- Скверно, брат, - сознался мне Синяков. - Я уже два раза по десять суток огреб. Сидел в Ваенге… Гауптвахта без клопов, кормят сносно. Да что рассказывать? Или ты сам не сидел?
- Нет, - говорю, - пока Бог миловал. А что?
- Послали уличные нужники убирать. Там все замерзло - горой! Ну, совсем как сталактиты…
- Сталагмиты, - поправил я его. - Снизу растут.
- Во-во! Точно так! Отколешь кусок в полпуда, прижмешь к себе и тащишь до моря. Бултых! А оно не тонет…
- Ты ведь в самодеятельность хотел, - напомнил я.
Витька глянул на меня как-то тускло.
- На чечетке не выедешь. Я уже совался к замполиту. Мол, так и так: талант пропадает. А он меня с порога завернул. Ансамбль Северного флота уже полный штат плясунов имеет. Говорят, пока не надо…
Мне стало жаль Витьку. Вот что значит - человек попал на флот без любви к флоту. Теперь аукались ему двойки и тройки на занятиях. Боцманская команда на эсминце - не сахар! Авральные работы, покраски корпуса, цепи якорей, швартовые концы и такелаж… Синяков - не Здыбнев, не в кожаных перчатках за пулеметом, а в брезентовых рукавицах распрямляет стальные тросы на полубаке. Что-нибудь поднять тяжелое - зовут боцманскую команду.
Больше говорить было не о чем, и мы разошлись. Но я хочу прервать свою повесть, чтобы рассказать о конце Витьки Синякова…
* * *
На эсминцах был такой порядок: если ты вернулся из отпуска или из госпиталя, а твоего корабля нет на базе, являйся на любой эсминец. Тебя примут, как родного, накормят, уложат спать - и жди, когда твой эсминец вернется с моря. Рулевой при этом шел гостить к рулевым, комендор - к артиллеристам, а машинист - в кубрик БЧ-V. Всех, конечно, не упомнить, но людей связывали профессиональные интересы. Если же корабль, на котором ты временно нашел себе пристанище, снимался с базы на операцию, ты переходил на другой эсминец, на котором и ожидал прихода своего корабля.
Это случилось уже под конец войны. Как-то я встретил Синякова в кубрике наших комендоров, хотя он к БЧ-II не принадлежал.
- Ты чего здесь околачиваешься? - спрашиваю.
- Да опять с "губы"… "Разводящий"-то еще в море!
Вечером с моря вернулся на рейд "Разводящий" и, не подходя к пирсу, стал на бочку. Но Витька, кажется, не заметил его прибытия. Проходя через вторую палубу комендоров, я мимоходом сказал ему:
- Твой уже на бочке греется… Вернулись!
- О, друг! Спасибо, что сказал. Я сейчас…
Я работал на мостике, соскребая заскорузлую соль с приборов, и сверху мне все было видно. Я заметил, как Витька Синяков с нашего эсминца перепрыгнул на борт старого ветерана "Куйбышев". Огляделся по сторонам и нырнул в люк палубы. Странно. У другого конца пирса как раз стоял катерок с "Разводящего", принимавший с берега мешок с письмами. Почему же, спрашивается, Витька не прыгнул на катер?..
К ночи нас вместе с "Куйбышевым" переставили от пирса на бочку, готовя к выходу на операцию. При первых звонках аврала Витька выкинулся из люка "новика" и перескочил на палубу "Дерзновенного", который в море идти не собирался. Наш эсминец, покинув пирс, кормою вперед медленно выходил на середину рейда.
Мы ушли в море. Мы вернулись с моря. "Разводящего" на рейде Ваенги уже не было. А голова Витьки однажды промаячила в люке "Достойного". У меня там был приятель-сперрист, я спросил его:
- А чего этот пентюх? Почему он вас объедает?
- Да он с "Жестокого", а "Жестокий" на охоту ушел…
Тут я все понял. Хитро придумано. Человек вроде бы при деле. Сыт, одет и спит в тепле. А боевой пост им покинут. В поганом настроении я делал утром приборку в каюте "смерша". Надо сказать, что кавторанг относился ко мне по-отечески, никогда меня не ругал, а лишь сокрушался с шуточками: "Ах, юнга, юнга… опять после тебя пыль осталась. Пороть бы мне тебя, да устав не позволяет!" Сегодня он просто спросил:
- Огурцов, ты чего нос на квинту повесил?
Сначала я смолчал. А потом у меня вырвалось:
- Вот вы обязаны шпионов и вредителей отыскивать. А как вы относитесь к дезертирам?
