Изабелл помедлила мгновение, в то время как Пьер тайком обдумывал про себя ее странное откровение, поворачивая ее слова в уме то так, то эдак, но, когда Изабелл опять продолжила свою речь, он был весь внимание.
– Тогда в моей руке оказался весь клубок заветных нитей, брат. Но я не сразу за ним последовала. Для меня, в моем одиночестве, достаточно было знать, что отныне мне ведомо, где следует искать семью моего отца. И все же в те времена у меня еще не возникло никакого желания объявить им о своем существовании. Слишком сильным было мое убежденье, что ни одна живая душа из его родных не узрит во мне ни тени фамильного сходства, и даже если бы кто-то из них увидал меня, то никогда не признал бы, кто я есть на самом-то деле, и потому я думала с полным спокойствием о случайной встрече с кем-либо из родни. Но мои вынужденные переезды да скитания в поисках работы от фермы к ферме поселили меня, наконец, всего в двенадцати милях от Седельных Лугов. Я стала тосковать по родным все больше и больше, но вместе с тем во мне пробудилась новоявленная гордость, что вступила в противоборство с моею тоской, – да, гордость, Пьер. Иль не сверкают мои глаза? Они меня предали, если нет. Однако то была необычная гордость, Пьер, ибо чем таким обладала Изабелл на этом свете, чтоб она могла гордиться? Это была гордость, э… э… гордость чересчур горячего, любящего сердца, Пьер, гордость долгих страданий и скорби, брат мой! Да, я победила свою сильную тоску по родным еще более сильной гордостью, Пьер; и я не была бы сейчас здесь, в этой комнате, и ты никогда не получил бы от меня ни строчки, и никогда у тебя бы не было ни малейшей возможности узнать о той, что зовется Изабелл Бэнфорд, если бы не узнала я, что на ферме Уолтера Ульвера, всего в трех милях от поместья Седельные Луга, бедная Белл найдет людей, кои будут столь добры, что дадут ей работу. Даю в том слово, вот моя рука, брат.
– Моя дорогая, моя божественная, моя благородная Изабелл! – закричал Пьер, в невольном порыве схватив предложенную ею руку. – Это просто уму непостижимое несоответствие, что столь дивная сила сочетается с такою маленькой женскою ручкой. Но сколь сильна и груба эта маленькая ручка, столь же мягко и великодушно твое сердце, кое заставило тяжело трудиться твои руки в ангельском подчинении твоим в высшей степени незаслуженным и долгим страданиям. Пусть, Изабелл, вот эти мои поцелуи коснутся не только твоей руки, но и самого твоего сердца и посеют там семена вечной радости и умиротворения.
Он вскочил на ноги и стал перед сестрой, всем своим видом выражая такую горячую, божественную силу любви и нежности, что девушка устремила на него долгий взгляд, словно он был единственной доброй звездой в ее вечной ночи.
– Изабелл, – кричал Пьер, – я выдержу сладкое покаяние вместо моего отца, а ты – вместо своей матери. Творя праведные дела на земле, мы обретем вечное блаженство за гробом; мы будем любить друг друга чистой и безупречной любовью двух ангелов. Если я когда-нибудь предам тебя, дорогая Изабелл, пусть Пьер предаст себя самого и навсегда канет в вечную пустоту и мрак!
– Брат мой, брат мой, не говори мне таких слов; мое сердце переполнено, до последнего часа оно не испытывало на себе влияния ничьей любви, и теперь твоя любовь, столь святая и безмерная, для него как гром среди ясного неба! Такая любовь столь же невыносима, как ненависть. Успокойся, давай помолчим…
Оба смолкли на время; затем Изабелл продолжала:
– Да, брат мой, в ту пору судьба поместила меня всего в трех милях от тебя, и… но могу ли я быть откровенной и сказать тебе все, Пьер? Все? Все подробности? Есть ли в тебе такая святость, чтобы я могла говорить с бесстрашной прямотой, раскрыть все свои мысли, не обращая внимания на то, куда они могут завести или какие события они воскресят в моей памяти?
– Говори прямо и отбрось всякий страх, – сказал Пьер.
– Мне как-то раз довелось увидеть твою мать, Пьер, и в таких обстоятельствах, что я узнала в ней твою мать, и… но смею ли я продолжать?
– Продолжай, моя Изабелл, ты увидела мою мать – ну, и?..
– …и когда я ее увидела, несмотря на то что ни я, ни она не молвили друг другу ни словечка, я почуяла сердцем в тот же миг, что она ни за что меня не полюбит.
– Твое сердце сказало совершенную правду, – прошептал Пьер про себя, – продолжай.
– Я вновь дала себе клятву никогда не открываться твоей матери.
