Но и в Сиднее Абель недалеко пошел. Очередное письмо от него поступило уже из Новой Зеландии, из Веллингтона, где он начал учиться на механика. Выбор был не из самых плохих, и отец снова начал возлагать на сына большие надежды. Дело в том, что кисть руки у Абеля была устроена престранным образом - его мягкие пальцы свободно отгибались назад. Он изготовил медную шкатулку с двойным дном и вовсе без замочной скважины, открывалась же шкатулка благодаря какой-то хитрой уловке. Между первым и вторым дном Абель положил свинцовый шарик, и, если несколько раз качнуть шкатулку из стороны в сторону, шарик закатывался в нужную ямку, приподнимал балансир, и крышка отскакивала. Дьявольская выдумка. Старый Бродерсен слышал в свое время, как сын объясняет устройство шкатулки, но давным-давно забыл об этом, теперь же он достал ее и продемонстрировал Лолле как последнюю и самую редкостную достопримечательность.
В остальном же он больше не желал стелиться перед Лоллой, он просто хотел до конца сохранить хорошую мину. Она год провела на маяке, и теперь ее не надо держать. Мало того что она транжирила его кровные сбережения на горючее для лодки, она не всякий раз возвращалась к ночи на маяк. Его не так уж и тревожило, как она себя ведет, все равно ему через год уходить на пенсию и перебираться в город, но все-таки он предпочел бы, чтобы из уважения к нему она позаботилась получить от него хорошую рекомендацию. Не бывать дома по ночам - ну куда это годится?! Он слышал в городке всякие пересуды о ней: мол, дома у родителей она говорит, что ей опять надо ночевать на маяке, а ему - что проведет ночь дома.
Как-то утром он спутался к лодке, вычерпал из нее воду, а затем поковырял в моторе то ли гвоздем, то ли еще чем, и, когда Лолла днем пришла, по обыкновению собираясь в город, мотор не пожелал заводиться. А капитан, как на грех, спал и помочь не мог, но Лоллу это не остановило, она села в простую лодку и пошла на веслах и до городка все-таки добралась. Лихая женщина, эта Лолла, впрочем, человек она была не совсем нормальный и очень легко вспыхивала. У них с фармацевтом вроде опять все наладилось, и люди видели, как поздними вечерами она через заднюю дверь шмыгает в аптеку, когда фармацевт дежурит. Ну куда это годится?!
Капитану Бродерсену было бы и наплевать, но на его репутацию бросало тень то обстоятельство, что именно за этот год у него в доме она так распустилась. Пришлось ему испытать и горькое унижение, когда однажды он встретил на улице хромого и пьяного фармацевта и у того из нагрудного кармана свешивался шелковый китайский платочек, тот самый, что он купил в 1887 году за свои кровные.
Много труда стоили ему предотъездные сборы, но тут Лолла снова взялась за ум и хорошо ему помогала. Они собирали, укладывали вещи, и дел у них было полно, так что на разговоры почти не оставалось времени. Полюбопытствовав и услышав от него, где именно он снял себе комнату в мансарде, она одобрительно кивнула, что, мол, место там хорошее.
- Ну как, мы всё собрали? - спросила она.
Он считал, что все. Для тех вещей и предметов, которым не нашлось места в новом жилье, он снял сарай, а всю живность с маяка распродал. Остались после него только декоративные кусты, посаженные матерью Абеля. Сажала их она десять лет назад, еще до того, как заболеть, теперь же она умерла, ну а кусты остались. Бродерсен покачал головой, что с ними делать? Уж конечно он не получит возмещения от нового смотрителя.
И тут они с Лоллой расстались, сказав друг другу на прощанье: "Спасибо за компанию".
III
Жизнь в городе сложилась удачнее, чем он мог предполагать. Он написал Абелю, что снял себе комнату в мансарде и обставил ее собственной мебелью - кровать, стол и несколько стульев, точь-в-точь как выглядела его спальня на маяке. Он ничего не готовит, ест всухомятку, а обедает на стороне. Главное, уложиться в пенсию, писал он сыну.
Теперь его жизнь протекала без особых событий, но зато и без трудностей. По утрам - прогулка до рыбацкого причала, когда там пристают лодки с макрелью. На кладбище ему надо было приглядывать за могилами обеих жен, как того требует обычай. После обеда - хорошенько выспаться. Порой он встречал в городе какого-нибудь знакомца, отставного шкипера, который так же слонялся без дела, как и он сам. Шкиперов этих было изрядное количество - Кьербу, к примеру, и Крум, и еще Тенгвальд, и Рибер Карлсен, отец богослова. Если встречался Кьербу, это, пожалуй, было лучше всего, Кьербу уже столько годков прожил на этом свете, что почти ничего не смыслил, и разговор с ним совершенно не утомлял.
Вместе они прогуливались до маленького парка и по дороге беседовали. Устав, присаживались на скамейку. Хорошо, когда можно отдохнуть. Все они были так полны одиночеством и старостью, так дряхлы, что уже почти начали умирать. Кьербу - тому и вовсе перевалило за семьдесят пять.
