* * *
Писарь Полынов (бывший семинарист Сперанский) сидел в канцелярии, срочно готовя для Бунге официальную справку о количестве беглых, которые, проблуждав по тайге и умирая от голода, осенью сами добровольно вернулись в тюрьму, когда дверь тихо скрипнула, и в кабинет вошел тот самый человек…
Писаря почти отбросило к стене - в ужасе перед ним.
- Нет, нет, нет… - забормотал он. - Христом-богом прошу… оставьте меня! Я ничего больше не знаю…
"Квартирный" каторжанин Сперанский (он же бывший Полынов) никак не ожидал, что вызовет такой страх своим появлением.
- Да что с вами… дорогой мой человек? - вдруг нежно произнес он. - Не пугайтесь вы меня, ведь я ничего дурного делать не собираюсь. Я просто пришел за справкой.
- За какой справкой? - малость утешился писарь.
Настоящий Полынов взял со стола справку для Бунге, прочел сведения о беглых и положил ее на прежнее место.
- Это меня не касается, - дружелюбно сказал он. - Я хотел бы осведомиться у вас совсем о другом: не доставил ли "Ярославль" с последним "сплавом" кого-либо из политических?
Писарь понял, что Полынов не сотворит с ним ничего страшного, и он даже успокоился, листая казенные бумаги:
- Да, один доставлен.
- Кто?
- Сейчас скажу… Зовут его - Глогер! Из Лодзи.
- Варшавский процесс?
- Да, осужден по варшавскому процессу…
Полынов вышел на крыльцо губернского правления.
- Глогер, - прошептал он. - Ладно, что не Вацек…
Последовал удар, и с головы кубарем слетела шапка.
- Ты что задумался? Или меня не видишь?
Перед ним стоял Оболмасов, узнавший его. Полынов нагнулся и, подняв шапку с земли, снова нахлобучил ее на голову:
- Я ведь думал, что вы только начали погибать в условиях каторги, но я… ошибся. Оказывается, вы уже погибли.
Оболмасов испугался, криком подавляя в себе страх:
- Бандит! Иди отсюда… проваливай, хамская морда!
Полынов не спеша спустился со ступенек крыльца:
- Вы не правы: я не хам - я лишь романтик каторги.
При этом он заглянул прямо в глаза Оболмасову - так змея заглядывает в глаза обреченного кролика. "Кирасира" вдруг охватила мелкая дрожь, а вместе с ним завибрировали - на груди и на спине - солидные классики Боборыкин с Шеллером-Михайловым, в романах которых, очевидно, еще никогда не возникало подобных ситуаций… Полынов пошел, но вдруг остановился:
- Вы мне сняли только шапку, а я сниму вам голову!
Читатель может не сомневаться: судьба Оболмасова решена. Полынов никогда не бросал слов на ветер…
15. Не режим, а "прижим"
Подлинный случай. Однажды по улице Александровска шла девушка. Шла и улыбалась. Навстречу ей двигался ссыльнопоселенец. Поравнявшись с девушкой, он расцеловал ее в губы алые:
- Уж ты прости меня, красавица! - сказал он.
И зарезал ее. А на суде говорил:
- Никогда раньше не видел ее, даже имени не знаю. Загубил ее жизнь, потому что она мне первой попалась на улице. Я в тот день свою родную мать пришил бы. Потому как обессилел на воле, будь она проклята, и хочу снова в тюрьму вернуться, чтобы на этой каторге больше не мучиться…
Итак, причина убийства - желание вернуться в тюрьму!
