- А я еще так не думал. Но именно во время концерта все эти мысли и пришли мне в голову, а потом… И поэтому я никогда тебе об этом не говорил. Да и вообще я не умею говорить о таких вещах, мне это кажется слишком патетичным, слишком величественным, особенно там, в деревне, где я роюсь в навозе и выращиваю примулы. Видишь ли, я в противоположность тебе люблю ночевать на Брацкой. Это напоминает мне мою холостую жизнь и все, что я здесь пережил. Хотя пережито было не так уж много. Я, собственно, все пережил еще там, в Маньковке. В самой ранней молодости, наедине с выживающим из ума отцом. Вот его игра на пианоле действительно не имела никакого значения.
- Потому что ты доискиваешься метафизического значения во всех мелочах жизни, во всем, что нас окружает.
- Не знаешь ты меня, Зося, - с какой-то горечью сказал Януш, - вот и приписываешь мне какую-то тягу к метафизике.
Зося вскочила с постели, села перед зеркалом и принялась причесываться на ночь. Когда она распустила волосы, лицо ее стало еще тоньше, а глаза запали еще глубже. Этот болезненный вид выводил ее из себя, напоминая о недавно пережитой беде.
- А откуда мне тебя знать? - отозвалась она, раздирая гребнем волосы. - Откуда? Так я никогда тебя не узнаю. Сидишь, как сыч, и каждый раз говоришь что-нибудь другое. Каждый раз, когда у нас завязывается настоящий разговор, ты мне кажешься иным, и что хуже всего - совсем не новым! И все твои разновидности - это круговращение возле одного и того же кола, к которому ты привязан невидимой, но крепкой веревкой.
Януш, внимательно посмотрев на нее, закурил вторую папиросу.
- Надымишь, - заметила Зося.
- Проветрим, - возразил Януш.
- Ты всегда что-то таишь.
- И ты тоже. - Януш пересел на другое кресло, чтобы лучше видеть Зосю, он любил смотреть, как она причесывается. Движения ее были ловкие, хотя и нервные.
- Во мне ничего нет, - усмехнулась она, - пустой глиняный кувшин.
- Для красивых полевых цветов.
- Ты же не любишь полевых цветов, ты любишь туберозы, - Зося повернулась к Янушу на своем пуфике и наконец-то улыбнулась ему ясно и просто.
- А ты меня все же знаешь, - упрямо сказал Януш. - То, что ты сказала о круговращении, - это правда. Может, ты знаешь меня даже лучше, чем тебе самой кажется.
- Все это только домыслы. Но вернемся к концерту, - сказала она, как-то беспомощно разводя руками. - Неужели ты действительно не можешь мне этого объяснить? Какое это имеет значение?
Януш улыбнулся.
- А ты настойчива. Спроси об этом у Янека, когда его выпустят из тюрьмы.
- А он знает? - удивилась Зося.
- Наверняка! - Януш встал и скинул пиджак. - Он-то наверняка знает! - И вдруг добавил: - Ты знаешь, и я хотел бы вот так, хоть раз в жизни знать что-то наверняка!
И поцеловал жену в лоб.
XIV
Старые Шиллеры каждый раз, когда приезжали в Варшаву - а случалось это довольно редко, - останавливались у своей дальней родственницы Кази Бжозовской. Жила Казя на улице Згода - место было очень удобное, и от филармонии недалеко. У Кази было три сына. Двое из них, художник и литератор, были сейчас в Англии, а самый младший, музыкант, сидел еще в Закопане - этот любил бродить по горам, так что приезд Шиллеров нисколько не стеснял кузину.
Старики добросовестно выслушали симфонию Бетховена, переждав толчею в гардеробе, оделись, вышли и неторопливо направились к дому Бжозовской. Все о них забыли, так что они остались одни; впрочем, к одиночеству Шиллеры уже давно привыкли.
Шли молча. И только на полдороге Паулина с горечью заметила:
- Как теперь люди плохо воспитаны. Ремеи могли бы пригласить и нас к себе…
Старый Шиллер передернулся и фыркнул по своему обыкновению:
- Ты, Паулина, словно ребенок. Чего же еще можно ожидать от таких людей…
- Ничего особенного я и не ожидала. Но ведь это вполне естественно. Мы же все-таки родители Эдгара и Эльжбеты…
Шиллер вновь передернулся.
- Нас может огорчать только то, что они бывают в таком обществе. Ну что это за общество? Торговля семенами…
- Да не в этом же дело, не в этом, - твердила Паулина, - тут совсем иное.
Казя Бжозовская жила во дворе, на втором этаже. Они позвонили. Открыла сама хозяйка, высокая опрятная пожилая женщина с тщательно уложенными седыми волосами. Голубые глаза ее глядели очень приветливо, а легкое подергивание головы, что-то вроде нервного тика, не казалось неприятным. Она обрадовалась возвращению родственников.
- Раздевайтесь, садитесь и рассказывайте. Проходите в гостиную, сейчас я приготовлю чай.
