– Что ты! – отшатнулся Иван Никитич. – Не похотели и поминати. Сыты, мол, келейными избраниями да самозванством, вся земля в согласии должна царя ставить. А покуда семи боярам доверили управляться: Мстиславскому да Ивану Воротынскому, Василию Голицыну да Федору Шереметеву, Андрею Трубецкому да Борису Лыкову. И я в их числе.
– Ахти любомудры! Ох убожиста семерня! – с кривой усмешкой молвил Филарет и вдруг по-дурному, надрывисто захохотал, вельми испугав тем брата.
За слюдой решетчатых окошек опускались сумерки. Кончался тягучий, духотный день. Ощетинясь бердышами и копьями, нехотя плелась по Арбату стрелецкая подмена.
На других срединных улицах и стогнах было пустынно. Москва, не изменяя обычаю, рано укладывалась спать.
5
Жолкевский встал под самой Москвой, на Хорошевских лугах. И осажденные оказались меж двух огней – гетманом и тушинским вором.
Но если гетман сразу завязал переговоры с боярами и всячески выказывал свое миролюбие, то вероломный царик не терял времени на увещевания. Но снова был в силе, и все новые бродячие ватаги стягивались к нему. С умильно-самодовольной улыбкой царик принимал посадских переметчиков, милостиво суля им всяческие блага. Щедро обросший черными волосом желто-синюшный от перепоев лик его лишен был всякого благолепия. Зато говорил царик ласково, с простецким грубоватым хрипотком, для всех доступно. Не в пример спесивым боярам. Дмитрий он или не Дмитрий, но таков на престоле зело гож: вон и бочку с вином ради доброго привечания повелел выкатить. Нет, не понапраске валит народ в Коломенское!
Почуяв, куда хочет переметнуться удача, возвратился под цариковы мятые знамена вездесущий Ян Сапега. Нежданно примкнул к самозванцу со своими донцами и Заруцкий, который, придя под Москву с гетманом, отложился от него в страшной обиде: по наущению московских бояр Жолкевский перестал привечать вольного атамана, не признал его тушинского боярства и поставил чином ниже более родовитого младшего Салтыкова.
День ото дня росло воровское войско, и все чаще конные задиры вызывающе толклись у острожных стен. Темно-серые дымы пожаров стлались по окрестностям, и охочие до скорых налетов сапежинцы уже пытались наудалую взять приступом Серпуховские ворота.
Смута перекинулась и в саму Москву. Поползли слухи, что бояре хотят предаться ляхам, приняв латинство. Горожане, решив для себя, что лучше быть под самозванцем, чем под агарянами, и зная Гермогенову твердость в вере, к патриарху устремились толпами, но он не в силах был успокоить всех. Бояре шалели от страха и тревоги, искали для себя пристойного исхода и не находили его. Из двух зол надобно было выбирать меньшее. И выбирать не мешкая.
Федор Иванович Мстиславский и вольный гетман пришлись по душе друг другу. Оба грузные, степенные, седовласые, они ни во что не ставили суету и договаривались разумно и уступчиво, словно престарелые добропорядочные родители на сватовстве.
В походном шатре, где принимал гетман больших бояр – Мстиславского, Василия Голицына и вместе с ними настороженно приглядчивого Филарета Романова, – царило, мнилось, устойчивое согласие. Все сидели за одним столом, в раскладных дубовых с резьбой креслах, смачивали горло легким винцом, налитым в серебряные кубки. Мягкие сквознячки струились сквозь приподнятые пологи, тень и прохлада располагали к долгой беседе. И хоть соблюдалась чинность – никто не снял шапки и не распахнул одежды, – все же разговор велся вольно, почти по-свойски.
Гетман говорил веско, зряшными словами не сорил, боярские речения выслушивал уважительно, и его почтительная сдержанность не могла не нравиться. Во всем, облике славного воя была та суровая простота, что выдавала в нем мужа бесхитростного, ценившего естество, а не сановную церемонность.
Он разделил с боярами их скорби, погоревал о разоре и оскудении земли русской, проклял смуту и согласился, что спасение ото всех бед – в надежном и праведном государе. Однако, рассудил Жолкевский, без примирения с польским крулем нельзя унять гибельной шатости, а покоя легко достичь, если опереться на его силу, призвав на престол крулевского сына Владислава. Тогда и сам гетман посчитает честью и долгом взять под свою защиту Москву и повернуть войско против самозванца.
– Благочестивы и здравы сии твои помыслы, Станислав Станиславович, – с бархатной мягкостью в голосе плел узор хитроумного разговора осторожный Мстиславский, – да токмо не нашей православной веры королевич-то. Не примут его на Москве.
– Истинно, истинно так, – дружно закивали Филарет с Голицыным.
– Вяра? – задумался Жолкевский. – То важна справа, але можна… вшистко зробич[Вера?.. Это важное дело, но можно… все решить, (польск.)].