* * *
Ядовитая прострел-трава на Сахалине называлась "борец", и вряд ли какой каторжанин не имел при себе корешка этого растения, чтобы отравиться в том случае, когда для борьбы за жизнь сил уже не оставалось. Выжить на каторге трудно, особенно зимою. В четыре часа ночи пробуждались сахалинские тюрьмы. Звеня кандалами, арестанты выползали из камер, оглашая дворы зловещим кашлем, лениво строились в колонны - на "раскомандировку". Ни пурга, ни сильный мороз не могли отменить каторжных работ. Проклиная судьбу, люди прятали под лохмотьями, ближе к телу, хлебную пайку, чтобы она не замерзла, и люто завидовали безруким и безногим инвалидам, остававшимся в теплой тюрьме. Недоступной мечтой становилась для них болезнь - да такая, чтобы в больничном раю отлежаться под вшивым одеялом. Сотрясаясь от приступов кашля, они роняли краткие фразы:
- Васька-то Кошкодав уже год у врачей валяется.
- Везунчик, вот кому подфартило!
- А чо с ним? Чахотка, мабуть?
- Да рак нашли. Теперь жизни не нарадуется.
- Господи, пошли и нам экую хворобу…
Открывались тюремные ворота, партия "бревнотасков", минуя спящие улицы и деревни, удалялась в тайгу, заваленную сугробами. До лесоповала добирались верст за 10–15 от тюрьмы, там разводили костер, возле которого усаживались конвойные. Не выпуская из рук заледенелых винтовок, солдаты покрикивали в гущу леса, где в снегу до пояса утопали каторжане:
- Помни, что дерево надо мачтовое, а то на разбраковке не примут… Живей шевелись, паскуды!
От выбора дерева иногда зависела жизнь. Наконец коллегиальными усилиями, после долгих дискуссий и брани, находили сосну, валили ее. Очистив от сучьев, сосну опутывали тяжами, впрягались в лямки, как бурлаки. Тяжеленная, будто гранитный монолит, сосна не хотела покидать родимого леса, и - ни с места! Как ни тянут, она едва на вершок подвинется. А впереди еще версты и версты долгого пути… Конвоиры, топая отсыревшими пудовыми валенками, в таких случаях давали полезную команду расстегнуть ширинки штанов. Каторжане мочились на дерево, с минуту выжидая потом, когда морозище покроет сосну ледяной коркой.
- Берись разом! Теперича пойдет как по маслу…
Бревно трогалось с места, а над "бревнотасками" скоро валил пар, как над загнанными лошадьми. Жуть охватывала при мысли, как далека еще тюрьма, и тюремная камера казалась блаженным убежищем, где можно выпить кружку кипятку, развесить на веревках гирлянды мокрых от пота портянок, чуней и порток. День уже на исходе, когда "бревнотаски", тяжко дыша, дотягивали свою ношу до города. Еще на окраинах из домишек выбегали навстречу им ссыльнопоселенцы. Даже бабы, старики и детишки дружно впрягались в лямки, чтобы помочь ослабевшим. Общими усилиями, уже радостно пошучивая, каторжане вкатывали бревно во двор "браковочной" конторы. А там - чиновник, и, судя по всему, настроение у него было сегодня скверное.
- Вы что притащили? - кричал он. - Это же не бревно, а какая-то спичка… даже четыре шпалы не выйдет! Знаю вас, паразитов: вам бы что полегче… не пойдет: брак!
Люди уже отшагали верст 20–30, а теперь все начинать сначала. Конвоиры, осатанев, лупили арестантов прикладами: "Чтоб вы все передохли! Таскайся тут с вами…" И люди уходили обратно в морозный лес, но в тюрьму не всегда возвращались. Их находили потом возле погасшего костра, они лежали на снегу, держа возле сердца замерзшие пайки хлеба, а над ними истуканами застыли на пнях замерзшие конвоиры.
- Такое у нас часто бывает, - судачили каторжане.
Но, по мнению сахалинских жителей, каторга начинается лишь тогда, когда она кончается. Так и говорили:
- Кандалами-то отбрякать срок полегше. А ты вот попробуй не окочуриться после тюрьмы - на воле… Вот где настоящая каторга! Это тебе не бревна таскать из лесу…