– Не вздумай. За саблю хватится. Ростовец Тимоха посчитался было, так он Тимохе саблею плечо рассек. Да еще смутьяном объявил, в темницу Тимоху кинули.
– Сызнова жалобишку писать? – спокойно спросил Кузьма. – Подымут нас на смех. Ябедники, мол. На то и бьет над-зорщик. Аль уж не постоим за себя?
– Куды с голыми руками на саблю?
– Обождите-ка у избы, оденуся ужо.
Когда мужики вышли, Кузьма еще немного посидел на лавке, молодечески встряхнулся, потом неспешно снял со стены бич…
Надзорщик не скрыл злорадной ухмылки, когда у конюшен, откуда отправлял посошных в извоз к Ярославлю, он увидел кучку нижегородских мужиков.
– Каяться пожаловали?
Спрятав бич за спину, Кузьма подошел к нему.
– Добром прошу, человече, отдай лошадей.
– А-а! – уставил руки в бока надзорщик. – Ты-то и есть заводчик? Давненько мои батоги ждут тебя!
Надзорщик был низкоросл, но крепок и плотен, с тяжелым мясистым лицом, обросшим густыми черными брудями. Смотрел исподлобья с презрительной насмешливостью, чуя за собой превосходство в силе и власти.
– Мигом робят кликну, а ты порты сымай, готовь задок, – оскалил зубы он.
– Не доводи до греха, – с холодной невозмутимостью предупредил Кузьма.
– Мне грозить? Мне! – взвился надзорщик. – Я тебе не Шереметев, чтоб спущать!
Надзорщик резко взмахнул кулаком и ударил Кузьму в лицо. Тот пошатнулся, шапка слетела в снег.
– Еще хошь?
Но Кузьма не дрогнул.
– Поле! – сказал он.
– Ах, поля возжелал? Мне, боярскому сыну, с тобой, алтынщиком, честью меряться! Ишь куды метишь!..
Не подходя близко, мужики все плотнее окружали их, со стороны набегали любопытные. Подъезжали даже на санях.
– Без поля не отпущу тебя, мне уж срамно пред ними будет, – кивнул Кузьма на мужиков. – Все они поручники мои.
Твердость Кузьмы и сбивающееся кольцо мужиков лишь на миг смутили надзорщика. Не долго думая, он выхватил из ножен саблю.
– Ладно, задам я тебе поле! Не пеняй!..
Кузьма с удивившем надзорщика проворством вдруг отскочил, и свернутый в его руке бич махом расправился.
Надзорщик и шагу не ступил, как конец бича хлестнул его по сапогам.
– Ну держися! -злобно возопил он и кинулся на Кузьму. Но тут же сбитая с головы взлетела его шапка.
– Вот и оказал ты мне честь! – крикнул Кузьма. – И еще окажешь!
Не мог поверить своим глазам надзорщик. Только что перед ним был один человек – вовсе неопасный и сдержанный, а, глядь, уже иной – дерзкий, сноровистый, неухватчивый. Но это еще больше распалило ярость. Надзорщик бешено замахал саблей, пытаясь отсечь мелькающий прямо у носа змеиный хвост бича. Но удачи не было. Хлесткий удар обжег ему руку и сабля чуть не выпала из нее. И уже горячий пот потек по лбу, и уже взмокла спина. Надзорщик заметался, уворачиваясь, – бич везде настигал его.
Сперва робко, в кулак да в бороду, а потом, не таясь, стали похихикивать мужики. Некоторые уже заходились в смехе.
По-медвежьи взревел надзорщик и, оставив Кузьму, в безрассудном неистовстве рванулся к мужикам. Те отпрянули, повалились друг на друга. И тут цепко и жестко обвил его бич ниже пояса, и от сильного рывка надзорщик упал на колени. Подлетевший юрким воробьем Гаврюха ухватил саблю.
– Вставай-ка, судиться к Скопину пойдем, – сказал посрамленному полыдику Кузьма. – Пущай он нас докончально рассудит.
– Проваливайте! – трясясь от злобы, прохрипел надзорщик. – Со всем добром вашим! Чтоб духу вашего не было тут!
– Впрок бы тебе наука пошла, – пожелал Кузьма, спокойно свертывая бич.
В тот же день обозники покинули Александрову слободу. На прощанье Уланка сказал Кузьме:
– Помяни мое слово, мира на Руси и впредь не будет, покуда меж людьми не бог, а бес лукавый. Не станет лжи да гордыни в людях – не станет и греха. В едином истом покаянии-то и обретется согласие. Крепкие духом сыскаться должны, что не свое, а людско выше поставят. Не сыщутся – все сызнова прахом пойдет.
– А Скопин?
– В его руке токмо меч, – загадочно усмехнулся мудрый изгой.
