Рядом с вице-губернатором рысил бравый гусар Пишта Пемете в доломане, так богато расшитом серебром и позументами, что под шитьем и сукна не видно было. (Жаль, не через его родное село лежал путь, вот уж полюбовались бы на Пишту земляки!) Следом за ними гарцевали на скакунах десять гусар - одеты попроще, но сабля у каждого острее, чем бритва (вчера весь вечер точили!). Предводительствовал ими Престон, который и по возрасту уже не годился для парадного эскорта, да и ростом не мог сравниться с Пиштой Пемете.
За ними вперемежку ехали комитатские дворяне. Верхом трое братьев Абхортиши, все, как один, на серых скакунах и в одинаковых доломанах. В Абрахамфалве к ним присоединился Имре Немешанский на дохлой кляче, которая через каждые сто шагов останавливалась покашлять. Развеселившийся Гёргей тут же дал всаднику прозвище: "Кхе-кхе-кхек", и кличка эта с того дня навеки прилипла к бедняге. Отличный, горячий конь - правда, кривой на один глав - был у Криштофа Ацела из Кишфалвы. Дюри Краль из Левковцы ехал на старом-престаром белом жеребце и клялся всеми святыми, что именно на этом коне восседал император Йожеф, когда короновался на венгерский престол в Пожони. У Якаба Лудмана из Адушфалвы была хорошая смирная лошадка, за которую много дал бы какой-нибудь почтенный каноник. Гордо держала голову вороная с синеватым отливом кобылица Ференца Залай; лошадь Якаба Рыбарского радовала глаз своей иноходью.
А в общем, хоть кортеж но виду и бедноват, но ведь причина понятна всем: все добрые кони - на бранном поле. Зато в роскошных упряжках не было недостатка: четыре жеребца Иова Андреанского (эх, хорошо быть магнатом!), гнедые лошадки Марьяши, пара здоровенных коней Матяша Киселя (и где он только откопал таких!), пугливые рысаки Екельфалунга, да и остальные - любо поглядеть. Все, кроме Кенделя. Он тащился в самом конце на двух тощих-претощих клячах, - не лошади, а драные кошки. Как не совестно? Ведь мог бы богач впрячь в свой экипаж хоть целый табун породистых коней!
Процессия растянулась, словно длинная войсковая колонна. Подъехали к границе тех угодий, что были захвачены городом Лёче, и гордое сердце старого Престона сжалось от боли.
- Стой! - крикнул он своему отряду гусар. - Вступаем на вражескую территорию. Сабли наголо!
Десять сабель, как одна, вырвались из ножен, будто стая перепелок вспорхнула в воздух. Эх, как засверкали бы они, будь на небе солнце. Впрочем, солнце уже давно взошло, но его затянула какая-то мгла. День нельзя было назвать ни пасмурным, ни ясным. Скорее он все же был пасмурным, унылым. Да в поля уже давно опустели: куда ни кинь взгляд - голые комья земли да сухие стебли срезанного мака. Леса, сбросив свой наряд, больше не шумели, и ручей Дурст не журчал, а бормотал сердито. В небе с карканьем летали вороны. Иногда они поднимались тучами, вспугнутые ехавшим во главе колонны Гёргеем, летели перед ним, кружили в небе и снова садились на землю, уже позади процессии. Недалеко от города Гёргей, обогнавший свою свиту, попридержал своего коня. Раньше других подъехал Дюри Гергей.
- Теперь я понимаю, о чем писала мне на днях Розалия, - весело, бросил ему вице-губернатор: - "Должна, папочка, сообщить вам что-то очень важное для будущего". Вот, значит в чем дело!
- Розалия прислала вам такое письмо? - удивился Дюри.
- Да, с Кенделем. Я сначала не понял, но теперь мне все явно.
Лицо Дюри сделалось серьезным.
- Зато теперь я не понимаю.
- Как так?
- Ведь я до сих пор ничего не говорил Розалии.
- Как? Разве вы с ней не обручились?
- Нет.
- Но ведь ты именно ее собираешься взять в жены? - весело захохотал Гёргей.
- Я знаю, что она любит меня.
- Ну, а если знаешь ты, то она знает это еще лучше. У женщин в таких делах больше догадливости, чем у нас.
И вице-губернатор снова принялся подсмеиваться над пустяковыми горестями молодых людей: "Вот чудаки!"
Тем временем их догнали и остальные: Михай Занати на чистокровной английской лошади, Криштоф Ацел, Ференц Залаи - все они карабкались наверх, к высоким постам, и потому старались подмазаться к вице-губернатору.
- Вы нынче в духе, ваше превосходительство, - сказал один.
- Я счастлив, - отвечал вице-губернатор, полной грудью вдыхая сырой, пахнувший прелью воздух. - Жизнь, друзья мои, так хороша!
Гёргею все казалось теперь превосходным - даже стаи воронья были ему милы, а их чернота такой красивой.
Криштоф Ацел тоже поспешил подольститься к Гёргею:
- Тьфу-тьфу, не сглазить бы! Ты выглядишь молодцом! Ей-богу! Будто не ты выдаешь дочку замуж, а наоборот, к себе в дом вводишь молодую красотку.
Вице-губернатор улыбнулся:
- В общем-то, оно так и есть, только вы этого никогда не поймете.
