- Всевышний создает лишь добро. Но его надо беречь. Вот дыня вкусная, а сгниет - и в рот не возьмешь. Или собака - добрая, умная, а прогони ее - одичает, хуже волка станет. Стоит колодец. Пока в нем вода - нет ему цены, а на дне высохшего колодца прячется шайтан.
Бабушка умерла, когда Жаксылыку не исполнилось еще и четырнадцати лет. И началась для него другая жизнь - детский дом, интернат, армия, экономический факультет ташкентского университета и работа, работа, работа…
Домой он вернулся под вечер. Втайне Светлана еще надеялась, что муж все-таки откажется от предложенной ему должности. Уже после его разговора в обкоме поняла, что пугает его назначение, тяготит: непривычная работа, совершенно незнакомая обстановка. Стоит ли браться за дело, которое не по душе, а может, и не по силам? Да и ей ехать не хотелось. Конечно, не хотелось - неужели не понятно? Прирожденная горожанка, в деревнях бывала лишь дачницей, да несколько раз на прополку и картошку посылали от института, когда училась, и после, уже здесь, на хлопок, но тоже нечасто. Не представляет она себя деревенской бабой, а уж женщиной из аула - тем более. К тому же жизнь только-только начала налаживаться - и вот пожалуйста, снимайся и езжай к черту на кулички. Да и что ей там делать со своей специальностью? Смех сказать кому-нибудь: "главный искусствовед совхоза".
Теперь она надеялась, что встреча с жаналыкцами разочарует мужа, заставит его одуматься. Еще не поздно. Еще можно отказаться, объяснив все по-человечески. Начальство - тоже люди. Поймут. Должны понять.
Она не ошиблась - встреча и впрямь огорчила и раздосадовала Жаксылыка. Он передал ей в подробностях все, что говорилось на собрании. Не утаил и собственных опасений, не скрыл и враждебности к себе, звучавшей в выступлениях жа-налыкцев, их вопросов, их насмешек не скрыл.
- И все же согласился? - спросила она не то с жалостью, не то с укоризной.
- Согласился.
- Боже мой! Да ведь съедят тебя живьем и косточек не оставят.
- Ну, костяк-то у меня крепкий. Железный каркас.
- На железные кости найдутся стальные зубы. Лучше бы отказаться, Жаксылык. Честное слово, лучше бы отказаться от этой должности.
- Не могу, - он сказал это почти весело, но Светлана чувствовала, что муж бодрится, хорохорится. - Не могу. Ведь должность-то от слова "должен". Понимаешь? Должен! - это произнес уже серьезно.
Она кивнула, но не потому, что разделяла убеждения мужа, а просто чтоб успокоить его, тем паче что и спорить уже бесполезно - все, видимо, решено. Но если уж откровенно, то не понимала она этого даулетовского "должен". Кому должен? Сколько? Когда успел задолжать? А он вечно в долгу перед любой работой, перед всеми. Кроме нее… Обидно, разумеется. Но не в одной обиде суть. Суть как раз в том - и тут Светлана была уверена в своей правоте, - что интеллигентному человеку нужно делать то, что ему по душе. Это и самому приятнее, и людям полезней, поскольку способности полностью раскрываются лишь в том, к чему тебя влечет, в чем чувствуешь свое призвание. Жаксылыка же она считала способным и талантливым. Но талантливым ученым-экономистом, а вовсе не директором совхоза.
Легкой ли была их совместная жизнь? Со стороны глянуть - так более чем легкой: не только семейных драм, но даже крупных ссор или долгих размолвок они не знали. Но кто бы ведал чего ей, Светлане, это стоило?
Они встретились в Хиве, куда она приехала на преддипломную практику, а он - на экскурсию. Потом тянулся полгода "почтово-телеграфный роман". Так называла его Светлана. Она писала длинные восторжен но-беспредметные письма, а он отвечал телеграммами и телефонными звонками. Правда, еще и выбирался к ней в Хиву, уж в две недели раз - обязательно. Это было очень красиво и романтично. Трудности начались потом, когда после свадьбы она переехала в этот город, где никак не могла привыкнуть к новому климату. Если уж говорить о погоде, то и ее родной Ленинград - отнюдь не райское место в этом смысле. Но тут… То сорок градусов в тени (еще поди-ка отыщи эту тень), то сухой мороз, да еще с ветром, что налетает на город, как говорят, "со стороны степи", а степь тут со всех сторон.
Светлана долго болела во время беременности, потому, вероятно, и дочка родилась слабенькой, тоже часто прихварывала. Не легко ей было и устроиться в этом хоть и областном, но весьма небольшом городе. Не год и не два прошли, пока сыскалось ей место в художественном музее, пока она на этом месте прижилась.