Мой "смерш" был большой любитель помыться. Он со вкусом выбирал в шкафу полотенце, собираясь следовать в ванную.
- А как, - спросил он, насвистывая, - я могу относиться к дезертирам? Так же, как и ты. Не лучше. И не хуже.
Я закинул щетку за шкаф и собрался уходить из каюты.
- Глаза у вас у всех на затылке, - сказал я.
Продолжая свистеть, "смерш" взял кусок мыла.
- Постой! А с чего ты о дезертирах беспокоишься?
- Встретил тут одного.
"Смерш" сунул полотенце обратно в шкаф и выбрал себе другое.
- Дезертиров, - ответил он, - на эсминцах не бывает. Никто даже не знает, с чем их едят! Если же такой подлец сыщется, то… куда он денется? Без документов. Без денег. Без продуктовых карточек. К тому же существует на флоте порядок: через три часа после неявки матроса сведения о нем уже даются в штаб флота.
Спокойствие капитана второго ранга меня даже взбесило.
- Вы, - сказал я ему, злорадствуя, - можете перепахать носом всю страну до самого Сахалина, но никто из вас не догадается искать дезертира с эсминцев… на эсминцах!
И поведал ему о Витьке Синякове: ведь так можно до конца войны ползать с эсминца на эсминец, никуда не отлучаясь, и всюду пользоваться даровым гостеприимством. На следующий день я опять делал приборку в двухместке и ни о чем "смерша" не спрашивал. Он сам завел разговор со мною:
- А ведь ты прав… Сведения о Синякове, как о дезертире, штаб флота уже давно выслал по месту его призыва. Думали, он в родные Палестины подался. У печки кости греет. А он здесь. Сукин сын! Даже чисто выбрит оказался. Под мухою был. Ну, его взяли.
Вспомнил я тут, как бывало мне тяжело в море. Как я в сутки спал по четыре часа. Мокрый. В волосах лед. А он, гад фланелевый, порхал с эсминца на эсминец, будто воробей… там клюнет, там попьет, там побреется! Я спросил кавторанга:
- А что теперь ему будет за это?
- Если бы такой фортель выкинул ты, вышибли бы из комсомола. Списали бы с флота как несовершеннолетнего. Но этот-то обалдуй! С ним дело ясное - штрафной батальон.
- Правда, что там все погибают, как смертники?
- Не совсем так. Штрафники - не смертники, но обязаны искупать вину до первой крови. Потери в штрафбатах, конечно, большие.
Случилось так, что вскоре наш эсминец зашел в Мотовский залив, высадив на Среднем, почти у самой передовой, десант пехоты. Я не мог не побывать на полуострове, славном своей героической обороной. Как был - в робе и ватнике - зашагал по дороге, ведущей на Муста-Тунтури, где шла страшная война в скалах. Заглянул в землянку. Да, тут не те землянки, какие были у нас на Соловках, - она напомнила мне кладбищенский склеп. При свете фитиля два солдата били вшей на гимнастерках. Один из них был уже старый, с большой лысиной и бровями Мефистофеля, а другой… другой был Витька Синяков!
Он со мною охотно поздоровался:
- Жив и я, привет тебе, привет… Вот, познакомься. Мой товарищ по "бату". Вчера едва живы остались. Он штабной с Ладожской флотилии. Почти адмирал! Самовольно отвел бронекатера с позиции, и его сюда закатали. Как видишь, компания у меня приличная…
Лысый "почти адмирал" двинул бровями, как ширмами, спросил:
- Эй, оголец! Обыщи себя на предмет курева… Есть?
- Неужто до сих пор некурящий? - сказал Витька.
- Нет. Обещал отцу, что до двадцати не притронусь.
- Достань махры, - взмолился Витька.
Я сказал, что сбегаю на эсминец и принесу.
- Обманешь, - не поверил бровастый "почти адмирал".
Я не обманул их. Ноги молодые, быстро слетал на "Грозящий", вернулся обратно с пачкой самосада. Штрафники алчно накинулись на махорку.
- Спасибо, - говорил Витька, - что не забыл друга.
Мне было жалко Синякова, но щадить его я не стал.
- Не ври! - сказал я. - Друзьями мы никогда не были. Просто я расплачиваюсь с тобой по старому счету.
- Табаком-то этим? А за что?
- Что ни говори, а на флот-то я попал благодаря тебе. Мне тогда в соломбальском Экипаже после блокады и голода никак было не выжать семьдесят килограммов… Ты выжал их за меня!
Больше я его никогда не видел. Не знаю, что с ним.
Наверное, пропал. Жалеть ли его?