– Разумеется, я уверена, – ответила Алвина, выпрямляясь в кресельном седле еще больше, и засмеялась. Возможно, когда-то смех этот и был очаровательным, но теперь в нем появилось что-то жесткое, вымученное, кудахтающее. Он словно провозглашал неопровержимую истину: прочие люди – либералы, лавочники, большевики и так далее – бесспорно забывают, но память Алвины, подлинный продукт Британской империи, ни на какие провалы не способна.
– Джорджи, – произнес полковник с обычной размеренной властностью, – по шоссе не езди! Хулиганы за рулем – это просто бич. Мы не хотим, чтобы тебя принесли домой на носилках.
– Хорошо, папа! – Лишние две мили по проселкам… ну, да ничего. – До свидания. Я должна лететь!
– До свидания. Только осторожнее, деточка.
Джорджи чуть было не хлопнула дверью. Как старики любят тянуть и мешкать! Жалко, что у нее так мало молодых знакомых. Почему-то почти все ее друзья были старше нее. Все-таки подло, что она практически незнакома ни с кем из блестящего кружка Марджи Стюарт… но, правда, Стюарты очень богаты… Так хотя бы с кем-нибудь из жутко странных, неприятных, зато интересных людей, которые летом приезжают на воскресенье к мистеру Перфлиту. (Мистер Перфлит был местным интеллигентом.) Джорджи злобно налегла на педали, пробивая стену ветра. Да, подло сидеть взаперти со стариками, которые ничего уже не хотят – только расположиться поудобнее, тянуть время и разговаривать о прошлом. Но тут ее ожгло сострадание, и ей стало совестно. Ведь для них это тоже жутко, даже еще больше. С обычной своей смутностью так и не повзрослевшего подростка она ощутила ужас, беспомощность и горечь старости – обызвествление артерий, одрябление плоти, жиреющей или высыхающей так, что выступают все кости. Лицо превращается в морщинистую маску, прежде ясные глаза тускнеют, энергия и интересы убывают, угасают, и самая личность в долгом трагичном диминуэндо утрачивает связь с действительностью, тупеет, и человек становится неразумно упрямым, бесчувственным. Джорджи вздрогнула и быстрее закрутила педали, чтобы избавиться от этих мыслей. Какой малый срок им остается! Как это низко – злиться, что они посягают на ее жизнь, мечтать о том, чтобы вырваться из дома, увидеть новые лица, познакомиться с новыми людьми, болтать, кататься, наслаждаться всеми радостями и, может быть, – тут она порозовела, хотя никто не мог подслушать ее мыслей, – может быть, выйти замуж за приличного человека, обзавестись детьми. Ведь они же так добры с ней, так ее любят! У нее есть ее девочки-скауты, она может приглашать к чаю кого пожелает, у нее есть карманные деньги, она гостит у родственников – правда, тоже уже немолодых… Ей дано… ну, столько всего! И очень дурно, что она злится только потому, что ничего не происходит, что ей скучно, а мама забывает, а папа и кузен все время просят ее о всяких мелких услугах; конечно, они легко бы обошлись без ее помощи и обращаются к ней просто из нежности, просто ища ее общества. Словно прокатиться на велосипеде в дурацкий Криктон и обратно ради тех, кто тебя любит, уж такое большое наказание!
Джорджи крутила педали в исступлении раскаяния и жертвенности. Она сполна испытала утешительную силу самоуничижения и твердо решила, что уж в это воскресенье, пусть льет дождь, пусть воет буря, она обязательно пойдет в церковь к ранней службе, а не проваляется в постели все утро, как прошлые два… нет, три воскресенья!
Пять минут спустя после того, как дверь за Джорджи закрылась, Алвина нарушила тишину, хлопнув себя по колену амазонки, хотя и костлявому, с восклицанием:
– Ну вот! Я ведь знала, что забыла про что-то!
Полковник раздраженно заморгал: его уже дважды отвлекли от серьезных размышлений после второго завтрака!
– Так что же на этот раз? – спросил он с некоторым раздражением.
– Бутылку соуса к мясу.
– А! – с упреком вскричал кузен. – Алвина! Я же специально напоминал тебе и вчера и сегодня!
– Право же, Алвина, – раздраженно сказал полковник, словно впервые произнося слова, которые последние тридцать лет повторял по меньшей мере раз в неделю. – Тебе следует внести в ведение хозяйства какую-то систему. Сохранять счета, составлять списки необходимых покупок.
Алвина выпрямилась в седле и фыркнула пренебрежительно.
