- Меня зовут Хелен Прэтт, - сказала она. - Я подслушивала ваш разговор, сколько могла стерпеть, и хочу попросить вас о небольшом одолжении. Клэр Бишоп - моя близкая приятельница. Ей нужно кое-что выяснить. Вы могли бы со мной встретиться на этих днях?
Я ответил, что, конечно же, могу, и мы условились о времени.
- Я довольно хорошо знала господина Найта, - добавила она, глядя на меня яркими круглыми глазами.
- Вот оно что, - выговорил я, не зная, что еще сказать.
- Да, - продолжала она. - Это был поразительный человек, и я готова заявить, что книга Гудмэна о нем мне отвратительна.
- Что вы имеете в виду? - спросил я. - Какая книга?
- Которую он только что написал. Мы с ним на прошлой неделе держали гранки. Ой, мне надо бежать. Благодарю вас.
Она кинулась прочь, а я не торопясь стал спускаться по лестнице. Большое мягкое розоватое лицо г-на Гудмэна обладало (и обладает) замечательным сходством с коровьим выменем.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Книга г-на Гудмэна "Трагедия Себастьяна Найта" была встречена весьма благосклонно. Ее пространно рецензировали в ведущих газетах и еженедельниках, называли впечатляющей и убедительной. Автора хвалили за "проникновение в глубоко современный характер". Цитировались целые отрывки в доказательство того, что дважды два - сущий пустяк для автора. Хор критиков плел венок тому, кто сам плел только вздор. Короче, г-на Гудмэна хлопали по плечу, вместо того чтобы посечь по заду.
Что до меня, то я оставил бы сей труд без внимания, будь это просто очередная скверная книга, обреченная, не пройдет и года, на забвение вместе с ей подобными. Летейская библиотека, хоть и необозрима, все равно, я уверен, прискорбно неполна без плода усилий г-на Гудмэна. Как бы, однако, сей плод ни был плох, дело этим не исчерпывается. Из-за достоинств своего героя книга автоматически обречена стать спутницей его неумирающей славы. Пока помнят имя Себастьяна Найта, всегда найдется пытливый грамотей, добросовестно карабкающийся по стремянке к тому месту на полках, где "Трагедия Себастьяна Найта" борется с дремотой между "Падением человека" Годфри Гудмэна и "Воспоминаниями о моей жизни" Сэмюела Гудрича. Поэтому если я продолжаю тянуть все ту же песню, то делаю это ради Себастьяна.
Метод г-на Гудмэна так же несложен, как и его философия. У него лишь одна цель - показать, что "бедняга Найт" был порождением и жертвой явления, именуемого "наше время" (для меня всегда было загадкой, почему люди так склонны навязывать другим свои хронометрические концепции). "Послевоенное смятение", "послевоенное поколение" - это для г-на Гудмэна "Сезам, откройся", которым он отпирает любую дверь. Впрочем, иные магические слова хуже воровской отмычки, и это, боюсь, тот самый случай. Правда, г-н Гудмэн ошибается, когда думает, что, взломав дверь, он куда-то проник. Я вовсе не собираюсь этим сказать, что г-н Гудмэн умеет думать. Дело это ему, как ни старайся, не под силу. Никаких иных идей, кроме доказавших (коммерчески), что они годятся для привлечения убогих умов, в книге нет.
Для г-на Гудмэна молодой Себастьян Найт, "только что покинувший резной кокон Кембриджа", - юноша с повышенной чувствительностью в жестоком и холодном мире. В этом мире "внешняя явь столь грубо вторгается в самые сокровенные мечты", что юная душа пребывает в осаде, покуда не рушится под ее натиском. "Минувшая война, - сообщает, нимало не смущаясь, г-н Гудмэн, - изменила лицо мирозданья". Далее со смаком описываются те особые черты послевоенной жизни, с коими юноша столкнулся "на тревожной заре своего поприща": с ощущением какого-то грандиозного надувательства; с усталостью души и лихорадочным физическим возбуждением ("безвкусно-распутного фокстрота"); с чувством тщеты и, как следствием, со вседозволенностью. Да, еще не забыть про жестокость - в воздухе продолжает носиться запах крови… про ослепительные кинематографические чертоги… парочки, растворяющиеся в сумраке Гайд-Парка… триумф стандартизации… культ машин… упадок Красоты, Любви, Чести, Искусства… и проч. и проч. Удивительно, как самому г-ну Гудмэну, насколько я знаю, сверстнику Себастьяна, удалось выжить в эти ужасные годы.
