Внутренне Абай не мог согласиться с этим. "Если ты - отец, то она - мать. Сына растят и воспитывают оба…" - подумал он про себя, но прямо перечить отцу не решился.
- У меня дома сокол, - неуверенно сказал он. - Нынче много дичи, я хотел поехать в Жидебай поохотиться…
Такое желание Кунанбаю было понятно. Он не возражал.
- Побудь здесь еще дня два. Я хочу завтра послать тебя к Байдалы. А потом поедешь к себе.
Это вполне устраивало Абая. У него сразу стало легко на душе. Но, выйдя из юрты, он задумался.
Сначала Кунанбай отправил его к Кулиншаку, с которым был не в ладах, потом - к Суюндику, давняя размолвка которого с Кунанбаем тоже всем известна. От этих стариков Абай услышал нелестные отзывы о своем отце. А теперь отец посылает его к Байдалы, сообщнику Божея…
В чем же тут дело? Почему отец дает ему поручения именно к ним? Кунанбай, вероятно, нарочно посылает его к тем, с кем враждует. "Пусть увидит, что это враги, пусть узнает их ближе, - наверное, думает он, - тогда поймет и оценит меня…"
Или это не так? Абай снова глубоко задумался. Дебри! Ему кажется, что он бредет в темных, запутанных дебрях, безоружный, беспомощный, втянутый сюда чьей-то суровой волей…
Через два дня Абай, снова вместе с Карабасом, выехал к Байдалы.
Здесь было не то, что у Кулиншака или у Суюндика, - ни приветливой встречи, ни гостеприимства. Едва они переступили порог огромной юрты, как услышали раздраженный крик Байдалы, - он на кого-то сердился.
В юрте, жаркой и душной, царил беспорядок. У самой двери скотница готовилась варить овечий сыр. Посредине кипел большой котел. Байдалы осыпал шлепками какую-то маленькую смуглолицую девочку.
- Убирайся прочь! Покоя не даешь, будь ты проклята! - крикнул он и толкнул ребенка. Перепуганная девочка чуть не свалилась в огонь и залилась плачем. Сперва она плакала громко, навзрыд, взвизгивая, а потом вся посинела, захлебываясь в плаче.
- Убери эту дрянь! Чтоб духу ее здесь не было! - приказал Байдалы жене и выгнал девочку за порог.
Абай и Карабас вошли в юрту, отдали салем и сели. Байдалы холодно принял их салем и холодно поздоровался.
Когда в доме варят сыр, котел занят. Это - удобное оправдание для тех, кто не любит угощать гостей мясом. Задерживаться в юрте, где царит шум и беспорядок, Абаю не хотелось. "Пусть не угощают, тем лучше!" - подумал он, потешаясь в душе над Карабасом, который больше всего в жизни интересовался едой. Мясной обед и ужин занимали все его внимание; иногда Абай торопился с отъездом, но Карабас задерживал его на ночлег только потому, что в этом доме на ужин подавали копченое мясо.
Чернобородый суровый хозяин ни разу не обернулся к гостям и упорно смотрел на дверь, потом неопределенно кивнул жене, как бы говоря: "Принеси им кумыса, что ли…"
Карабас снял пояс и хотел было усесться поудобнее, но Абай, поняв настроение хозяев, не собирался надолго располагаться. Когда принесли кумыс, Байдалы сам переболтал и перелил его и подал гостям по чашке.
- Куда едете? - спросил он наконец. - По какому делу?
Абай тотчас же изложил ему поручение отца.
Дело опять шло о земле. Перед откочевкой на жайляу Кунанбай предоставил роду Бокенши, взамен отнятого в прошлом году Карашокы, земли, граничащие с пастбищами Байдалы. Теперь он просил Байдалы разрешить аулам Сугира и Суюндика пользоваться пастбищами.
Выслушав Абая, Байдалы нахмурился и долго молчал, пристально смотря на юношу и не отвечая ему ни слова. Но Абай не смутился под этим немигающим взглядом, - на его лице отражалось только искреннее удивление, точно он спрашивал: что это ты на меня так уставился?
После продолжительного молчания Байдалы заявил:
- Пусть будет так! Суюндик и Сугир могут становиться там своими аулами. Что я еще могу сказать?
Это было решение мужественного, твердого человека. Он не стал тянуть, спорить, просить, хотя в душе негодовал и бесился. Абай напился кумысу, поблагодарил хозяина и хотел уже уходить, но Байдалы заговорил снова:
- Я согласился на его предложение. Но я еще имею слово к твоему отцу - сумеешь ли ты точно передать ему?
- Говорите, аксакал. Я даю вам слово передать все, что вы скажете, - ответил юноша.
Его слова понравились Байдалы.
- Если бы я передал через чужих, начались бы сплетни и пересуды. А тебе говорю так, как говорил бы самому твоему отцу, - продолжал Байдалы и опять сосредоточенно помолчал. - Не вчера ли в Каркаралинске при многолюдном сборище мы сказали: "Да будет между нами мир и дружба"? - начал он. - А на что похож сегодня наш мир? Если и после примирения Кунанбай притесняет меня, чем отличается такой мир от прежней вражды? Чем я виноват? Чем перед твоим отцом провинились мы, жигитеки? Наш прадед Кенгирбай благословил вашего прадеда Иргизбая и поставил его бием после себя. Разве у него не было своих родных сыновей? Но он сказал: "Власть примет Иргизбай". И вот Кунанбай стоит выше всех нас, у него и власть и слава. Зачем же он не перестает топтать наш род? Он не дает нам покоя, он все толкает нас: "Скорей!.. Кидайтесь в костер!.. Не успокоюсь, пока не добьюсь своего!.." Он требует ответа? Передай ему мои слова: "Если он не прекратит своих преследований, дождется беды". Передай это не только от меня, а так и скажи: "Это салем всего рода Жигитек…" А землю пусть берет! Да не одно это пастбище, пусть забирает все!..