– Упрется, чай, Жигимонт, не уступит. Ведомо, что на латинстве твердо стоит. Сперва пущай от Смоленска отпрянет, – с внезапной резкостью выпалил Филарет.
Мстиславский укоризненно поморщился: уговорились же не затевать свары, вести разговор пристойно, без крика.
– Можна, можна, – пытливо глянув на Романова, уверил гетман. Вопреки натуре он вынужден был пойти на притворство.
Накануне Жолкевский получил от Сигизмунда нелепое повеление склонить москалей к присяге ему самому и его сыну разом. Вот и обернулся успех гетмана победой безумного Зигмунда, а "Виктор дат легес". Король уже сам задумал сесть на русский престол. Где же тут быть мирной унии, о которой пекся гюльный гетман? Поразмыслив, Жолкевский посчитал разумным утаить королевскую инструкцию и впредь поступать по-своему. Он был в великом затруднении: войско требовало мзды за службу, а деньги могло дать только боярство. Оно поддавалось на уговоры присягнуть Владиславу, если тот примет православие, но для бояр нет злее кощунства, чем покориться католику королю. Дорого встанет королевская глупость.
– Вверяемся твоей чести, Станислав Станиславович, – торжественно обратился к гетману по окончании преговоров глава семибоярщины. – Наставил на истинный путь. Иного не зрим – присягнем Владиславу. Буди же ему во всяком благоденствии и многолетне здравствовати. А уж мы потщимся порадеть за него. Бысть по тому!
В договоре было записано:
Патриарху, духовенству, синклиту и всем сословиям Московского государства просить короля Сигизмунда, да пожалует им сына своего в цари.
Королевичу венчаться от патриарха по древлему обряду.
Владиславу-царю чтить святые храмы, иконы, мощи и все духовенство; церковных имений не отнимать, в духовные дела не встревать.
В Русии не быть ни латинским, ни других вероисповеданий костелам; жидам не въезжать в Московское государство.
Не переменять древних обычаев; приказными и боярами быть одним русским.
Поместья и отчимы оставить в неприкосновенности.
Основанием гражданского правосудия быть судебнику, коего исправление и дополнение зависит от государя, думы боярской и земской.
Государственных преступников казнить единственно по осуждению царя с боярами и людьми думными; без суда боярского никто не лишается ни жизни, ни воли, ни чести.
Кто умрет бездетен, имение его отдавать ближним, либо кому он наказал.
Доходы государственные остаются прежние, а новых налогов не вводить без согласия бояр.
Крестьянам не переходить ни в Литву, ни от господина к господину.
Польше и Литве утвердить с Русией вечный мир.
Жителей из одного государства в другое не перевозить.
Торговле между государствами быть свободной.
Королю немедленно вывести войско из всех городов русских
Всех пленных освободить без выкупа.
Гетману отвести Сапегу и других ляхов от самозванца и вместе с боярами принять меры для истребления злодея.
Гетману стоять с войском у Девичьего монастыря и никого из своих не пускать в Москву без дозволения бояр.
Марине Мнишек ехать в Польшу и не именоваться государынею московскою.
Отправиться великим послам российским к государю Сигизмунду и бить челом, да креститься Владислав в веру греческую.
На том и постановили.
Бумага все терпит, наипаче благие намерения.
Более всех радовался Мстиславский. Жаждал миротворства и обрел его. Любые хлопоты были ему в тягость. Ко всякому властителю прилаживался, ни с одним не враждовал, в,заговоры не мешался и как был почетнейшим среди бояр, так и пребывает. Ему и этого довольно. Зато никто перстом не ткнет с укоризной, на плаху не. поволочет, опалой не пригрозит. Мудрость не в гордыне, покой паче раздора.
– Хвала! – поднял Жолкевский свой кубок. И Мстиславский, выпростав вялые пальцы из длинного рукава атласной с золотым шитьем ферязи, тоже потянулся к вину.
Муравчатая гладь Новодевичьего поля заполнялась разным духовным и служилым людом – здесь вершилось совокупное крестоцелование на верность королевичу. Из Москвы с церковными хоругвями да иконами подходили толпы. Польский лагерь выступил сюда весь. Смешались два потока, слились. Разноязычный говор колыхался над полем. Поляки, литовцы, казаки, наемники вольно бродили меж горожанами, завязывали беседы, похлопывали по плечу стрельцов.
В куче детей боярских красовался обходительный Маскевич. Он держал в руках чью-то саблю, рассматривал золотые насечки на рукояти, с восторгом нахваливал искусную работу.
Но не всех радовало замирение. Не слезая с коней, взирали со стороны на людское скопище польские ротмистры. Беспрестанно язвили Казановский с Фирлеем, надменная усмешка кривила губы Струся.
Хмуро глянув на них издали, один посадский заметил другому:
– Чую, не учинится добра. Не насытилися волчьи утробы.
– Сунутся в Москву – ребра пообломаем, – ответствовал на это его сотоварищ.