С жильем тоже маялись - и углы снимали, и по коммуналкам мотались, прежде чем получили наконец отдельную двухкомнатную квартиру, которую она тут же начала обживать и благоустраивать со свойственными ей вкусом и изяществом.
И вот теперь бросай все и перебирайся в какой-то степной совхоз. Да, поедет она! Конечно, поедет. Пойдет за ним хоть на край света. Впрочем, от этого Жаналыка до края света, наверное, рукой подать. Но поедет и все стерпит, все снесет. Только хочется, чтобы и муж понимал, чего ей это стоит. Чтобы ценил, жалел. Заботился чтобы.
Черствым и невнимательным мужа она назвать не могла. И трудным человеком он не был, но был, а вернее, постепенно становился, скучным для нее. Еще вернее так: скучной ей казалась работа мужа, к ней Светлана относилась с уважением, но без интереса. А муж был целиком в работе. Казалось, он попросту не умел отдыхать, веселиться, развлекаться. Отнюдь не зануда, не педант и не сухарь - стоит ему заговорить о деле, и тут же загорится, оживет, - он откровенно скучал на приятельских посиделках, сабантуях и застольях. Будучи на работе человеком общительным, или, как сам он говорил, "коммуникабельным", в приятельско-соседском кругу Жаксылык оказывался на удивление некомпанейским. В гости, в театр, в кино его приходилось буквально вытаскивать. И если можно было отказаться, он обычно говорил:
- Ты, Светлана, иди, а я, пожалуй, останусь. Уложу дочку и немножко поработаю.
Одной же ходить не хотелось. Ведь не гулена она, а просто ей нравится ощущение легкости, праздника, полета. Но что за праздник в одиночестве? Порой Светлане казалось, что дай мужу волю, так он с удовольствием запер бы ее дома, чтоб знала лишь плиту, пылесос да швейную машинку. И еще чтоб рожала детей - каждый год по двойне. Про себя Светлана называла это "байскими замашками", однако, положа руку на сердце, понимала, что бай из Жаксылыка - никакой.
А Даулетов действительно хотел детей. Он рос один, а кругом у всех сверстников по шесть-семь братьев и сестер. Трое-четверо - считалось мало. Даулетов никогда не был братом, ни старшим, ни младшим, ни двоюродным, ни даже пя-тиюродньш. И из-за этого постоянно ощущал в своей судьбе какую-то "недожитость". И теперь мечтал стать многодетным отцом, к тому же не хотел, чтоб маленькая Айлар со временем тоже ощутила чувство "недожитости". Но Светлана противилась. Сначала это выглядело даже убедительно: надо ей получше адаптироваться в новом климате, а то опять, не дай бог, ребенок родится болезненным; надо подождать, пока переедут в отдельную квартиру, не мыкаться же с двумя малышками в коммунальной комнатенке. Позже ее доводы стали уже напоминать отговорки. "Не могу, - говорила она. - Меня только что поставили в музее завотделом, а я - в декрет. Это непорядочно". Потом и вовсе пошла "женская логика", то есть минимум аргументов, максимум эмоций. Однажды она с какой-то особой - напускной, как показалось Даулетову, - чувствительностью ни с того ни с сего вдруг произнесла:
- Ты знаешь, Жаксылык, я поняла, что если у нас появится еще один ребенок, то я никогда не смогу его любить так же, как нашу Айлар.
- Сможешь, еще как сможешь, - пытался успокоить ее Жаксылык, - Родишь - и полюбишь. Все женщины так…
- Нет, тебе не дано… этого понять, - отмахнулась она и обиделась.
В другой раз так же неожиданно и мечтательно она сказала:
- Я уверена, что если у нас будет еще один маленький, то Айлар станет несчастной. Мы оба станем меньше ее любить.
Ну вот пожалуйста! Где тут логика? То меньше любить, то больше… И с чего это она взяла, будто с рождением новых детей любовь делится, а не удваивается, утраивается, удесятеряется. Когда же Жаксылык сказал ей, что дети - это то, что цементирует семью, спаивает, прикрепляет супругов друг к другу, когда он сказал это, она и вовсе оскорбилась:
- Значит, нас сближает только дочка? Значит, ты видишь во мне только мать своего ребенка? А саму меня ты уже не любишь? Так, что ли? Отвечай!
- К кому ревнуешь, глупая? К кому!.. - крикнул он. Постепенно оба поняли, что разговоры о детях - запретная для них тема, и непроизвольно стали избегать ее, чтоб не возникла между ними трещина. Она не возникла. Между ними все оставалось прочным и нерушимым, но внутри у каждого, там, в глубине души, образовались мелкие трещинки. У обоих.