И Байдалы махнул рукой.
В юрте было тихо. Костер ярко пылал. Длинные языки пламени лизали дно большого котла, в котором варился сыр. Кислое молоко, сгустившись, тяжело булькало, вздымаясь медленными большими пузырями. Байдалы говорил, а Абай не сводил глаз с клокочущей в котле массы… Не так ли клокочет возмущение, доведенное до крайних пределов? Как этот кипящий котел, оно бурлит не в одном месте, - негодование прорывается то тут, то там. Вот она, обида Кулиншака, горькие слова Суюнбика, ненависть Божея… А теперь - Байдалы…
Речь Байдалы была сдержанна и скупа, но сколько глубоких ран он затронул, сколько горьких дум оживил, сколько запутанных узлов задел! В короткой его речи - долгие годы раздоров, упреки и обвинения, собранные по каплям, неоспоримые, доказанные…
Внешне Абай держался спокойно. Он даже виду не подал, согласен он с Байдалы или нет, - его дело выслушать и запомнить. Он поднял свою плеть, надел малахай и хотел уже попрощаться с хозяином, но Байдалы снова пошевелился, как бы желая говорить еще. Абай опять снял малахай.
Старики умеют хранить невозмутимость и таить на дне души заповедные клады глубоких дум, но такую мгновенную смену бури и спокойствия, такую силу воли и умение владеть собою Абай встретил впервые. Байдалы, только что кипевший от возмущения, неожиданно заговорил совершенно мирно:
- Ты, наверное, часто видишь Каратая? Что и говорить - золото, а не человек! Жаль, что он из маломощного Кокше, - родился бы он в Иргизбае, далеко бы пошел!
Помолчав, он продолжал:
- Как-то раз мы - Каратай, Божей, Байсал и я - говорили о разных делах, а потом кто-то задал вопрос: "Кто из тех, кого мы знаем, самый щедрый?" Все задумались. Байсал, как лесной зверь, лежал и жмурился на солнцепеке. На вопрос ответил Каратай. "Самый щедрый - Кунанбай", - сказал он. Немного погодя был задан другой вопрос: "Кто самый красноречивый?" Ответил опять Каратай: "Самый красноречивый - Кунанбай". Вот мы миновали два перевала и спросили в третий раз: "Кто лучше всех?" И в третий раз ответ был дан Каратаем. "Лучше всех - Кунанбай", - заявил он. Тогда Байсал поднял голову с подушки и крикнул ему: "Эй, лиса, что ты плетешь? Кунанбай - щедрый, Кунанбай - красноречивый, Кунанбай - лучший… Чего же тогда мы задираем нос и боремся с ним?" Каратай ответил тут же: "Ой, боже мой, разве пороки Кунанбая нас мучают? У него все добродетели, не хватает только милосердия, - потому мы и в раздоре…" - И Байдалы пристально посмотрел на Абая. - Ты, как я вижу, разбираешься в словах. Вероятно, твой отец не слыхал об этом разговоре. Расскажи ему. Каратай не раз был свидетелем его безжалостной жестокости - разве все перечтешь? - и жигитеки тоже изо дня в день видят и знают, каков он… Слова "прощаю" нам, видно, не услышать от него до самой смерти!
Байдалы замолчал.
На обратном пути Абай нигде не хотел останавливаться. То, что он услыхал сегодня, было и тяжело и поучительно. Отъехав от аула, он повернулся к Карабасу.
- Давай поскачем наперегонки! - предложил он.
Карабас не был любителем скачек, но, чтобы добраться до Карашокы засветло, следовало поторопиться, да и вороная кобыла его была не хуже абаевского Аймандая.
- Ну что ж, давай! - согласился он и помчался вперед.
Они долго скакали. Соперники опережали друг друга, но ни один не сдавался. Когда Карабасу удавалось вырваться вперед, он предлагал остановиться, но Абай стегал своего Аймандая и кричал, догоняя: "Гони, гони!" - и скачка продолжалась. Карабас подумал: "Здорово задел его Байдалы… Ишь как загорелся!"
Перед самым закатом, взмылив коней, они доскакали до Карашокы.
За аулом возвышался каменистый холм, и на нем Абай увидел отца, сидящего с Майбасаром. Абай спрыгнул с коня, бросил поводья Карабасу и поспешил к холму.
Кунанбай понял, что сын летел вскачь всю дорогу. Буланый иноходец дышал тяжело, бока его раздувались, он не мог успокоиться, рвал и тянул коновязь. Для опытного глаза Кунанбая этого было достаточно, чтобы понять, как Абай мчался.
Но не это остановило внимание Кунанбая. Он не был мелочен и не надоедал детям упреками - загнал, мол, коня. Он не бранил их и в том случае, если конь под ними начинал хромать или даже падал: что ж, быстрая езда - обычное увлечение в молодые годы!