Как ни странно, но он жалел отца, бабка ничего не могла поделать с этим. И ещё любил вахтпарады, учения, смотры... О гатчинских бабка, выучившая много русских поговорок, говорила: чем бы дитя ни тешилось... Но были ещё петербургские, сама Екатерина была полковником Преображенского полка...
Он любил эту возможность разом заводить огромные массы людей, требуя от них и в то же время сообщая им точность, почти механическую, волновавшую его непостижимо. И сейчас, рассматривая свои руки, он вдруг ощутил, что очень скоро именно в них сосредоточится та сила, какая управляет не одними парадами. Чтоб успокоиться, он глубоко втянул холодный, режущий лёгкие воздух. Между тем, надо было уходить! его ждал скучный швейцарец Лагарп, приставленный к нему, чтоб обучать добродетели и широте взглядов... Они вместе, как равные, как друзья (и в этом тоже была фальшь), читали Руссо, любимого автора Лагарпа. Руссо уныло рассказывал о том, как, например, воспитывается добродетель женщин.
О женщинах он знал другое, существовавшее совершенно ощутимо под руками во дворце, в каждой его более или менее отдалённой комнате, в каждом переходе, просто между складок тяжёлых портьер. Книги врали.
Женили его очень рано, в шестнадцать лет. Жене его было четырнадцать. Всю жизнь он не любил её. Возможно, из протеста. Возможно, из-за того, что добродетель её обитала в полувоздушном, жеманном теле, не вызывавшем желания. Или потому, что она не могла иметь детей? Однако и тут он лицемерил, изображая любовь, внимание, иногда - страсть.
Но что-то было, было же вначале его царствования, что заставило вполне уже зрелого Пушкина сказать: "Дней Александровых прекрасное начало"?! Верил ли Александр I, что осуществит те реформы, какие обсуждал со своими молодыми друзьями? Он, не приученный ничего добиваться, в глубине души сознающий слабость собственного характера?
Но он хотел быть первым. Ах, как он хотел быть первым - и чтоб не только отец, чтоб бабка тоже была забыта в сравнении с его будущими подвигами. И, кроме того, он всегда до телесного нетерпения хотел быть обожаемым. Игра привилась к нему, стала второй натурой. В войне 1805 года он намеревался сыграть очень молодого полководца, вместе великого и великодушного к попранным. Поражение под Аустерлицем сломило его. Он не просто испугался, ужаснулся своему страху, тому, что на всю жизнь с ним останутся звуки крошащегося под ярдами льда, ржание лошадей, тонущих и выбивающихся копытами, а главное - безмолвные и как бы нелепые взмахи рук тех, кто был уже убит, сейчас, сию минуту. И кто совсем недавно на марше яростно преданными глазами провожал его, легко и весело скачущего мимо тоже весёлых его молодой весёлостью войск.
Между тем во всём была его вина: его самомнение, подогретое лестью и самомнением же окружающих, его неопытная доверчивость привели к полному разгрому армии. Впрочем, очень скоро, даже в мыслях, он привык ссылаться только на доверчивость. Об Аустерлице, о том, что и как там произошло, в России запретили писать. Именно с этих пор у Александра Павловича появилась привычка отвлекать себя звуками собственного голоса, чаще всего негромко-натужными, какие иногда издаёт наедине с собой человек, идущий в гору с большим грузом.
Потом он увлёкся и, значит, отвлёкся дипломатией. Внутренние дела, сама Россия были слишком непостижимы. В дипломатии же, в общении с королём прусским, императором Австрийским, Наполеоном заключалось привычное с детства - та же игра...
О том, как его метаморфозы воспринимал Пушкин, говорят следующие строки:
Воспитанный под барабаном,
Наш царь лихим был капитаном:
Под Австерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал,
Зато был фруктовой профессор!
Но фрунт герою надоел -
Теперь коллежский он асессор
По части иностранных дел!
Это было написано уже во время ссылки, до Александра I не дошло, на судьбу поэта не повлияло. И говорит прежде всего о том, что, коль скоро сложилась в уме ёмкая формула правления и одновременно точный портрет, Пушкин не мог отказать себе и оперил их рифмой, выстроил в строки.
Правда, приблизительно в это же время он написала:
Он человек! Им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.
Впрочем: "простим ему", не вошедшее в печатный текст, тоже ведь несколько крамольно?
Сложную фигуру Александра I не так-то легко было объяснить однозначно. Пушкин же хотел быть объективным.
Человек, хотевший и умевший казаться, по крайней мере, дамской части общества, Ангелом, и - Аракчеев!
"Ангел", говоривший, что военные поселения будут существовать, если бы даже пришлось уложить мёртвыми телами (очевидно, засеченных?) дорогу от Чудова до Петербурга (100 вёрст)?
"Ангел", возмутившийся однажды вслух и громко тем, что вслед за марширующими солдатами везли воз розог.
- Безобразие! На что это похоже! - кричит почти что приватно, как частное лицо, прогуливающийся император. - Кто распорядился? Позвать!
Появляется полковник, уверенный, что царь покраснел от гнева и прямит свою мягко-сутулую спину, считая: с русским солдатом нужно и можно управиться словами, а не свистом палок.
- Прикрыть! Ковром, сейчас же. Немедля. Кто такую глупость?.. По городу?.. Ковром.
В 1819 году взбунтовались солдаты военных поселений в Чугуеве. Пушкин по этому поводу сказал об Аракчееве:
В столице он - капрал, в Чугуеве - Нерон:
Кинжала Зандова везде достоин он.
В двадцатом году взбунтовался Семёновский полк. "Старый Семёновский полк - необыкновенное явление в летописях русской армии, это был полк, где не существовало телесных наказаний, где установились между солдатами и офицерами человеческие отношения... Эго был народ развитый, благородный и нравственный", - писал современник Иван Дмитриевич Якушкин, декабрист.
И вот аракчеевская система взяла "в клещи" и семёновцев. Новый полковой командир бил в лицо кулаком каждого, а не только провинившихся. Солдат выстраивали в две шеренги, заставляя плевать друг другу в лицо.
Ради чего секли, били, заставляли плевать? Власть стремилась сломить. Что? Отнюдь не дух сопротивления, коего поначалу и не было. Вообще надлежало сломить то, что не укладывалось в уготованные "клеточки" аракчеевщины. Полк восстал в конце концов. Надо сказать: система Аракчеева долго его на это провоцировала.
Царь в это время был в Троппау, курьером к нему был послан служивший ранее в Семёновском полку Пётр Яковлевич Чаадаев. Тот самый, к которому обращено: "Пока свободою горим, // Пока сердца для чести живы, // Мой друг, отчизне посвятим // Души прекрасные порывы!"
Чаадаев домчался молнией, явился к царю, доложил, услышал в ответ задумчивое: "Надо признаться, что семёновцы, даже совершив преступление, вели себя отлично, хорошо".
Александр, как частное лицо, просил Чаадаева, вернувшись в Россию, не вдаваться в подробности разговора, в котором он не до конца осуждал семёновцев.
Возможно, на обратном пути Чаадаев вспомнил манифест 25 марта 1813 года, которым сами императоры, теснившие Наполеона и зачастую теснимые им, призывали народы сражаться за свободу и независимость. Именно народы. А может быть, он вспоминал не манифест, а само то воодушевление, которое помогло народам победить большие батальоны Наполеона? Как часто тогда произносилось и даже монархами это магическое слово: свобода.