* * *
К тому времени блокаду Ленинграда прорвали окончательно, и моя бабушка жила вполне сносно, чего и мне желала… Примерно через месяц, как послали ей письмо с корабля, вызывает меня замполит. Вхожу и вижу, что лица на нем нет. Злой, как черт! В руке он трясет ответ, полученный им от бабушки.
- Читай, - говорит, - что мною здесь подчеркнуто.
Я прочитал явный донос моей драгоценной бабушки. Напрасно я писал ей, что у меня с рукой не все в порядке. Замполит подчеркнул ее слова: "…удивляюсь, как он мог обмануть Вас? Ведь левая рука у моего внука испорчена, и сколько я писала, чтобы шел к врачу, так нет же! Ему бы только собак гонять. Вы уж с ним построже, а что не так - нарвите ему уши, чтобы себя не забывал и помнил…"
- Объясни, что это значит? - сказал замполит.
Я молчал.
- Иди за мной…
Иду в салон командира - как вешаться! Во мне билась только одна мысль: "Конец… неужели конец? Провалюсь я с дымом и копотью!" Дело прошлое, но я тогда с отчаяния даже пожалел, что бабушка выжила в блокаду. Лучше бы я остался круглым сиротой…
Командир эсминца глянул в письмо бабушки и говорит:
- Так что у тебя с рукой?
Я вытянул перед собой обе руки, показывая их.
- Нормально. Развели тут панику…
- Сожми пальцы, - велели мне.
Правая рука свела пальцы в крепкий кулак, а на левой пальцы не смогли сомкнуться, только скрючились. Командир даже ахнул:
- Вот это номер! На боевом эсминце… Как же ты, мазурик, попал на флот? С каких это пор у тебя?
Тогда я заплакал. Навзрыд! Плакать мне не мешали.
- А не болит?
Я мотнул головой, и слезы сорвались с моих щек:
- Ничего у меня не болит… Это раньше болело.
Меня заставили рассказать все, и я начал с того проклятого колеса в страшную ночь на вологодской станции; я поведал им про смерть матери на архангельском вокзале; сказал, что отец как в воду канул под Сталинградом, прислав лишь одно письмо.
- Что угодно! Только с флота меня не гоните.
Командир ответил:
- Слишком долго тебя учили, чтобы теперь за борт спихнуть. Флот своих людей ценит и не базарит ими. Иди в лазарет, а мы тут подумаем, как быть с тобой дальше!
Очевидно, пока я шел по палубе в корму, из салона успели звякнуть по телефону врачу эсминца. Когда я спустился в лазарет, меня уже ждали лейтенант Эпштейн и его верный раб санитар Будкин - обжора страшный, его так и звали крупоедом. Наш врач был большим чудаком, по его словам никогда нельзя было понять - радоваться тебе или огорчаться. Вот и сейчас, завидев меня, он сделал зверское лицо.
- Попался, симулянт? А ну - снимай портки! Будкин, у тебя розги готовы?
- Так точно. Заранее вымочил. Посолил. Все как следует.
- Тогда начинай с богом. Дело тебе знакомое.
Если бы меня тогда высекли и оставили в покое, я был бы согласен. Но тут крупоед зашел сзади и, словно гвоздь в доску, засадил в меня здоровенный шприц. Я сразу перестал плакать.
- Есть! - сказал Будкин, выдергивая шприц, и невежливо помазал меня ниже копчика чем-то очень холодным.
- Укольчик, кстати, - чтобы ты не уклонялся от геройской службы, - сказал Эпштейн. - Ты, Будкин, можешь идти. А мы с тобой, гроза морей и океанов, осмотрим твою собачью лапу. Ну-ка!
Он обследовал меня всего, только потом взялся за руку. Крутил ее по-всякому. Гнул в кисти. Дергал меня за пальцы.
- Покажи, как тебя ударило тогда вагонным крюком?
Я показал как. И куда ударило. Он ответил на это:
- Везучий ты! - И сел к столу что-то писать. - Приготовься ходить в госпиталь на сеансы. Будем лечить. Травматическая контрактура - вот что у тебя! Но это пройдет, если не запускать. Завтра выдам тебе резиновый мячик. Носи его в левом кармане. Чуть свободная минута, мни и мни его в пальцах, тискай как можно крепче. Понял?
- А зачем?
- Надо развивать пальцы.
В лазарете зазвонил телефон. Видимо, звонили из салона. По ответам врача я смутно догадался, что страшного пока ничего нет.