За подобными разговорами они доехали до Верхних городских ворот. В мглистой дымке город не был виден, его можно было скорее угадать до запаху дыма, который туман пригибал из печных труб к земле. Но вот ехавший впереди Венчик разглядел ворота и доложил:
- Заперты!
- Труби! - приказал Гёргей.
На звук трубы из-за ворот послышался скрипучий голое:
- Кто там?
- Пал Гёргей, вице-губернатор Сепеша, и господа из комитатской управы, - отвечал Венчик.
- Сейчас, сейчас.
Княжеский конь Ворон, не привыкший долго ждать, нетерпеливо дыбился, перебирал ногами, а Гёргей гладил его и похлопывал по холке, словно хотел сказать: "Не горячись! Ведь вон уже отворяют!"
И в самом деле, с обычным грохотом и лязгом опустился подъемный мост, затем, скрежеща в петлях, растворились ворота. Теперь впереди поехал Гёргей. Но стоило его коню миновать мостик, как вдруг из-под массивного свода ворот громыхнула вниз железная решетка и преградила путь свите вице-губернатора. Напуганная лязгом падающей решетки, лошадь Гёргея взвилась на дыбы, он покачнулся в седле, уронил шапку, украшенную перьями цапли, а когда обернулся, чтобы подхватить ее, понял, что случилось. (Все произошло в одно мгновение.) Он увидел за решеткой искаженные гневом лица, угрожающе поднятые кулаки, слышал бессильно-яростные возгласы: "Измена! Вероломство".
А к нему уже бросилась городская стража - солдаты в куртках из воловьей кожи; человек шесть схватили Ворона под уздцы, один пырнул коня пикой в живот, конь жалобно заржал от боли и, смертельно раненный, взвился на дыбы. Гёргей, не потеряв самообладания, выхватил саблю и первому же из солдат, пытавшемуся стащить его с коня, отрубил руку. Но на помощь шестерым солдатам бросились человек двадцать озверелых бюргеров, горевших жаждой мести, и стащили Гёргея на землю.
- Наконец-то! Попался ты нам в руки, негодяй!
Все это происходило на глазах приверженцев, родичей и друзей Гёргея. Но они находились по другую сторону решетки и ничем не могли помочь ему.
- И пальцем не смейте его тронуть! - прозвучал громовой голое вилликуса Гутфингера.
Бюргеры недовольно заворчали:
- А что нам его жалеть? Он нашего бургомистра-то убил? Значит он - наша добыча! - закричал кровожадный мясник Мартон Хорнбост.
- Помни: барин - везде барин! - пояснил вилликус, но, видя, что его слова вызвали недовольство, озорно подмигнув, добавил: - Ведь нам нужно его целиком, а не по частям доставить почтенному сенату. Давай веди его в ратушу! Да побыстрее!
Положение становилось невеселым. Всю площадь, насколько можно было это разглядеть сквозь туман (кстати, он начал рассеиваться), запрудили бюргеры в кожаных куртках-панцирях и городские гайдуки. По углам улиц, выходящих на площадь со стороны Нижних ворот, стояли пушки (знаменитые пушки Тёкёли), вокруг них проворно хлопотали пушкари. О быстром освобождении не могло быть и речи, даже если к городу соберутся дворяне со всего Сепеша. И Гёргей, покорившись судьбе, шел под конвоем гайдуков, смелый, прямой, ни с кем не говоря ни слова. (Станет говорить он с какими-то гайдуками.) Только попросил отыскать его шапку, сказав презрительным, властным тоном:
- Найдите шапку. А за камень на кокарде я вам пятьдесят форинтов заплачу.
Вилликус кивнул головой.
- Пойди, Поханка, - приказал он одному из гайдуков. - Найди шапку, хоть из-под земли достань!
В ратуше, когда привратник распахнул дверь и Гёргей, сопровождаемый вилликусом, вошел в зал, наступила гробовая тишина. Все взоры устремились на пленника.
Сенат в полном составе сидел за зеленым столом. Отсутствовал лишь Крипеи. (Всякий раз, когда предстояло решать какой-нибудь важный вопрос, господина Крипеи схватывали колики.) Во главе стола занял свое место молодой бургомистр - бледный, с всклокоченными длинными волосами до плеч (как видно, в тот день их еще не касался гребень), зато глаза его горели торжеством.
На столе перед ним белели исписанные листки бумаги. Чуть поодаль, почти на середине стола, стоял застекленный ящичек с забальзамированной рукой Кароя Крамлера. Сегодня она была сильнее всех живых рук. Сегодня - ее день, сейчас она нанесет, удар!
Молодой бургомистр заговорил звучным голосом, зловещим, как погребальный колокол:
- Сударь, вы - Пал Гёргей Гёргейский и Топорецкий, вице-губернатор Сепеша?
- Да, я, - глухо отвечал Гёргей.
- Вы застрелили бургомистра Лёче - Кароя Крамлера, чья рука в качестве corpus delicti [Вещественного доказательства (лат.)] находится здесь?
С этими словами Фабрициус протянул руку за ящиком и повернул его застекленной стороной к обвиняемому.
- Да, я стрелял в него, - коротко ответил вице-губернатор, даже не взглянув на ящичек.
- Можете вы сказать что-нибудь в свое оправдание?
- Да, могу.
- Говорите.
Гёргей сердито одернул ментик, сбившийся на одно плечо.