Пока шевалье проигрывал деньги ее высочества, полиция произвела у него обыск и обнаружила сотни доказательств – не совершенного злодеяния, но его преступной связи с принцессой: ее подарки и страстные послания, а также черновики его собственных писем, отправленных в Париж таким же юным повесам, как он сам. Ознакомившись с этими бумагами, министр полиции собрал их в папку и, запечатав, передал его высочеству принцу Виктору. Точнее сказать, я догадываюсь, что министр с ними ознакомился, потому что, вручая их наследному принцу, заявил, что, во исполнение приказа его высочества, он конфисковал бумаги шевалье, но что сам он, Гельдерн, разумеется, в них не заглянул. А так как его нелады с обоими господами де Маньи достаточно всем известны, то он и просит его высочество назначить для расследования какое-нибудь другое официальное лицо.
Все это происходило в то время, когда шевалье был прикован к игорному столу. Ему отчаянно не везло – это вам, мосье де Баллибарри, в те дни валило счастье. Он упорно ставил и скоро потерял свои четыре тысячи дукатов. Тут пришла записка его дяди, и так был велик азарт, владевший этим отчаянным игроком, что, прочитав ее, он сразу же спустился во двор, где ждала оседланная лошадь, забрал деньги, которые несчастный старик сунул в седельные кобуры, поднялся наверх, поставил – ив мгновение их проиграл; когда же решил бежать, было уже поздно: его схватили у меня в прихожей, как и вас, когда вы воротились к себе домой.
Едва его привели в кордегардию под конвоем, как старый генерал, дожидавшийся там, бросился ему на грудь и обнял – впервые, говорят, за много лет.
– Он здесь, господа, – воскликнул генерал, рыдая, – слава богу, он непричастен к грабежу! – а потом упал в кресло, не в силах совладать с чувствами, которые, по словам присутствовавших, было тяжко наблюдать у человека столь прославленной храбрости, известного своей суровостью и хладнокровием.
– Грабеж?! – воскликнул молодой человек. – Клянусь небом, руки у меня чисты! – И тут между ними разыгралась сцена трогательного примирения, после чего молодого человека отвели из кордегардии в тюрьму, откуда ему уже не суждено было выйти.
В ту ночь герцог ознакомился с бумагами, оставленными у него Гельдерном. Он, видимо, только что приступил к их чтению, когда отдал приказ о вашем аресте; ведь вы были взяты под стражу в полночь, а Маньи – в десять часов вечера; после этого старый барон еще заезжал к его высочеству протестовать против ареста внука и был встречен ласково и милостиво. Его высочество заявил, что уверен в невиновности молодого человека, тому порукой знатное происхождение и кровь, текущая в его жилах. Но против него тяжкие улики: известно, что он в этот день беседовал с евреем с глазу на глаз; что у него имелись на руках большие деньги, которые он тут же проиграл, и заимодавцем его был, по-видимому, тот же еврей; что он отправил слугу вслед за евреем, а тот, узнав, когда банкир уезжает, подстерег его на пути и ограбил. На шевалье пало тяжкое подозрение, и простая справедливость требует, чтобы его взяли под стражу; тем временем, пока он не докажет свою невиновность, его будут содержать не в позорном заточении, а сообразно имени и заслугам его славного деда. С этим уверением и дружеским рукопожатием принц отпустил в тот вечер генерала де Маньи; и ветеран удалился на отдых, почти утешенный в своем горе и уверенный в скором освобождении Максима.
Наутро, едва рассвело, принц, видимо, читавший те письма всю ночь напролет, в гневе кликнул пажа, спавшего в комнате через коридор, приказал подать лошадей, которых всегда держали для него взнузданными на конюшне, и, бросив всю пачку в шкатулку, передал ее пажу с приказом следовать за ним с этой ношей. Юный паж (мосье де Вайсенборн) рассказал это юной даме, принадлежавшей в то время к моему двору, – теперь она мадам де Вайсенборн, мать многочисленного семейства.
По рассказам пажа, с его августейшим господином произошла за эту ночь разительная перемена, – он еще не видал его таким. Глаза налились кровью, лицо было мертвенно-бледное, платье висело, как на вешалке, и этот человек, всегда являвшийся на смотры подтянутый и аккуратный, как любой его сержант, скакал на заре по пустынным улицам с непокрытой головой и развевающимися по ветру непудреными волосами, производя впечатление сумасшедшего.
Паж со шкатулкой в руках грохотал следом, еле поспевая за своим господином; так они проскакали от замка до города и через весь город до усадьбы генерала. Часовые у подъезда испугались при виде странной фигуры, бежавшей к ним от ворот, и, не узнав герцога, скрестили штыки и преградили ему дорогу. "Дурачье! – воскликнул Вайсенборн. – Да ведь это же принц!" Он дернул ручку звонка, словно то был набатный колокол, привратник не спеша распахнул дверь, и его высочество ринулся к спальне генерала – все так же провожаемый пажом со шкатулкой.