Выехав за острог, обозники узрели в стороне ряды стрельцов, слаженно взмахивающих копьями. Перед ними восседал на коне ладный иноземный латник.
– Рехтс!.. Линкс!.. – донеслись до мужиков непонятные слова.
Снег переливался искристыми россыпями. Солнце било в глаза. И каленая стужа лишь бодрила при таком яром сиянии.
– А чо, ребятушки, – опуская вожжи, обернулся к сидящим в его санях Кузьме и Гаврюхе Подеев, – нонче на Ефимия солнце – рано весне быть. До Сретенья домой бь! подгадать, там и весну справим. Добро бы покой с ней пришел, помогай бог князю Михаиле!
– Помогай бог, – пребывая в задумчивости, отозвался Кузьма.
7
От Москвы по рязанской дороге летел скачью небольшой конный отряд. Впереди – трое самых резвых. Земля уже подсыхала после апрельской распутицы, и из-под копыт выметывались тяжелые, словно чугунные, комья зачерствелой грязи. С мокрых лошадей валились серые хлопья, скакуны загнанно всхрапывали, но трое передних вершников, казалось, не замечали того.
Это были известные на Москве возмутители братья Прокофий и Захарий Ляпуновы, а с ними племянник Федор. Страшная беда гнала единокровников из престольной.
На честном пиру поднесла жена Дмитрия Шуйского княгиня Екатерина Михаиле Скопину чару с отравным питием. Не ведая о злом умышлении, осушил доверчивый полководец чару и, занедужив, вскоре скончался в муках. Не стало доблестного оборонителя русской земли, кого намедни вся Москва встречала многозвенным гулом и кого еще совсем в младые его лета не мог не отметить даже лихоман Отрепьев, нарекши великим мечником. Осталось без светлой головы и твердой руки собранное в Александровой слободе большое войско, которое перешло под начало бесталанного Дмитрия Шуйского.
Срамным душегубством добился своего женоподобный царев братец. И хоть никто прямо не уличил его в злодеянии, но все ведали, что никому иному не была надобна смерть Скопина. А ведь вместе с царем Василием он пуще всех заливался над гробом слезами…
Только за Коломной, на лесной опушке вершники спешились для большого привала. Передняя троица отошла в густоту сосен и берез. Высокий, смуглолицый, с темно-русой курчавой бородкой Прокофий все еще не мог унять возбуждения и, обрывая с распустившейся березки лист за листом, заговорил первым. Голос его был сиповат и напорист, говорил он резко, отрывисто.
– Вся ноне на виду злохитрость Шуйских… Пособлять им довольно! То ли еще натворят, пауты ненасытные!.. Должон быти укорот. Должон!..
Обхватив могучей пятерней ветку, он с силой рванул ее и ободрал догола.
– Эдак вот! – примолвил Прокофий, кидая смятые комом, листья в траву.
– Не управиться нам в одиночку, брате, – глухо, ответил ему Захарий, по-бычьи пригнув голову и глянув на Прокофия исподлобья, словно укоряя за горячность. – Рязань-то мы подымем, а токмо единой Рязанью Шуйских не сломишь.
Был он чуть ниже и плотнее брата, а по натуре ровнее и осмотрительнее. Но, как и Прокофий, в бою не занимал бесстрашия и дерзости. Однако не единожды доводилось ему сдерживать непомерное буйство брата и его нетерпеливость.
– Себя браню, – с досадой признался Прокофий, – браню, что ране взывал к одному Михаиле, а не ко всему войску. Дело бы по-иному сладилось.
Да, напрасно верные люди Ляпуновых возили Скопину в Александрову слободу грамоту, в которой Прокофий, понося неугодного царя, прочил на московский престол молодого стратига. Но, осерчав на Прокофия, Скопин все же ляпуновских посланцев не тронул, отпустил с миром. Боком вышел тот поступок военачальнику. Слух о нем достиг ушей Дмитрия Шуйского, и ничтожный завистник не дал маху, чтобы вконец очернить перед царем племянника. Сбивались тучи над головой Скопина. Сам Прокофий вынужден был отсиживаться в Рязани, дожидаясь неведомо чего. Дождался!
Не утерпел, примчал на похороны в Москву, и тут же пришлось уносить ноги: густо валила скорбная толпа к Архангельскому собору, где по-царски погребли Скопина, но и в толпе приметен был Прокофий. Чуть не схватили.
– Уж коли на то пошло, – свел брови Прокофий, – и калужского вора призовем. Супротив иродов Шуйских всяк в дело гож. Всех подымем!
– Сызнова мужиков мутить, сызнова жар ворошить? – усомнился Захарий.
– А и что? Греха нет меньшим злом большое ломити. Лишь бы по-нашему вышло. Не впервой небось.