- Иди туда, откуда пришел, - сказал мне лейтенант.
В салоне, помимо командира и замполита, я застал и штурмана. Судя по всему, они говорили обо мне. Командир сказал:
- Слушай! Мы вот тут подумали сообща и пришли к убеждению, что стоять на манипуляторах ты не можешь. Я понимаю - тебе это обидно, но ты должен понять и нас. Как рулевой ты никакой ценности для эсминца не представляешь.
Ну, что ж! Я и сам это знал. Не обиделся.
Командир выждал и показал на штурмана.
- Старший лейтенант Присяжнюк доложил нам, что ты свил гнездо в гиропосту и никаким газом тебя оттуда не выкурить. Это что? Просто любопытство? Или осознанная любовь к знаниям?
- Я люблю гирокомпасы, товарищ капитан третьего ранга.
- Любовь - это хорошо, - похвалил он меня, после чего обратился к штурману: - Брякните в бэ-пэ-два… вы сидите ближе.
Присяжнюк сказал в трубку телефона:
- Салон - гиропосту. Это ты, Лебедев? Поднимись-ка.
Я замер в напряжении. Всегда обожал старшину Лебедева, но сейчас от его слов зависело очень многое в моей жизни, которая трепыхалась, словно пескарь на раскаленной сковородке.
Раздался осторожный стук в дверь.
- Входите.
Лебедев, как всегда, в чистой робе. Серьезный. Задумчивый. Без улыбки. Как он был непохож на мичмана Сайгина!
Командир показал ему на меня:
- Старшина, знакома ли вам эта светлая личность?
Лебедев посмотрел так, будто впервые меня увидел:
- Немножко знаю, товарищ капитан третьего ранга.
- Добро. Что вы можете о нем сказать?
Я ждал, что Лебедев выплеснет посреди салона полный ушат всяческих похвал моему уму и благородству. Но старшина стал высказывать обо мне - в моем же присутствии - ужасные вещи:
- Ветер еще в голове. Что ему нравится - слушает. А что не по душе - отворачивается. Расхристан. Курядов не может загнать в душевую, чтобы робу выстирал. Воспитан безобразно. Иванов восьмой год служит, а юнга Огурцов ему грубит, как хочет.
Я выстоял под этим ушатом. Командир слушал, кивая. Замполит блуждал из угла в угол салона. Штурман курил, щурясь.
- Так! - сказал командир. - Это нам понятно. Теперь вы, старшина, переверните медаль.
- Есть, - охотно отозвался Лебедев. - Лицевая сторона медали такова: гирокомпасы любит и знает. Конечно, нахватался больше поверху. Глубины знаний еще нету. Но со временем может стать хорошим аншютистом. Ежели, конечно, отнесется к делу серьезно, а не шаляй-валяй.
- Добро. Возьметесь ли вы, Лебедев, подготовить юнгу Огурцова к должности вахтенного аншютиста в гиропосту?
Лебедев отвечал четко:
- Могу, но прежде из него надо пыль выбить. Между вахтами берусь, как за партийное поручение, накачать его с азов. Начну с законов электротехники. Да он, честно-то говоря, парень с головой. Если ему втолковать, так он все освоит.
Тут штурман подошел и постучал меня пальцем по лбу.
- Учти, - сказал, вдалбливая, - что рулевой стоит два часа, после чего четыре отдыхает. А в гиропосту вахта до двенадцати часов в сутки. А в подхвате я треплю аншютистов вызовами на мостик… Вот и подумай прежде - выдержишь ли?
- Выдержу! - ответил я так, словно давал клятву.
Замполит носком ботинка поправил загнувшийся край ковра.
- Ясно, - сказал он, закрывая разговор. - Лебедев, забирайте юнгу. Если бы без любви к делу, тогда плохо. А с любовью он выдержит…
- Есть! - отозвался Лебедев.
Я вышел из салона на полусогнутых от счастья ногах. Поначалу я даже не заметил, что мое взмокшее от пота ухо было крепко зажато в руке старшины Лебедева, - он меня увлекал за собой.
- Я те покажу, где раки зимуют! - говорил он, и я свято верил, что он действительно мне покажет.
Тогда я еще не думал, что любовь моя со временем обратится в профессию и гирокомпасы прочно войдут в мою жизнь, - они станут давать мне хлеб… Я зарабатываю свой хлеб тем делом, которое люблю. Наверное, именно потому я и счастлив.