- Послушай, Джиневра! Ты не выйдешь за него. О, не говори сегодня "нет"! Дай мне надеяться. Хочешь, твой отец станет на колени, сединами будет подметать пыль у твоих ног? Я буду молить тебя...
- Джиневра Пьомбо не привыкла брать назад свое слово, - ответила она. - Я ваша дочь.
- Она права, - вмешалась баронесса, - мы рождаемся на свет, чтобы выходить замуж.
- Следственно, вы поощряете ее ослушание? - обратился барон к жене.
Баронесса мгновенно превратилась в статую.
- Отказ подчиняться несправедливому приказанию не есть ослушание, - ответила Джиневра.
- Приказание не может быть несправедливым, если исходит из уст отца, дочь моя! По какому праву вы меня судите? А что, если отвращение, которое я питаю к вашему браку, не что иное, как внушение свыше? Быть может, я предостерегаю вас от несчастья?
- Если бы он меня не любил, вот было бы несчастье!
- Опять он!
- Да, опять! - отвечала она. - Он моя жизнь, моя отрада, моя душа. Даже если я подчинюсь вам, он останется со мной, в моем сердце. Запрещая выходить за него замуж, вы лишь вынуждаете меня ненавидеть вас!
- Ты нас больше не любишь! - воскликнул Пьомбо.
- О! - только и сказала Джиневра, отрицательно качая головой.
- Так забудь о нем, останься нам верна. Когда нас не станет... тогда... Слышишь?
- Отец, неужто вы хотите заставить меня желать вашей смерти?! - воскликнула Джиневра.
- Я переживу тебя! Дети, не почитающие родителей, рано умирают! - вскричал отец в исступлении.
- Тем более надо рано выйти замуж и быть счастливой! - ответила она.
Это самообладание, эта сила логики окончательно сразили Пьомбо; кровь бросилась ему в голову, лицо побагровело. Задрожав от ужаса, Джиневра, как птица, метнулась на колени к отцу, обхватила руками его шею и, гладя его волосы, с нежностью твердила:
- Да, да! Пусть я умру первая! Я не переживу тебя, отец, милый мой, дорогой отец!
- О моя Джиневра, сумасбродка моя! Джиневрина моя! - вторил ей Пьомбо; гнев его растаял от этой ласки, как снег под лучами солнца.
- Давно бы так, - растроганно сказала баронесса.
- Бедная мама!
- Ах, Джиневретта, Джиневра la bella!
И отец играл с дочерью, как с малым ребенком, расплетал ее тяжелые косы, качал на коленях, и в этой неистовой нежности была изрядная доля безумия.
Поцеловав и пожурив отца, Джиневра скоро высвободилась и попыталась шуткой добиться позволения пригласить своего Луиджи. Но так же шуткой отец отказал. Она рассердилась, потом смирилась, снова рассердилась; затем к концу вечера уже рада была, что ей удалось хотя бы заронить в душу родителей мысль о ее любви к Луиджи и об их будущем браке. На другой день она больше не говорила с ними о своей любви, ушла позже обычного в мастерскую и рано вернулась; она была с отцом ласковее, чем всегда, и всячески старалась проявить благодарность за молчаливое согласие на брак, которое он якобы дал. Вечером она долго играла на фортепьяно и, часто останавливаясь, восклицала: "Как хорошо бы звучал в этом ноктюрне мужской голос!"
Она была итальянкой, этим все сказано.
Через неделю мать, поманив Джиневру пальцем, сказала ей на ухо:
- Я уговорила отца принять его.
- О мама, вы меня осчастливили!
Итак, в этот день Джиневре судьбой дано было счастье вернуться домой под руку с Луиджи. Это был второй выход бедного офицера из его тайного убежища. Настойчивое ходатайство Джиневры перед тогдашним военным министром, герцогом де Фельтром, увенчалось успехом. Луиджи был зачислен в список офицеров запаса. Это был очень важный шаг, приближавший их к лучшему будущему.
Предупрежденный любимой девушкой, какие трудности готовила ему встреча с бароном, молодой командир батальона не смел ей признаться, что ему очень страшно не угодить будущему тестю. Юношу, который так стойко переносил несчастья и так храбро дрался на поле сражения, сейчас пробирала дрожь при одной мысли, что ему придется переступить порог гостиной Пьомбо.
Джиневра почувствовала этот трепет; волнение Луиджи, вызванное тревогой за их счастье, послужило для нее новым доказательством его любви.
- Как вы бледны! - сказала она ему, когда они остановились у входа.
- О Джиневра, если бы на карту была поставлена только моя жизнь!
Жена предупредила Бартоломео, что Джиневра в этот день официально представит им своего избранника, однако он не пошел навстречу гостю, остался на своем обычном месте в кресле: от его угрюмого лица веяло холодом.
- Отец, - сказала Джиневра, - представляю вам человека, которого вам, без сомнения, будет приятно у себя видеть: господин Луи сражался при Мон-Сен-Жане, в нескольких шагах от императора.
