Алла Панова - Миг власти московского князя стр 65.

- Вот ты, красавица, и дома, - проговорил он ве­село, каким‑то незнакомым хриплым голосом, стара­ясь не смотреть на нее.

- Спасибо, князь, что добраться помог, - ища глазами его глаза, сказала она в ответ как‑то насмешливо и даже холодно.

- Это я тебе должен быть благодарен, что моего приглашения не отвергла, - ответил он ей в тон, посмотрел на нее и сразу понял, что глаза ее говорят ему больше, чем уста, понял, что она не хочет, чтоб другие знали о ее чувствах, и надеется, что и он до поры до времени не раскроет их тайну.

- Как же я могу его отвергнуть? Ведь ты - князь мой! - проговорила она и, смутившись оттого, что опять сказала больше, чем хотела, опустила взгляд.

- Что ж, и за то благодарен, - усмехнувшись, сказал он и, почувствовав на себе пристальные взгляды, обернулся: гриди слышали весь разговор и одобрительно кивали. Князь вспомнил, что "не время" открывать теперь всем свои истинные чувства, и проговорил погромче, чтобы угодить невольным слушателям и свидетелям его разговора с Марьей: - Не суди строго, девица, за вольность мою. Краса твоя в том виной, что разум мой помутился. Обиду на меня за дерзость мою не таи. - Он видел краем глаза, как, слушая его слова, кивают согласно гриди. В завершение своей речи он достал из‑за широкого пояса приобретенные на торге украшения и протянул их Марье.

Она стояла у самой калитки, давно собираясь скрыться за ней от всех посторонних взглядов, но все никак не могла уйти, не в силах расстаться с князем.

- Не серчай, душа–девица, на меня. Вот возьми на память, - сказал он, сообразив, что она не видит протянутых ей украшений, поскольку смотрит лишь ему в глаза. Князь свесился с седла, взял ее руку и вложил в нее свой подарок. Марья словно очнулась, мельком глянула на украшения, быстро кивнула и в мановение ока скрылась за калиткой.

Михаил Ярославич довольно улыбнулся, хлестнул Ворона по блестящему крупу, и тот, швыряя снег из‑под копыт, понес седока по улочке со скоростью ветра. Гриди, не ожидавшие такого быстрого окончания разговора, чуть замешкались, но через несколько мгновений уже следовали за князем. Его конь нес седока по дороге, уходящей в сторону от Москвы, промчался ми­мо добротных заборов, вскоре сменившихся невысоки­ми редкими оградами, плохо укрывавшими от посто­ронних взглядов молодые сады и засыпанные снегом грядки.

Подставив разгоряченное лицо встречному ветру, князь наслаждался быстрым бегом своего коня и, воз­можно, удалился бы от города на весьма почтительное расстояние, если бы на опушке не показались сани с тяжелой поклажей, а за первыми на дорогу выехали вторые, за которыми уже виднелись третьи.

Возница, молодой русобородый мужик, лицо кото­рого князю показалось знакомым, признав Михаила Ярославича и его людей, остановил сани и, соскочив на дорогу, почтительно приветствовал встречных. Князь, резко осадив коня, ответил на поклоны, поинтересо­вался у высокорослого и широкоплечего возницы, ку­да следует обоз, и, к своему удовлетворению, узнав, что тот направляется в Москву и везет зерно, решил, что, пожалуй, пора возвращаться домой.

Махнув на прощание сопровождавшим обоз людям, князь направил Ворона в обратный путь, который те­перь лежал не через торг, а к воротам, выходившим к бору. Гриди неотступно следовали за ним, радуясь солнечному дню, представившейся возможности про­нестись с ветерком по наезженной дороге и предвку­шая отдых в тепле и сытную трапезу.

Подъезжая к стенам детинца, князь вспомнил, что поутру собирался посмотреть на то, как его вер­ные люди ведут дознание, выяснить, принесло ли оно какие‑нибудь плоды. Однако теперь, после встречи с Марией, он думал только о ней, о новом свидании, и у него само собой пропало всякое желание зани­маться серьезными делами, а тем более смотреть на Уродливое лицо одноглазого Кузьки. От этого нелюдя исходила такая злоба, что невольно хотелось схва­титься за меч или ввязаться в какую‑нибудь потасов­ку. А у князя на душе было так радостно, что он готов был поделиться этой радостью со всеми, но не мог себе позволить досужими разговорами опорочить честь любимой девушки, кроме того, высокое княжеское положение не позволяло кинуться первому встречному на шею и поведать о своем счастье. Да к тому же и не по–мужски это как‑то.

Князь подумал, что он открылся бы Егору Тимофе­евичу, да и то вряд ли. Зрелый муж, может, и не захо­чет понять ретивого молодого сердца, в лучшем случае промолчит, решив, что не его это дело указывать, на кого Михаилу Ярославичу смотреть, кого милой звать, а то на правах старшего заметит недовольно, что неровню тот себе выбрал, или, хуже того - насмеется. Вон сколько насмешек Васильку терпеть приходится. Правда, кажется, он не замечает ни насмешек, ни ехидных улыбок, какими его встречают, а потому, что голова занята мыслями о зазнобе, о чувствах к ко­торой сотник никому не рассказывал, но все и без слов понятно.

