилл.
- Да что вы? - не поняв шутки, запротестовал я. - Мы же у них живем.
- А-а, квартируете! - всплеснул дед руками. - Ну, тогда…
Я разозлился на деда Кирилла и отошел в сторону.
Старика Глухова подняли с койки. В ящике он лежал глубоко, как в люльке. По просьбе хозяйки домовину поставили ближе к выходу.
- Здесь ему будет прохладнее, - успокоенно сказала жена Степаныча. Она уже не плакала, не причитала, но обращалась к покойнику, как к живому. Сережка испуганно спросил:
- Чего это она?
- Да так. - И, чтобы брат отвязался, я добавил: - Они староверы.
А старуха Глухова продолжала разговаривать со Степанычем.
- Так тебе удобно, Степаныч? - спросила она, когда ящик поставили к выходу из подвала.
Ночь, кажется, была спокойной. Я спал в своем закутке, под койкой, и мои сторожа-хранители не тревожили меня до утра. Когда проснулся, все женщины были на дворе. Они готовили обед - на поминки Степаныча.
- Мама тоже там, - сказал Сергей. От него я узнал, что хоронить Глухова решили в овраге, откуда мы вчера принесли ящики. Там старики уже рыли могилу.
Скоро старики пришли. Потные, перепачканные в рыжей глине, они тут же захлопотали вокруг ящика Степаныча, готовя его к выносу. Со двора все спустились в подвал. Старуха Глухова вновь запричитала. Заплакали в голос и женщины. Дед Кирилл поспешно внес крышку. Старуху пришлось оттаскивать от Степаныча силой. Плотники заспешили и стали заколачивать ящик.
- Не замайте его, не замайте, - обессиленно задохнулась старуха, но ящик подхватили и понесли.
Только вышли во двор, как начался артобстрел. Степаныча оставили у стены разбитого дома, и все вернулись в подвал.