Как видно, что г-ну Гудмэну здорово, то Себастьяну - смерть. Нам дают полюбоваться, как в 1923 году Себастьян без устали меряет шагами комнату в своей лондонской квартире после непродолжительной поездки на континент, каковой континент "неописуемо потряс его вульгарными обольщениями своих игорных геенн". Да, он "расхаживал взад и вперед… стискивая виски… в припадке неудовлетворенности… рассерженный на все и вся… одинокий… жаждущий что-то предпринять, но слабый, слабый…". Не примите эти многоточия за тремоло, издаваемые г-ном Гудмэном, - ими отмечены фразы, которые я милосердно опустил. "Нет, - продолжает г-н Гудмэн, - этот мир не создан для художника. Можно, разумеется, щеголять самообладанием и всячески выказывать тот цинизм, что так раздражает в ранних сочинениях Найта и так удручает в двух последних… можно, конечно, напускать на себя высокомерие и сверхутонченность, но тернии от этого не перестанут впиваться - острые, ядовитые…" Уж не знаю почему, но похоже, что присутствие этих вполне мифических терниев доставляет г-ну Гудмэну какое-то гадкое удовлетворение.
Я был бы несправедлив, изображая дело так, будто вся первая часть "Трагедии Себастьяна Найта" сводится к одной густой струе философической патоки. Словесные картинки и анекдоты, наполняющие книгу (начиная со страниц, где г-н Гудмэн добирается до периода жизни Себастьяна, когда знал его лично), имеются и здесь - словно плавающие в сиропе куски твердого печенья. Г-н Гудмэн - не Босуэлл, хотя и он, без сомнения, вел дневник, куда заносил кое-какие фразы своего работодателя - некоторые из них, как можно заключить, касались и прошлого. Другими словами, нам предлагают вообразить, как Себастьян скажет, бывало, оторвавшись от трудов: "А знаете, дорогой Гудмэн, это напоминает мне один случай много лет назад, когда…" - засим следует некая история. Полудюжины таковых г-ну Гудмэну показалось предостаточно, чтобы заполнить то, что было для него белым пятном - английскую юность Себастьяна.
В первой из них (ее г-н Гудмэн расценивает как чрезвычайно типичную для "послевоенной студенческой жизни") речь идет о том, как Себастьян показывает своей лондонской подружке красоты Кембриджа. "Вот окно декана, - говорит он; затем швыряет в это окно камень и добавляет: - А вот и сам декан". Излишне пояснять, что г-ну Гудмэну натянули нос: этой побасенке столько лет, сколько самому университету.
Послушаем другую. Как-то ночью, во время краткой поездки на каникулы в Германию (в 1921-м? 1922-м?), Себастьян, выведенный из себя кошачьим концертом под окнами, принялся метать в нарушителей тишины различными предметами, включая яйцо. Через некоторое время в дверь постучал полицейский, доставивший все предметы обратно - кроме яйца.
Это из старой (как сказал бы г-н Гудмэн, "довоенной") книги Джерома К. Джерома. Нос натянут вторично.
Следующий эпизод. Говоря о самом первом своем романе (неизданном и уничтоженном), Себастьян поясняет, что в нем шла речь о юном толстяке студенте, который, приехав домой, обнаружил, что мать вышла замуж за его дядю; дядя этот, ушной специалист, - убийца отца нашего студента.
Г-н Гудмэн не понял шутки.
Четвертый: летом 1922 года у перетрудившегося Себастьяна начались галлюцинации, и ему стал являться особого рода призрак - быстро спускающийся с неба монах в черной рясе.
Чуточку потруднее: рассказ Чехова.
Пятый…
Впрочем, нам лучше остановиться, иначе г-ну Гудмэну грозит опасность перейти в отряд хоботных. Пусть остается с тем клоунским носом, что благоприобрел на наших глазах. Мне его жаль такого, но поделать ничего не могу. Если бы он хоть не разжевывал и не размазывал столь занудно, с такими назидательными выводами эти "любопытные происшествия и причуды". Колючий, капризный, чокнутый Себастьян, сражающийся с порочным миром Джагернаутов, локаутов, светских раутов и уж, я не знаю, чего еще… Впрочем, как знать, как знать, что-то во всем этом может быть и есть.
Я стремлюсь к предельной точности и вовсе не желаю упустить пусть даже и крупицы правды только потому, что на каком-то этапе моих разысканий был выведен из себя скверной стряпней… Кто говорит о Себастьяне Найте? Его бывший секретарь. Разве они когда-нибудь были друзьями? Как мы позже убедимся - не были. Есть ли правда в противопоставлении хрупкого, нетерпеливого Себастьяна выдохшемуся и озлобленному миру? Ничуть. Или была между ним и миром иная расселина, трещина, щель? Была.