– Правильная клятва, – вновь еле слышно пробормотал он, – продолжай.
– Но я увидела тебя, Пьер, и те чувства, кои моя мать некогда испытывала к твоему отцу, да с той силой, коя прежде была мне неведома, поднялись во мне. Я сразу же поняла, что если когда-нибудь и признаюсь тебе во всем, то твое великодушное сердце откроется мне навстречу и наградит своей любовью.
– И вновь твое сердце сказало правду, – едва слышно прошептал Пьер, – продолжай… и ты вновь поклялась..?
– Нет, Пьер, то есть да, я поклялась. Я поклялась, что ты мой брат; я и теперь с любовью и гордостью присягаю в том, что юный и благородный Пьер Глендиннинг – это мой брат!
– И только?
– И больше ничего, Пьер, даже тебе я никогда не думала открываться.
– Как же так? Мне-то ты рассказала о себе.
– Да, но один Бог Всемогущий сделал это, Пьер, не бедная Белл. Слушай. Я здесь совсем загрустила; причиною тому бедная дорогая Дэлли – ты, наверно, слышал ее историю, – это самый несчастный дом во всей округе, Пьер. Чу! Это ее постоянные, почти никогда не смолкающие шаги с верхнего этажа ты слышишь. Вот так она все ходит, ходит, ходит; от постоянных шагов все ковры истончились до дыр, Пьер, ковры в ее комнате. Ее отец не смотрит на нее, а ее мать, та выкрикнула свое проклятие ей в лицо. За пределами вон той комнаты, Пьер, Дэлли не сомкнула глаз вот уже в течение четырех недель и больше, она даже не прилегла ни разу на свою постель, в последний раз она спала в ней пять недель назад, но все ходит, ходит, ходит, всю ночь, до тех пор, пока не перевалит за полночь, и тогда только она сама усаживается в свое кресло. Часто приходила я к ней, чтобы хоть немного успокоить, но она твердит мне: "Нет, нет, нет" – через дверь, говорит: "Нет, нет, нет" – и одно лишь "нет" отвечает мне через запертую дверь, запертую на засов три недели назад, когда я хитростью сумела похитить у ней тело ее мертвого ребенка и этими самыми пальцами, одна, ночью, вырыла яму и, подчиняясь милосердному удару самих небес, забравших жизнь младенца, похоронила ее любимый маленький символ ее несмываемого позора там, где не ступала жестокая нога человека… да, засов на двери задвинулся три недели назад, и с тех пор ни разу не отодвигался, а ее пищу я вынуждена выбрасывать через маленькое окно в ее уборной. Пьер, она съела едва ли две горсточки за последнюю неделю.
– Пусть мои проклятия падут на голову этого негодяя, Неда, и язвят его, как рой злобных ос, до конца его дней! – закричал Пьер, пораженный этой историей, которая была достойна самого глубокого сострадания. – Что можно сделать для нее, милая Изабелл? Может ли Пьер сделать хоть что-нибудь?
– Если ты или я что-нибудь не сделаем, то тогда ее вскоре приютит гостеприимная могила, Пьер. Оба – и отец, и мать – для нее теперь словно умершие, навсегда потерянные люди. Они бы могли ее успокоить, мне кажется, ну а что такое для нее мои бедные непрерывные мольбы, произносимые для ее же блага!
На лице Пьера хмурая забота вдруг сменилась сверкнувшим выражением великодушной догадки.
– Изабелл, мысль о том, как именно можно помочь Дэлли, только что пришла мне на ум, но я все еще обдумываю, как бы это получше обставить. Что бы ни было, я твердо решил поддержать ее. Задержи ее здесь ненадолго своими живительными речами, пока мои дальнейшие планы не обретут окончательную форму. Теперь продолжи свой рассказ и тем самым отвлеки меня от шороха шагов – каждый из них оставляет отпечаток в моей душе.
– У тебя большое, благородное сердце, Пьер; вижу, что не одна только бедная Изабелл будет поминать тебя в благодарственной молитве, брат мой. Ты, Пьер – живое подтверждение тому, что живут на земле ангелы, скрытые от глаз людских, веру в коих мы порой теряем в самые мрачные часы нашей жизни. В твоем житии описания благих деяний займут много страниц, брат. Будь все мужчины подобны тебе, тогда не осталось бы больше мужчин – все они переродились бы в серафимов!
– Восхваления – для низких душ, сестра, хитростью они сманивают нас со стези прекрасной добродетели, поскольку на вред, что приносит нам похвала, мы внимания не обращаем, но рады приписать ей то хорошее, чего в ней нет. Так не затягивай же на моей шее петлю похвалы, милая Изабелл. Не восхваляй меня. Продолжай свою историю.