Говорят о якобы тяжёлых боях и разрушениях в Бенгази, транслируя "пожарища", а на самом деле какие-то бородатые дядьки жгут автомобильные покрышки и вокруг них суетятся западные корреспонденты. О каком народном восстании вообще идёт речь? Такое враньё льётся с экранов нашего телевидения, что просто диву даёшься! Что же наши журналисты – продали свою честь?… Во всяком случае, многие ведущие российские журналисты, освещающие события в Ливии, для меня как профессионалы перестали существовать!
Независимо от того, насколько заангажирован властью тот или иной журналист, остаётся ещё понятие журналистской этики, основанной на простом представлении о добре и зле! Западные телеканалы, понятное дело, ради чего стараются. Но почему наши СМИ послушно вторят им, не делая никакого серьёзного анализа происходящего? Причём я имею в виду центральные информационные каналы – ОРТ, РТР, ВГТРК, НТВ… Создаётся впечатление, что существует установка на освещение событий в прозападном ключе! Ты не находишь?
Павел молча кивнул в знак согласия.
– Невыносимо наблюдать за происходящим без сожаления. Сколько труда было вложено сюда ещё в советские времена, – вновь заговорил расстроенный приятель. – И в экономику, и в военное строительство. Вспомни, сколько здесь нашего народу умерло за те несколько лет, что мы здесь провели с тобой в восьмидесятые, от невыносимой жары и напряжения! А теперь всё сдаём и отступаем?! Разве это в интересах России?
А ведь могли бы пугнуть натовцев – мало бы не показалось! Всего-то и надо: подбить два-три самолёта или военный корабль, чтобы альянс понёс первые людские потери. И тогда всё бы пошло иначе. Война во Вьетнаме наглядно показала, что как только потери в армии США превышают определённый процент, Америка тут же взрывается изнутри массовыми акциями протеста, требуя от своей администрации немедленно вернуть солдат по домам. НАТО и США наглеют от безнаказанности! И всегда пасуют перед лицом активного сопротивления.
Совершенно очевидно, что происходящее здесь – начало удушения России на дальних подступах! А Москва будто бы и не видит того, что вокруг неё сжимается враждебное кольцо. Если нет мужества трезво глядеть на вещи, то хотя бы инстинкт самосохранения должен же работать, как он работает у любой живой твари?
– Ох, как бы мне хотелось, чтобы ты оказался неправ в отношении России! – фактически согласился с его доводами Дорошин, швыряя в мусорный контейнер очередной окурок. Он и сам думал так же.
Мужчины молча пожали друг другу руки на прощание, пряча глаза от чувства стыда за некогда великую страну и своё полное бессилие перед ситуацией.
Павел вошёл в автобус, уже готовый к отходу, и, прежде чем занять свободное место, автоматически, по головам, будто экскурсовод, пересчитал всех своих хабиров.
Он всё ещё полагал, что является в ответе за судьбу каждого из них. Во всяком случае, до тех пор, пока все они ещё находятся вне дома…
* * *
"Кого только не "сдала" Россия из своих бывших политических друзей и попутчиков после развала СССР, – мысленно продолжал неоконченный разговор со своим посольским другом Павел, двигаясь в полупустом автобусе: – Гренаду, Югославию, Южный Йемен, Афганистан, Эфиопию, – да разве всех упомнишь?!"
Перед глазами подполковника стояли сейчас лица многих его бывших воспитанников – представителей этих стран. Тех, кого он раньше учил в военных академиях, училищах и многочисленных учебных центрах, разбросанных по территории некогда великой страны. Память Дорошина сохранила их имена, пронеся через годы и расстояния.
Он помнил их всех, молодых ребят – отличников с примерным поведением, двоечников-хулиганов и откровенных гулён, приехавших в Союз только для того, чтобы познакомиться с симпатичными девчонками и нагуляться с ними всласть.
Ему было горько и стыдно сейчас. Словно бы это он сам, а не его политическое руководство, принимало решение о досрочном откомандировании из СССР слушателей стран, сбитых с толку в своё время коммунистическими вождями – "наследниками Октября". И те вернулись в свои неспокойные, объятые огнём гражданских войн и западных агрессий, страны, недоучившись. Вернулись на заклание.
Отставной подполковник когда-то насмерть усвоил одно известное в Советской армии правило: хороший командир должен знать наизусть основные данные на своих подчинённых – полное имя, год рождения, состав семьи и прочие основные метрические параметры.
А теперь он страдал от того, что до сих пор помнил всю эту, лишнюю теперь, информацию, иногда невольно произнося вслух наиболее понравившиеся ему когда-то, либо курьёзно звучащие по-русски, имена своих подчинённых. Сколько раз когда-то он повторял их, "сбивая" по разным спискам: для курсовых экзаменов и выезда на каникулы, для выпуска из академии или выдачи семейным слушателям продуктовых пайков, когда московские магазины встречали пустыми полками, вдоволь наглотавшихся пустой политической болтовнёй людей.