– Маньи, Маньи! – загремел принц, барабаня в запертую дверь. Вставайте! – И на испуганные вопросы за стеной отвечал: – Это я, принц Виктор! Вставайте! – Наконец дверь открылась, и генерал, показавшийся на пороге в robe de chambre [40] , пригласил принца войти. Паж внес шкатулку и получил приказ дожидаться в прихожей. Однако в спальню мосье де Маньи открывались из прихожей две двери – большая, которая, собственно, и была входом, и маленькая, ведущая, как это часто бывает в домах на континенте, в небольшой чулан за альковом, где стоит кровать. Эта дверца была открыта, и мосье де Вайсенборн видел и слышал все, что происходило рядом.
Встревоженный генерал спросил, какой причине он обязан столь ранним визитом его высочества, на что принц ответил не сразу: он вперился в старика безумными очами и забегал по комнате взад и вперед.
Наконец он сказал: "Вот причина!" – и ударил кулаком по шкатулке; спохватившись, что с ним нет ключа, он бросился к двери со словами: "Должно быть, он у Вайсенборна", – но заметил висящий на стене couteau de chasse [41] , сорвал его с крюка, сказав: "И это сгодится", – и принялся ковырять им ларчик красного дерева. Кончик ножа сломался, принц злобно выругался, но продолжал орудовать обломком, больше отвечавшим его цели, чем длинное заостренное лезвие, и наконец взломал сундучок.
– Какой причине? – спросил он с горьким смехом. – Вот – вот – и вот, читайте! Причин не оберешься! А вот и еще – прочтите и это! А как вам нравится это? Тут еще чей-то портрет, а, вот и она сама! Узнаете, Маньи? Да, да, моя жена, принцесса! Зачем только вы и ваш проклятый род прибыли сюда из Франции, чтобы насаждать вашу дьявольскую распущенность всюду, куда ступит нога ваша, разрушать честные немецкие семьи? Что видели вы и все ваши от моих кровных, кроме милости и доверия? Мы приютили вас, бездомных бродяг, и вот награда! – И он швырнул генералу всю пачку: тот понял все с первого слова – он, видимо, давно уже о многом догадывался – и безмолвно поник в своих креслах, закрыв лицо руками.
Принц продолжал жестикулировать, голос его срывался на крик.
– Если бы кто-нибудь так оскорбил вас, Маньи, прежде чем вы произвели на свет отца этой лживой гадины, этого бесчестного игрока, вы знали бы, где искать отмщения. Вы убили бы его! Да, убили бы! Но кто скажет, где искать отмщения мне? Я не имею здесь себе равных. Я не могу встретиться с этим щенком французом, с этим версальским соблазнителем и лишить его жизни, как сделал бы человек равного ему звания.
– Кровью Максима де Маньи, – возразил старик надменно, – не погнушается ни один христианский государь.
– Да и могу ли я ее пролить? – продолжал принц. – Вы знаете, что не могу. Мне отказано в праве, которое дано любому европейскому дворянину. Что же прикажете мне делать? Послушайте, Маньи, я был сам не свой, когда ворвался к вам, я не знал, как быть. Вы служили мне тридцать лет, вы дважды спасли мне жизнь; моего старика отца окружают одни лишь мошенники и потаскухи, среди них нет ни одного честного человека – только вы – и вы спасли мне жизнь: скажите же, что мне делать? – Так, начав с оскорблений, бедный отчаявшийся принц принялся умолять старика и наконец пал к его ногам и разрыдался.
При виде отчаяния, овладевшего принцем, старый де Маньи, обычно такой суровый и холодный, и сам, как рассказывал мне мой осведомитель, утратил над собой власть. Холодный, надменный старик впал в хнычущее слабоумие дряхлости. Куда девалось его чувство собственного достоинства! Он пал на колени, бормоча бессвязные, бессмысленные слова утешения; это было так ужасно, что у Вайсенборна не хватило духу наблюдать эту сцену; он отвернулся и ничего уже не видел и не слышал.
Однако из того, что произошло в ближайшие дни, нетрудно заключить, чем кончилась их долгая беседа. Покидая старого слугу, принц забыл у него роковой ларчик с письмами и послал за ним пажа. Когда юноша вошел в опочивальню, старик стоял на коленях, погруженный в молитву, и только вздрогнул и испуганно оглянулся, услышав, что Вайсенборн берет со стола ларчик. Принц уехал в свой охотничий замок в трех лигах от X., а спустя три дня Максим де Маньи скончался в тюрьме. Умирая, он показал, что был замешан в попытке ограбить еврея и, не снеся позора, решил покончить с собой.
Никто не знает, что сам генерал снабдил внука ядом в его узилище; говорили, правда, будто он его застрелил, но это неверно: генерал отнес внуку отравленное питье, которое должно было оборвать его жизнь. Он пояснил бедному юноше, что тому не миновать позорной кары; так не лучше ли, во избежание огласки и бесчестья, самому предаться своей судьбе? Но, как вы услышите дальше, несчастный покончил счеты с жизнью не по своему почину и не раньше, чем испробовал все пути к бегству.