Привстав, барон ди Пьомбо бросил на юношу косой взгляд и язвительно спросил:
- Не изволите иметь никаких наград?
- Я не ношу ордена Почетного легиона, - застенчиво ответил Луиджи, от робости не решаясь сесть.
Джиневра, задетая неучтивостью отца, придвинула стул. Ответ офицера, видимо, понравился старому наполеоновскому служаке. Г-жа Пьомбо, заметив, что брови мужа заняли свое естественное положение, решила, что сейчас уместно оживить беседу.
- Удивительно, до чего наш гость похож на Нину Порта, - сказала она. - Вы не находите, что господин Луи - вылитый Порта?
- Это вполне естественно, - ответил юноша, к которому приковались горящие глаза Пьомбо. - Нина была моей сестрой.
- Ты Луиджи Порта? - спросил старик.
- Да.
Бартоломео ди Пьомбо встал, пошатнулся и, схватившись за спинку стула, посмотрел на жену. Элиза Пьомбо поспешила к нему, и оба старика рука об руку вышли из гостиной, озираясь на дочь с каким-то ужасом. Ошеломленный Луиджи Порта смотрел на Джиневру, которая, побелев как полотно, застыла, глядя на захлопнувшуюся за родителями дверь, - в этом внезапном безмолвном уходе была такая значительность, что в ее сердце впервые, быть может, зашевелился страх. Она крепко сжала руки и сказала так тихо, что расслышать мог только влюбленный:
- Сколько горя в одном слове!
- Во имя нашей любви, объясните, что же такое я сказал?
- Отец никогда не рассказывал мне о нашей плачевной истории, - отвечала она, - а я была еще мала, когда уехала с Корсики, и знать мне об этой истории не полагалось.
- Не было ли между нами вендетты? - задрожав, спросил Луиджи.
- Да. Я узнала от матери, что Порта убили моих братьев и сожгли наш дом. Тогда мой отец перебил всю вашу семью. Но как же вы уцелели? Ведь он привязал вас к кровати, перед тем как поджег ваш дом!
- Не знаю, - ответил Луиджи. - Шести лет я был увезен в Геную к старику по имени Колонна. Мне не говорили ни слова о моей семье. Я знал только, что я сирота и беден. Колонна усыновил меня, я носил его имя, пока не вступил в полк. И так как понадобилось представить бумаги о моем происхождении, старик Колонна сказал, что у меня, тогда еще беспомощного подростка, есть враги. Чтобы я мог скрыться от их преследований, он посоветовал мне отбросить фамилию и называться просто Луиджи.
- Уходите, уходите же отсюда, Луиджи! - воскликнула Джиневра. - Впрочем, нет, я сама вас провожу. Пока вы у нас в доме, вам нечего опасаться; но как только вы отсюда уйдете - берегитесь! Вас будет подстерегать одна опасность за другой. У моего отца двое слуг-корсиканцев, и если не он сам, то они будут угрожать вашей жизни.
- Джиневра, - сказал он, - стало быть, вражда будет стоять и между нами?
Грустно улыбнувшись, Джиневра потупилась. Но тут же снова гордо подняла голову и сказала:
- О Луиджи! Наше чувство должно быть очень чистым и искренним, чтобы у меня хватило сил идти по избранному мною пути. Но ведь нас ожидает счастье, счастье на всю жизнь, правда?
Луиджи ответил только улыбкой, сжав руку Джиневры в своей руке. Девушка поняла, что в такую минуту истинная любовь не нуждается в пошлых обещаниях. Спокойным и честным выражением своих чувств Луиджи доказал их глубину и долговечность. Итак, участь будущих супругов была решена. Джиневра сознавала, что ей предстоит жестокая борьба, однако мысль оставить Луиджи, мысль, быть может, приходившая ей в голову, теперь совершенно исчезла. Отныне она принадлежала ему навсегда. Почувствовав в себе прилив сил, Джиневра взяла Луиджи за руку, вывела из родительского дома и проводила до той улицы, где находилась скромная квартира, снятая для него Сервеном. Она вернулась домой, ощущая в себе такое светлое спокойствие, какое дает только твердая решимость: в ее поведении не отражалось ни малейшей тревоги. Она посмотрела на родителей, садившихся за обеденный стол, глазами, которых уже не затуманивал гнев, - глазами нежности. Она увидела, что старушка мать плакала, что ее увядшие веки красны, и сердце Джиневры дрогнуло, но она скрыла свое волнение. Она увидела, что отца терзала жгучая и глубокая скорбь, которую не выразишь обычными словами.
Прислуга подала обед, но к нему никто не притронулся. Отвращение к пище - один из признаков тяжелого душевного потрясения. Все трое встали из-за стола, не обменявшись ни словом. Когда Джиневра заняла свое обычное место между отцом и матерью в их огромной, мрачной и чопорной гостиной, Пьомбо сделал попытку что-то сказать, но голос ему изменил; попробовал ходить, но ему изменили силы; он опустился в кресло и позвонил.
- Жан, - сказал он вошедшему слуге, - затопите камин. Мне что-то холодно.