Они поехали по проезду вслед за чьими-то санями, вывернувшими из проулка. К их удивлению, народу по пути попадалось немного: несколько о чем-то толкующих на обочине мужиков, хмурый стрелец в затрепанном и грязном кафтане, двое невзрачных монахов, черный от копоти кузнец в кожаном переднике, какие-то бойкие молодки с размалеванными свеклой щеками. Казалось, попали они в обычный посад, а вовсе не в военный лагерь. Но вот сани, за которыми они следовали, свернули, и, чтобы догнать их, Огарий подхлестнул лошадей. Те прытко побежали и вынесли путников на огромную пустошь, от края до края заполненную людьми. Ошеломленный Огарий даже выпустил вожжи из рук.
Кого только не было на пустоши: разбитные черкасы в мохнатых шапках и польские жолнеры, немецкие латники и московские стрельцы, посадские мастеровые и лоточники, целовальники и крестьяне! Юрко сновали в толпе скоморохи, ярыги, нищие и всякие другие бродяги с лукавыми темными лицами. Среди саней, колымаг, возков, ногайских кибиток, невесть откуда приехавших, обтянутых шкурами маркитантских фур на высоких колесах все это великое сборище гомонило, свистело, топало, пьяно переругивалось, махало руками, толкалось, сбивалось в кучи и распадалось, блажило, бросая оземь шапки, божилось, звенело монетами. Шатающийся здоровенный расстрига с окороком в ручищах напролом лез через толпу, перекрывая ее шум мощным хмельным рыком:
– Господи, праведно царствие твое-о-о!
– Вот так базар! – восхитился, светлея младенчески непорочным ликом, Огарий и обернулся к Фотинке. – Обожди мя, уж яз тут доподлинно все выведаю.
Передав Фотинке вожжи, он нырнул прямо с саней в колыхающуюся волнами толпу.
Заросший сивым волосом цыган подскочил к лошадям, схватился за дугу.
– Добрые кони! – зацокал он языком. – Продай!
– Не трожь! – закричал на него с неожиданной яростью растерявшийся Фотинка. И смутился от своей ярости: не пристала она ему, да вот застигли его врасплох с невеселыми думами об отце.
– Ай злой какой! – укорил цыган. – Злому нет в торговле удачи.
– Не торгую. Не трожь, – уже спокойно пригрозил детина, вставая во весь могучий рост в санях.
Только отошел цыган, сбоку оказался другой прохвост: вертлявый сухонький жолнер с обмороженными, покрытыми коростой щеками. Подмигивая, он заговорил торопливо и напористо:
– Прошу пана, есть до пана справа.
Фотинка отвернулся, поляк забежал с другой стороны, вытянул из-за пазухи свой товар. Фотинка взглянул и чуть не ахнул – это была отрезанная девичья коса, перевитая жемчужной нитью."
– Пошел! – замахнулся он на прохвоста. – Пошел, а не то!..
Торгаш, злобно хихикнув, отпрыгнул от саней, скрылся в толпе.
Все больше мрачнея, Фотинка невыносимо долго ждал Ога-рия и еле успевал отбиваться от разного назойливого сброда. Наконец Огарий возник перед ним слоено из-под земли, встрепанный, потный, жалкий.
– Нету балахонцев, никого нету. – печально улыбнувшись, развел он руками. – Едем к постоялым дворам!
Уже затемно, намотавшись по дымным и грязным кружа-лищам, навидавшись человеческого срама и наслушавшись ругани, но так ничего и не прознав, усталые, голодные Фотинка с Огарием зашли на огонек в какой-то кабачишко у самого внутреннего вала, что назывался по-здешнему "цари-ковой горой".
В отличие от других притонов, в этой полутемной кабацкой избе на удивление было тихо и пусто: лишь за длинным столом, привалившись друг к другу, похрапывали три пьяных молоденьких казака, а наособицу – в углу за столом, заставленным глиняными кружками, – всхлипывая, невнятно разговаривал сам с собой рослый толстяк в богатом, но затрепанном, с полуоторванными витыми шнурами кунтуше. Мерцал огонь в плошке, и мерцала на багровой щеке толстяка рассольно-мутная слеза. Сокрушенный неведомой печалью, никого и ничего не замечал несчастный пропойца.
Фотинка и Огарий смиренно сели в конце длинного стола у двери, терпеливо ожидая, когда их заметит хозяин. Тот вскоре появился – хмурый, заморенный, обросший до глаз густым черным волосом. Нищенский вид пришельцев, младенческий облик Огария и отрочески гладкое, пухлое лицо Фотинки выдавали в них случайных гостей, но хозяин, видавший виды, привычно поставил перед ними две кружки.
– Не обессудь, добрый человек, ласково сказал, отодвигая кружки, Огарий, – вина не пьем. Нам бы горяченького поести, щец бы.
– Щец! – усмехнулся кабатчик. – Я бы и сам их, ребятушки, похлебал, да нету. Третий уж день баба щей не варит.
– Что за притча?
– Э, – досадливо махнул рукой хозяин, не отвечая. Он все же пожалел приблудных, в беззащитном простодушии которых нельзя было обмануться. – Есть холодная говядина. Будете ли?
– Давай!
Принеся еду и кувшин квасу, хозяин присел на лавку вплотную к Огарию; захотелось выговориться. Зашептал горячо, кивнув в сторону толстяка:
– Всему виной вон тот ляшский пан, провались он на месте. Из-за него ныне сюда никто не ходит, вот ничего и не варим. Засел тут постылый, наливается до непотребства, чуть хмель выйдет – сызнова за горелку. И слова поперек не молви, порубит! Полный разор!..