– Просто нелепо, что Джорджи вынуждена тащиться на велосипеде в Криктон в любое время и в любую погоду, потому что ты не желаешь хоть что-нибудь помнить. Ты совсем не думаешь о девочке.
Словно киноковбой, летящий галопом, Алвина выстрелила с седла, поразив цель метко и беспощадно.
– Если бы о Джорджи думали, – сказала она, – половина дохода семьи не тратилась бы на букмекеров и бессмысленные поездки в Лондон и у Джорджи был бы маленький автомобиль. Не говоря уж…
– Ну-ну, – деловито вмешался кузен. – Тише, тише. Опять вы, голубки, принялись клевать друг друга!
Эту милую шутку он придумал в те давние времена, когда любовная ссора чуть было не положила конец помолвке Фреда и Алвины. Кузен весьма гордился тем, что благодаря его усилиям был все-таки заключен брак, оказавшийся столь благополучным – в целом.
Полковник сердито взглянул на Алвину поверх очков, которые надел только для этого разговора. Он знал по опыту, что не может тягаться с Алвиной в домашних стычках, вопреки всем своим свершениям на плацу и поле брани. Он снял очки, дважды невнятно буркнул, словно из презрения не желая преследовать обращенного в бегство, да к тому же ничтожного, врага и вернулся к своим размышлениям.
2
Сагу о Смизерсе, Муза, поведай, спой мне куплетик о сыне Мейворса.
Черные туманы спускаются с горы. Духи убитых стенают в ветре. Подайте мне арфу, пусть струны трепещут! Нет более Оскара, погибли сыны Фингала.
Аристократична ли фамилия Смизерс? Возможно, она значится в "Дебретте" и несомненно внесена в Золотую книгу армейских списков. Тем не менее она ближе безвестным трехстам, оборонявшим Фермопилы, чем нью-йорскским Четырехстам семействам, этим crème de la crème. Правда, Смизерс тяготеет более к честным ремеслам, чем к блеску герцогских и графских корон, но два поколения в армии способны сотворить чудо. Полковник Смизерс был, бесспорно, джентльмен. Когда он шел военно-подагрической походкой, чуть вразвалку, на ногах его звенели невидимые шпоры, и даже дома вставали по стойке "смирно", а деревья отдавали честь. Отдаленный мотивчик шарманки тотчас преображался в гренадерский марш. Смизерс был воплощением истинного армейского духа.
Фред Смизерс увидел свет на воинском транспорте вследствие небольшого арифметического просчета то ли маменьки Смизерс, то ли богини Луцины. В детстве он никакими особыми способностями не поражал, но родители с гордостью подмечали в нем явную склонность к военной карьере. Он при первой возможности сбегал от латинских склонений и спряжений к ручьям, в долины, на холмы. "Градус ад Парнассум" внушал сему британскому Ипполиту невыразимое отвращение. Атрибутами его божества были винтовка и шомпол. С той тонкой градацией чувств, присущей лишь прирожденному охотнику-спортсмену, он умудрялся любить лошадей и собак нежнейшей любовью и вести беспощадную войну с дикими обитателями лесов, лугов и речек от куропаток до форелей, а в более поздние годы – от тигров до лисиц. Однако с тех пор, как миновала золотая пора детства и рогаток, он больше никогда не сражал синиц и не покушался на жизнь заматерелых котов, сколь ни обильна и ни соблазнительна была эта дичь. Он свято соблюдал все благородные требования охоты и травли: кротких и робких косуль бил из ружья с телескопическим прицелом; кабанов колол пикой, пренебрегая более нежными и сочными хрюшками родных вересков; над кряквами изволил чинить расправу дробью пятого номера, но к лисицам, пусть они и родственницы собак, брезговал прикасаться и предоставлял расправу с ними братоубийственным зубам.
Тодхантера он не штудировал, как и Евклида, выглядевшего новехоньким, предпочитая посылать пули в мишени, а не рассчитывать их траектории. Поэтому об артиллерии речи быть не могло. Для гвардии или кавалерии он был слишком беден и поступил в пехоту, а ссылка на весьма дальних и еще более сомнительных кельтских предков обеспечила ему направление в шотландский батальон. И уж тут-то мой благородный юноша вдоволь нащеголялся в юбочке и других столь же национальных принадлежностях формы "бравых молодцов" столь любимых королевой Викторией, – одним из тех, кому она в утешение после бесславного поражения в Крыму дала всемилостивейшее позволение "носить усы".