"Где же вы теперь, ребята? Как сложилась ваша судьба?" – мысленно, с горечью, обратился он к ним ко всем сразу.
* * *
Группа машин, в которой двигался автобус Дорошина, нагнала угрюмую колонну беженцев из района Бенгази, тянувшуюся на запад страны.
Здесь были потрёпанные временем и варварским использованием в неблагоприятных условиях пустыни неприхотливые японские грузовички, будто бы специально сконструированные под низкорослых представителей этой страны, джипы, легковые автомобили и даже гужевые повозки с ушастыми осликами, доверху набитые домашним скарбом.
Люди, с головами, укутанными в платки, в большинстве своём – старики, женщины и дети – брели, не разбирая дороги. Потухшие глаза на лицах, измождённых от пыли и дальнего пути, равнодушно глядели на проезжающую вереницу машин.
Некоторое время автобус, машины сопровождения и колонна беженцев, в отсутствии объездных путей, так и двигались одной неорганизованной массой по единственной дороге вдоль моря.
Павел и люди на дороге, вынужденные плестись черепашьим шагом в многокилометровой пробке, невольно переглядывались, как бы ведя друг с другом то затухающий, то возникающий вновь молчаливый диалог.
В усталых глазах беженцев невольно читался тревожный вопрос: "Что теперь будет с нами?"
Не выдержав этой немой пытки, Дорошин отвернулся и закрыл глаза. Но перед мысленным взором всё равно стоял растянувшийся на многие километры угрюмый хвост беззащитных людей, бредущих в никуда, страх и пустота в их глазах.
"Господи, скорее бы сесть на паром!" – мысленно взмолился Павел.
Снова разлепив воспалённые долгим недосыпом веки, он заметил совсем недалеко от берега иностранный фрегат со снующей на его палубе командой. Но определить принадлежность судна к какой-либо стране пока не удавалось из-за слепящего яркого солнца, рвущегося через нетонированные стёкла "мерседеса", и бликов на воде.
Когда автобус проехал ещё немного и на сторону, где сидел Дорошин, временно пала тень, он разглядел наконец, что над военным кораблём полощется турецкий флаг.
"Значит, приехали", – констатировал Павел, вспомнив о том, что охранять посадку иностранных граждан на "Святой Стефан" будет турецкий военный корабль. Об этом ему перед самым отъездом сообщил посольский знакомый.
В следующий момент автобус и машины сопровождения стали медленно забирать вправо, плавно спускаясь по дорожному ответвлению ниже от основного шоссе.
Тут Дорошин увидел, пришвартованный у самого берега морской двухпалубный паром, больше напоминавший дорогую океанскую яхту – так блистал он на солнце восхитительной белизной корпуса и хромированными частями отделки.
Ветра не было, и на море нежился безмятежный штиль. Голубой простор завораживал, расслабляя и рождая воспоминания о дальних странах и поездках, которых было немало в жизни Павла.
Вдруг во внутреннем кармане куртки Дорошин явственно ощутил вибрацию мобильного телефона, который безнадёжно молчал все последние дни.
Он оторопело уставился на экранчик, на котором упрямо светилось слово – "сын".
– Алло, па! – раздался недовольный голос наследника. – Ты чего на звонки не отвечаешь? Слышал, что в Ливии творится? Говорят, Каддафи там мочит всех направо и налево, кто с его властью не согласен!
– А ты это где слышал? – поинтересовался Дорошин.
– По телику говорят.
– А что ещё говорят?
– Тебе лучше знать, это ж – твой друг!
– Кто? – не понял Павел.
– Как кто – Каддафи! Ты ж в Ливии сколько лет просидел?
– Пять и, между прочим, с тобой и мамой.
– Ну, я-то не в счёт: меня никто не спрашивал. Взяли и родили в Африке! А ты где вообще? Гул какой-то… Ты что, в метро? Я тебе лучше позднее перезвоню…
И трубка замолчала, прежде чем Павел успел что-либо возразить в ответ.
Дорошин глядел на внезапно оживший мобильник, как на волшебную лампу Аладдина, чудом соединившую его с сыном, и думал о том, что Никита всегда звонит невпопад. То поймает в лифте, то у кассы супермаркета с полными пакетами продуктов в руках, а то и вообще в туалете со спущенными штанами.
Они с сыном давно уже живут в каком-то противоположном измерении. Будто бы по разному календарю, путешествуя по жизненному космосу каждый в своём пространстве и времени.
Что же произошло? Отчего они перестали понимать и чувствовать друг друга, а их отношения превратились в пустую формальность – редкий телефонный звонок?
Раньше, когда Павел был лет на десять моложе, они с сыном пребывали в полном согласии. Это он знал точно. А теперь – нет. Но почему, что же изменилось?