– Кто ж он будет!
– Неужто, не ведаете? Да то ж сам Меховецкий, что главным воеводой у нашего царика в войске был.
– И что?
– Неугоден стал, прогнали его напрочь на войсковом круге. И днесь он в окаянной опале. Никто с ним знаться не хочет. А кто бы и хотел – страшится.
– За какие же ковы ему такая немилость?
– Эх, – тяжело вздохнул неудачливый кабатчик. – У проклятых ляхов сам черт башку сломит. Попервости-то, слышь, в войске сплошь наш брат крестьянин да казачки были, а литвы с ляхами – малая кучка. И все бы ладно: пан Меховецкий або кто иной воеводит, токмо бы царик от людишек не отступился да, пришед в стольную, посулы свои исполнил. Не за панами, вишь, – за цариком шли. Да неужли ляхи свое упустят? Понаехало их к войску без счету. И почали рядить, кто кого важнее, кому над кем стояти. Самым резвым князек ихний Роман Ружинский оказался. Вот уж зверь-зверюга! Так своих на Меховецкого натравил, что тот едва живым с круга ноги унес. Ца-рик было вступился, а его и слушать не захотели: мол, в наше дело не мешайся. Слышь, все по-ихнему повернулось. Царик-то ныне токмо заманка.
– Грех на грехе! Лжа на лжи!
– Покатилося колесо – назад не воротити. Кто пытался – на кол угодил. А многие пустой верой тешатся. Слышь, вся боярская дума сюды переметывается: Романовы, Салтыковы, Сицкие, Черкасские, князь Митрий Трубецкой… Эва сколь! И патриарх Филарет тута же.
– Федор Никитич Романов? – не поверил Огарий.
– Он самый и есть.
– Признал царевича?
– А пошто не признати, ежели сама царица Марина его признала? Правда, упорна молва ходит…
Конский топот и громкие голоса на дворе оборвали разговор. От сильного рывка настежь распахнулась дверь. По сторонам ее, вбежав в избу, истуканами встали два рейтара. Вслед за ними мягко вступил на порог бледный плосколицый служивый с цепкими настороженными глазами, а из-за его спины, путаясь в широкополой бобровой шубе и пьяно икая, вывернулся всполошенным бесом плюгавый, с птичьей вертлявой головкой коротышка. Увидев пана Меховецкого, картаво закричал:
– И вправду тут! Куды ему еще схорониться?!
Пан Меховецкий качнулся от этого резкого крика, поднял отуманенные глаза. Вдруг взгляд их стал осмысленнее, пан вскочил и, смахнув со стола кружки, шагнул навстречу вошедшему с распростертыми руками.
– Матка бозка, мой царик! Як бога кохам, царик![Матерь божья, мой царик! Ей-богу, царик! (польск.)]
– Все в руце моей, – захорохорился коротышка, пытаясь подбочениться и напустить на себя важность. – Никто не смеет… Никто не смеет перечить! Повелеваю: едем в палаты мои!..
– Добже, добже! – растроганно согласился пан Меховецкий. – А як же пани Марина?
– Маринка, тьфу! Маринка сука! – взвился царик, словно его прижгли каленым железом. – Не поминай о ней! Всяку ночь дьяволица повадилася блудить с ротмистрами Ружинского…
– Ружинского! – Это имя в свою очередь вызвало взрыв гнева у пана Меховецкого. – Пся крев, Ружлнски! Злы пес!..
Неизвестно, сколько еще накалялись бы и ругали своих обидчиков два приятеля, если бы плосколицый угодливо, но твердо не потянул за рукав царика и неожиданно бабьим высоким голосом не сказал ему:
– Государь Дмитрий Иванович, пора! Мало ли хватится кто, да и гетман может пожаловать:
– Замри, Биркин! – судорожно дернул плечиком и топнул ногой царик. – Пошто Ружинскому ко мне жаловати? Все при деле: моя дума думает, мои дьяки пишут, мое войско воюет, моя укохана кобета[Любимая жена (польск.)] блудит, а мы будем пити. Никто никому не в тягость. И на том стоит царство!.. Едем, злотый мой пан Меховецкий!
Выходя последним, плосколицый задержался в дверях, подозрительно посмотрел на застывших у стола Фотинку и Огария, строго спросил кабатчика:
– Кого привечаешь?
– Странники божьи, людишки глухие и безъязыкие, – низко кланяясь, ответил хозяин.
– Ой ли? – засомневался плосколицый. – Запри в клеть, наутро проведаю. Сам держи язык за зубами.
– Вестимо.
Только Биркин вышел, кабатчик обернулся к путникам.
– Утекайте, ребята, от греха. Оный злыдень с вас шкуру спустит.
– А ты?
– Отбрехаюся, не впервой. – Хозяин помолчал, а затем, глядя не на Фотинку и Огария, а на беспробудно спавших казачков, присоветовал: – Лошадушек-то своих мне оставьте, несподручно вам с ними будет, издаля сторожа услышат да и перехватят…
Ночь была звездная, белесая, ветреная. Пробираясь от избы к избе, запыхавшиеся Фотинка с Огарием остановились передохнуть в каком-то затишке.
– Вот те, бабушка, и царик! – весело проговорил Огарий.