Не успел князь вспомнить о сотнике, как тот сам предстал перед ним, выехав на дорогу из распахнутых ворот усадьбы посадника. Князь обрадовался встрече, словно давным–давно не видел сотника.

- Что не весел? - спросил Михаил Ярославич, сразу же обратив внимание на грустные глаза Василь­ка. - Али посадник плохо принял? А может, Василь Алексичу хуже стало? - поинтересовался князь, вспомнив основную причину, по которой сотник наве­дывается в этот дом.

- Василь Алексич молодцом, - быстро ответил сотник, - поутру его рану Митрий смотрел, сказал, что надо бы лучше, да лучше некуда. Говорил, что, мол, еще седмицу посадник с повязкой походит, а там, ежели захочет, снова в сечу может отправляться.

- Ишь ты, - удовлетворенно заметил князь.

- Он уж вовсю воюет. Со своими, - как‑то невесе­ло улыбнулся сотник. - Всем от него достается и за де­ло, и за безделицу малую. Я сам тому послухом был, как он кому‑то так выговаривал, что со двора слыхать было, - мол, нельзя ему захворать, как сразу все про дело забыли, едва хозяйство по миру не пустили.

- Это уж чересчур! - удивился слушатель.

- Да–да, так и говорил, - кивнул рассказчик и продолжил: - Мне даже Настасья Петровна пожало­валась. Мол, как на ноги встал, так за хозяйство свое пуще прежнего спрашивает со всех. Он и супруге своей попенял…

- Ей‑то за что? - удивленно поднял бровь князь.

- Говорит, что надо было не за ним смотреть, а за людьми дворовыми, за челядью. Он, мол, и сам бы на ноги поднялся, а вот ежели бы его Бог прибрал, то она бы с детьми почитай что на пустоши осталась. Дескать, за то время, что он хворал, хозяйство справное на пепе­лище стало походить…

- Это он что‑то и впрямь палку перегнул. Видно, хочет всем показать, что без него они никуда! - сооб­разив, в чем причина такого поведения посадника, по­яснил князь. - Все, мол, в доме на нем держится.

- Так‑то оно так, только вот каково это его близ­ким слышать? Все у них как раньше было, так и теперь справно. Да и нельзя крепкое хозяйство за столь ма­лый срок в негодность привести. Почитай что все до­машние ныне в обиде на Василь Алексича, а он того, кажется, не видит. Знай себе бушует, аки море–окиян.

- Что ж, и ты его не смог угомонить? - удивился князь. - Али даже не пробовал?

- Да разве ж его угомонишь, - с обидой произнес сотник, - правду сказать, он при мне много тише стал. Видать, притомился. Сел на лавку да принялся жало­ваться на свое семейство.

- А ты что? Неужто в их защиту слова не ска­зал? - недоверчиво посмотрел на сотника Михаил Ярославич.

- Как же не сказал! Разве ж можно невинных без защиты оставить? И так и этак уговаривал. Вроде стихла буря, - устало проговорил тот.

- Потому и усадьбу покинул? - поинтересовался князь.

- И потому, но еще причина была, - кивнул собе­седник и, перехватив вопросительный взгляд, объяснил: - К нему нарочитый какой‑то пожаловал. Навес­тить, мол. Поговорить со старым знакомым да гости­нец хворому передать. Я уж уходил, да в сенях с гостем столкнулся.

- Это кто ж такой будет? - спросил князь, заин­тересовавшись личностью посетителя.

- Я его и знать не знаю… - проговорил Василько и, немного подумав, добавил: - Только рожа у него ка­кая‑то хитрая. И глазки… злые… Так и бегают, будто ищут чего.

- Кто ж это такой? - снова проговорил задумчи­во князь, повернувшись назад и удивленно посмотрев на усадьбу посадника, словно хотел разглядеть, что за человек сейчас там находится.

- Эх, запамятовал, княже! - хлопнул себя по лбу сотник. - Я ведь слышал, как посадник гостя вели­чал, когда тот на порог горницы ступил. Проходи, мол, Лука.

"Вот те раз, - подумал князь, - не тот ли это Лу­ка, что с жалобой на посадника к Егору Тимофеевичу обращался, грозился до великого князя дойти, а тут, вишь, сам проведать хворого решил. Надо ж, какой жалостливый! Неужто он?"

Михаил Ярославич еще раз повернулся, посмотрел на крепкие тесовые ворота и сказал вслух:

- Что ж, не всех пока я в Москве знаю, будет вре­мя, и с этим… как его… Лукой знакомство сведу. - Потом, чтобы уйти от неприятных мыслей, спросил сотника: - А что, Василько, неужто посадник и доч­кой своей недоволен?

- Так, говорю, всеми, - сказал сотник, покрас­нев.

- Она‑то чем не угодила? Ведь, кажется, ангел бестелесный, а не девица? - не унимался князь и, за­дав свой вопрос, внимательно посмотрел на разрумя­нившееся лицо собеседника.

- Ангел. Точно, князь, ангел, - ответил тот с та­кой нежностью в голосе, что у князя заныло сердце. - Но и для Веры, для этой души невинной, вину отец на­шел. И нашел ведь в чем упрекнуть! Буркнул, что, мол, матери помогать надо было, а не поклоны в церкви класть. Бог, мол, сам видит, кого прибрать к себе, и не­чего, мол, к Спасителю по пустякам обращаться.