Старый Шиллер помог жене снять тяжелую шубу, которую та надела скорее напоказ, нежели от холода, и они вошли в гостиную. Это была небольшая комната с небогатой мебелью; единственным украшением ее был большой черный рояль и полка с нотами. Шиллер уселся на обитом кремовой материей пуфе, Паулина - в просторное кресло. Она тут же закурила и, по обыкновению, устремила взгляд на безобразную висячую лампу, пуская дым в ее сторону, точно принося ей жертву этим воскурением.
- А что, собственно говоря, можем мы рассказать Казе? - сказала Паулина после минутного молчания.
- Ничего, - сказал Шиллер, дернув правым плечом.
- Мне вот кажется - мы и сами не знаем, что перечувствовали. Как-то унизительно… Ты хорошо сказал это маленькой Оле…
Старый Шиллер взял с полки нотную тетрадь и, надев очки в черной роговой оправе, начал внимательно ее просматривать.
В ответ на слова жены он взглянул на нее поверх очков.
- Оля далеко уже не маленькая, маленькой она была в Одессе. Теперь это уже старая баба. Ты просто не замечаешь, как все старится.
Паулина улыбнулась.
- То, что ты стареешь, я давно заметила. И становишься несносным, старый ворчун. Даже былую рассеянность утратил вместе с юмором и оптимизмом. Но сегодня я заметила, когда они вышли на сцену, что наши дети тоже постарели. Очень постарели.
- Дети? - спросил Шиллер, не отрывая глаз от нот и тихо напевая мелодию. - А как же иначе! Они уже давно перестали быть детьми…
- Для нас они никогда не перестанут быть детьми.
- Это только так кажется. Иногда в конце лета в кустах находят пустые, заброшенные гнезда… покинутые гнезда. А птенцы упорхнули.
И, отстранив ноты, он взглянул на жену открыто.
- Ну что ж, - Паулина сразу поняла, что он имел в виду, - но для родителей дети всегда остаются детьми. И очень странно, когда замечаешь, что твои собственные дети стареют. Они были для нас детьми. А теперь стоят лицом к лицу со старостью. Мы-то еще помним их в передничках, в гимназических мундирчиках. И вот сегодня я увидела, что у ЭЛьжуни уже седые волосы; издалека, правда, их еще не видно, но когда она причесывается…
- Что ты говоришь? - невольно удивился старый Шиллер. - Седые волосы? Ты так рано не седела.
- Еще раньше.
- Неужели? А сколько же ей сейчас лет, нашей Эльжбетке? Постой, постой… Когда она родилась?
- Представь себе, - медленно начала Паулина, глядя на лампу, - представь себе, через месяц ей будет сорок пять лет… Мы забываем о времени, потому что у нас нет внуков. А вот у Михаси их много. Ты же видел Олиных сыновей. Уже большие мальчики. Как все растет.
- Как все растет, - повторил вдруг спокойно Шидлер, - как все изменяется. Ты знаешь, я еще мальчишкой не любил находить такие гнезда, такие вот опустевшие гнезда.
На этот раз вспылила Паулина.
- Да что ты заладил об этих гнездах? Ну вылетели и вылетели. Вспомни, как давно вылетели. Пора бы тебе привыкнуть.
- А что? Разве я не привык?
Вошла Казя с чаем и бутербродами.
- Вы, наверно, голодные, - сказала она, ставя поднос на столик. - От переживаний даже не обедали.
- Мы обедали у Эдгара. В "Бристоле", - сказала Паулина.
- Ну, какие у вас впечатления от концерта? - спросила Казя и села на стул, словно приготовилась выслушать долгий рассказ.
Супруги неуверенно переглянулись.
- Конечно, нам очень понравилось, - сказала наконец Паулина поспешно, как будто хотела сгладить впечатление неуверенности. - Эльжуня так великолепно выглядела и чудесно пела. И песни Эдгара так трогают!
- Ужасно жалко, что мой Рудольф не мог послушать. В этом году он кончает консерваторию, но горы для него, кажется, еще большая страсть, чем музыка.
Паулина улыбнулась. Она знала, что у младшего сына Кази есть еще одна страсть, посильнее гор и музыки.
- Я вынужден признать, что мне довольно чуждо все, что сочиняет Эдгар, - спокойно и размеренно сказал Шиллер. - Экзотика. И как-то странно все это звучит. Конечно, я знаю, что родителям порой трудно понять детей. Но…
Казя возмутилась.
- Да что ты говоришь, Людвик! Я своих детей великолепно понимаю, а вы же знаете, что каждый из моих сыновей выбрал свою стезю в искусстве.
Паулина улыбнулась.
- А это у тебя, часом, не самообман, Казя?
- Какой еще самообман?
- Ну, будто ты понимаешь своих детей. В конце концов, дети - это дети, и хочется, чтобы они навсегда оставались детьми. А они растут, взрослеют, даже стареют…
- Даже стареют, - повторил Шиллер.
- И все это происходит как-то помимо нас. В какой-то определенный момент жизни мы становимся "стариками родителями" и уже не имеем никакого влияния на детей - даже начинаем им мешать…
- Мешать? Что ты говоришь, Паулина! - абсолютно искренне и без всякой тревоги возразила Казя. - Мы всегда им нужны.