- Винил я себя долго в смерти детей моих младших и Ольги, жены первой, с которой обвенчался, когда мне минуло осьмнадцать лет. Да видно, так Богу было угодно распорядиться. Может* ты, Егор Тимофеевич, помнишь, князь Ярослав Всеволодович в ту пору дома‑то мало бывал - из похода в поход - затем и вовсе Новгород на сына Александра оставил, а сам в Киев подался, сел на великокняжеский престол. А дружина, сами знаете, - за князем следует. Вот и надумала Ольга, пока меня нет, съездить в родительский дом, в Рязань. Да и повод был для того: известие пришло, болен, мол, отец ее, месяц–другой пожить ему осталось. Отписала Ольга мне и, ответа не дождавшись, отправилась в путь с сыновьями погодками, Борисом и Глебом, и Верой, которой тогда семи лет не исполнилось. Кто же мог знать, что беда такая случится… Ведь сколько лет прошло после Калки, и не было ни слуху ни духу о поганых, что тогда на землю нашу пали, словно меч, за грехи карающий.
При упоминании о Вере сердце у Василька забилось учащенно, и он, зная об ужасной доле, выпавшей Рязани, весь напрягся, ожидая услышать нечто страшное. Так оно и вышло.
- Хоть и был я против, да разве отговоришь, к тому ж понимал, что хочет Ольга с отцом проститься, написал, чтобы только детей не брала. Ведь, знамо дело, путь зимний долог и нелегок. У меня‑то душа болела, как бы они не застыли в дороге, а дело то иначе повернулось: от жаркого огня в соборной церкви смерть приняли…
- Да, с Рязанью Батый окаянный обошелся без жалости, никого не щадил - ни младенцев ни старцев немощных, даже церковь не защитила от поганых, что кровью христианской святые алтари обильно окропили… Рассказывали о том отцу, - произнес задумчиво Михаил Ярославич.
- Что рассказы! Узнав о случившемся, я поспешил туда, как только смог. Сам все видел… и поле мерзлое, на котором полегло войско Юрия Рязанского, и князей, что пришли к нему на подмогу… Видел и жен беременных с животами вспоротыми, и черноризцев, саблями иссеченных, и детишек малых с разбитыми головками… Моя‑то голова белым–бела тогда и сделалась… Среди угольев и тел обгоревших нашел я своих родных, только по приметным колтам с семью лучами и ожерелью, что когда‑то у мастера заказывал, смог опознать Ольгу. Прижимала она к себе два детских тельца… - сказал посадник и, с трудом проглотив комок, вставший в горле, продолжил: - Борис уж по плечо ей был, а Глеб в грудь лицом уперся. Вместе смертную чашу они испили. Вместе их и схоронил. Могилка их недалече от того места, где князь Ингорь предал земле тела князя Юрия, его сына Федора и несчастной Евпраксии.
- А Вера? Как же она? - спросил неожиданно сотник срывающимся от волнения голосом.
- Искал и ее, голубушку, среди мертвых, но найти не мог, - повернувшись к Васильку и глядя ему в глаза, сказал посадник. - Спрашивать‑то не у кого! Спаслись лишь те немногие, которые из города еще до осады ушли и в лесах укрылись. И эти, чудом выжившие, словно тени бестелесные бродили средь пепелищ в поисках своих родных. Много ль от них узнаешь! И вот когда я уж совсем всякую надежду потерял и в путь обратный собрался, встретилась мне какая‑то старуха, ума лишенная. С отчаянья стал и ее расспрашивать, не видала ли девочки светловолосой, с глазками словно васильки… К моему удивлению, она поманила меня за собой и привела к яме, сверху обуглившимися бревнами прикрытой. Вот там‑то я и увидел дочку. Лежала она, заваленная каким‑то обгоревшим тряпьем… Думал, что мертвая, ан нет - живая, только в жару. Не приди я вовремя, так и умерла бы, сердешная.
Посадник сделал большой глоток из кубка, обтер ладонью губы и в полной тишине продолжил свое повествование:
- Только потом, когда стала дочка приходить в себя, смогла она мне рассказать о том, что помнила. Когда они до Рязани добрались, тесть мой уже на ладан дышал и через день отдал Богу душу, и Ольга осталась с матерью до сороковин… А Вера‑то захворала еще в дороге, помнит, что поначалу поили ее какими‑то отварами из трав пахучих, но потом ей хуже стало. Неизвестно, сколько дней была она в беспамятстве, но когда очнулась от холода, то увидела, что вокруг темно, рядом никого нет, и на зов ее никто не пришел. Выбралась она наружу и испугалась увиденного: пепелище от богатой усадьбы осталось, только угол подклети, где ее кто‑то спрятал, лишь чудом уцелел, а край, что к дому примыкал, сгорел почти весь. Кричала она, звала мать, бабку, братьев, но никто не откликнулся. Побрела она мимо еще дымящихся пепелищ куда глаза глядят. Вскоре встретила старуху оборванную и пошла вместе с ней. Больше ничего и не помнит.