Тем для разговора особых не было, кроме общих знакомых по морской жизни, старых капитанов, отошедших от дел: вот один из них, например, лишился своей собаки, к которой был очень привязан, а другому пришлось продать свою долю в пароходе, чтобы как-то прожить. Другой - это был Рибер Карлсен, ну тот, что послал своего сына изучать теологию. Через какие-то трудности им всем пришлось пройти. Вообще-то Норем только для форсу гулял по городу с собакой. Ведь не родился же он с собакой, а был обыкновенный, простой человек, вот как ты да я.
- А чем болела его собака?
- Она была слишком старая.
- Значит, он завел себе новую?
- Вот уж не могу сказать. Когда я говорил с ним последний раз, он еще раздумывал.
Какая-то женщина натянула веревку между деревьями в парке и развешивала на ней белье. Права такого у нее не было; и они принялись обсуждать эту тему. Дамские панталоны висят средь бела дня, являя миру нескромный разрез. Оба сделали вид, будто не смотрят в ту сторону, а про себя задавались вопросом, что это за женщина, которая позволяет себе так осквернять парк. Ничего не скажешь, белье у нее красивое и белое, но они смотрят мимо панталон, на наволочку, висящую рядом, словно у нее Бог весть какой необычный фасон, с четырьмя углами.
Потом все-таки не выдерживают.
- Хоть бы панталон этих здесь не было, - сказал Кьербу.
- А я на них и не гляжу, - ответил Бродерсен.
- Как же не глядеть-то, когда они висят?
- Да, ты у нас всегда был мастак по этой части.
- Мастак не мастак, а не свел, как ты, в могилу двух жен. Ха-ха-ха!
- Твоя правда, зато сколько ты детей настрогал, полдюжины или целую дюжину, свинья ты эдакая!
Все сплошь дружеские подковырки. Они выхваляются друг перед другом, делают вид, будто еще куда-то годятся.
- Давай о другом, - говорит Кьербу. - Ты читал про шторм в Атлантике?
- Нет.
- Где ж тебе, ты ведь у нас ударился в религию. Ты небось читаешь только "Благую весть".
- Я и ее не читаю, у меня нет денег выписывать газеты.
- А на что ты бережешь деньги?
- На место последнего упокоения на кладбище.
Поразмыслив над его ответом некоторое время, приятель говорит:
- Ты еще можешь долго прожить.
Молчание.
Собака проходит мимо, обнюхивает дерево и поливает его. Пусть, конечно, поливает, но как раз под деревом растет кустик одуванчиков с роскошными цветами, и шмель направляет свой полет прочь от одуванчика. Собака завершила свои дела, трусит дальше, принюхивается, находит очередное дерево…
- Разное болтают, - говорит Кьербу, - у тебя нет денег на газету, а банки набиты твоими деньгами.
Бродерсен, с досадой:
- Ну и скотина же ты.
После чего оба выдыхаются, на большее у них не хватает ни ума, ни познаний. Если день теплый, они начинают, сморщившись, клевать носом.
Ни с того ни с сего, чтобы скрыть, что он задремал, Кьербу говорит:
- А у тебя есть чем промочить горло, если я ненароком загляну когда-нибудь к тебе?
- У меня, промочить? Да я каждый день благодарю Бога, если найду чего пожевать.
- Я просто так спросил.
- Я только что поставил новые подметки на башмаки, и мне это влетело в четыре кроны.
- Да, деньги текут как вода. Вот я тоже на прошлой неделе смазывал свою лодку.
- А у меня и лодки-то больше нет, - отвечает Бродерсен.
- Ну да, ты все свои лодки обратил в деньги.
Бродерсен пропускает его слова мимо ушей и говорит:
- Мне бы пора волосы подстричь, но дело терпит. Ты ведь знаешь, сколько они за это сдерут.
Утомясь, они снова погружаются в дремоту.
Смеркается, ветерок пробегает по деревьям, и листья ясеня издают шелковистый шорох. Безграничное одиночество, только порой вспорхнет какая-нибудь пичуга.
Через несколько минут оба просыпаются, и уж конечно никто из них не спал. Они слегка посвежели после отдыха и могут возобновить разговор. Начинает Кьербу:
- Ума не приложу, зачем Норему собака.
- Верно, - поддакивает Бродерсен.
- А ты помнишь того, в Бревике, который загнал свою лодку и на эти деньги купил себе попугая, чтоб сидел у него на плече?
Бродерсен только головой покачал на такую дурость.
- Мне теперь кажется, что всего лучше иметь как можно меньше такого, о чем надо заботиться.
- Я слышал, ты продал моторку таможеннику Робертсену?
- Моторка-то была не моя, я отправил деньги Абелю.
- А зачем Робертсену моторка?
- Действительно, зачем ему моторка? У него и так есть две лодки.
- Он когда-то ходил у тебя в штурманах.
- Я помню.
- А потом подался в таможенники.
- Думаешь, я не знаю. Да я его каждый день вижу. Но чтобы три лодки…
Но из Кьербу уже выветрилась вся живость, он втягивает голову в плечи, зябнет.