- Поблагодарим Господа за чудесное спасение дитя малого и помянем души усопших. За муки свои на небесах они теперь, - сказал князь и, когда все осушили кубки, спросил: - Но твой горький рассказ не окончен, что же было дальше?
- Да я уж почти все рассказал, осталась самая малость. Видно, Бог хранил нас с Верой. В ней жизнь едва теплилась - думал, что Господь заберет и мою дочку, но она будто почувствовала, что теперь не одна–одинешенька на свете, хоть и слаба была, а за жизнь свою короткую и безгрешную из последних силенок держалась. Добрался я с ней до Углича, который чудом уцелел среди вселенского разорения: почему‑то пощадили его поганые, мимо пронеслись - не тронули. Там нашел я семью моего знакомого, незадолго до этого погибшего. Его старшая дочь взялась выхаживать Веру, которую я был вынужден там оставить. Конечно, тревожные думы одолевали меня, но ничего не поделаешь. Смог вернуться в этот гостеприимный дом только через несколько месяцев, когда Ярослав Всеволодович стал великим князем, а я уже знал, что остались мы с дочкой одни на всем белом свете. Правда, как только Вера пошла на поправку, Настасья мне весточку смогла передать, знала, как изболелось отцовское сердце. Да, да, Настасья! - увидев удивление в глазах князя, повторил посадник. - Так вот и свела меня судьба с моей второй женой. Выходила она Веру, дочка к Настасье привязалась всем сердцем, да и она к ней.
- Теперь все нам ясно стало. Ты уж, Василий Алексич, прости, что невольно вопросами своими душу тебе разбередили, - извиняясь, сказал воевода. - Но и у нас у каждого в сердце своя рана кровоточит. Человека, у которого поганые родных не отняли, не осталось и во всем Великом княжестве, да и княжество они под себя подмяли.
- Я не в обиде, ведь сам захотел вам о жизни своей поведать. Никому до вас о том не сказывал. Выговорился - чуть легче стало. Вы уж не взыщите, что вместо веселого застолья - эвон что вышло.
- Ты, Василий Алексич, не оправдывайся. Разве есть твоя вина в том, что теперь, почитай, всякий пир тризной оборачивается. Ясным днем‑то и на трезвую голову крепятся все, а захмелеют, тут боль из‑под спуда и вырывается. Не раз я тому свидетелем был, - сказал князь.
- Прав ты, Михаил Ярославич, - везде так, - подтвердил воевода, и все согласно закивали.
- Однако, друзья, пора и честь знать. Вон за окном темень уже. Хозяину отдыхать пора, да и нам тоже отдых нужен, - сказал князь, поднимаясь с лавки. - Завтра, если Бог даст, хочу город объехать. Так что поутру жду тебя, Василий Алексич, у себя.
Они вышли на крыльцо, полной грудью с удовольствием вдохнули морозный воздух и, только спускаясь по лестнице, обратили внимание на то, что метель, которая сегодня нарушила планы князя, прекратилась. На землю тихо опускались редкие снежинки, в высоком небе ярко светила луна.
У крыльца холопы посадника держали под уздцы нетерпеливо топтавшихся на месте коней князя и его спутников, а у ворот, поджидая Михаила Ярославича, уже сидели в седлах прибывшие с ним гриди. Распрощавшись с хозяином и хозяйкой, вышедшими проводить гостей, всадники выехали за ворота.
Обратный путь занял гораздо больше времени. Примеру князя, который пустил своего Ворона шагом, не могли не последовать и все остальные. В лунном свете окрестности выглядели совсем иначе, чем днем, когда князь и его спутники, подгоняемые колючим ветром, мчались к дому посадника, ничего не замечая на своем пути. Теперь все с любопытством оглядывались по сторонам. Только Василько, отстав от воеводы и князя, понурив голову покачивался в седле, ни на что не обращая внимания.
- Вот и еще один день на исходе, - прервал затянувшееся молчание воевода, который ехал рядом с князем.
- И прошел он в разговорах, - нехотя продолжил князь, - пора бы и к делам приступать.
- Всему свое время, Михаил Ярославич. Что ж ты, считаешь, что без пользы день провел? - спросил Егор Тимофеевич.
- И не знаю, что сказать тебе, - отрываясь от своих мыслей, медленно заговорил князь. - Вроде бы и польза есть. Может, оно и к лучшему, что метель поутру разгулялась, удалось покороче посадника узнать. Но душа почему‑то не спокойна. Сам знаешь, не привык я сиднем без дела сидеть.