Путь от Каркаралинска до Чингиса и так не близок, а в этом году глубокий снег совсем испортил дорогу. И склоны гор и долины покрылись толстым снежным саваном, уже успевшим затвердеть. Порывистый ветер дул в этом году не стихая. Буран бушевал по неделе, по десять дней, вздымая целые тучи колючей снежной пыли. Сугробы были испещрены волнистыми узорами, причудливо вычерченными ветром. Наезженной дороги не было.
Путники, вытянувшись длинной цепью, движутся вереницей, как перелетные журавли или кочующий аул.
Кунанбай едет впереди всех. Он на жирном золотистом иноходце с белой гривой и круглым, как опрокинутый котел, крупом. Стройный, сильный, с крутыми боками конь не сутулится, как другие иноходцы. Кунанбай всегда выбирает его для дальней зимней дороги.
Сам ага-султан кажется огромным и внушительным; на нем черная доха, пояс с серебряными украшениями, на голове - лисья шапка с черным бархатным верхом. Стремительно-плавный бег иноходца вынуждает всех остальных ехать на полных рысях. Когда Кунанбай умеряет бег своего коня, Аймандай начинает раскачиваться под Абаем иноходью, а чуть только Кунанбай отпустит поводья - буланый Абая рвется рысью и подбрасывает: ехать на нем очень неудобно.
- Ой, я совсем замучился!.. Куда отец торопится!.. Меня будто посадили на бревно и изо всей силы колотят по нему, - пожаловался Абай Карабасу.
В первый же день пути Аймандай растряс все внутренности своему седоку. Абай потерял ловкость наездника и даже не мог подобрать распустившиеся полы.
- Ничего! Скоро привыкнешь! Подбери-ка полы! - утешал его Карабас.
Если бы его воля, Абай ехал бы тихой иноходью. Но Кунанбай заранее рассчитал по дням весь путь и не думал делать поблажки кому бы то ни было. По наезженной дороге или по бездорожью, в мороз или ветер - он одинаково рвался вперед, увлекая за собою спутников.
Днем Кунанбай старался делать большие перегоны. Но, когда он останавливался для отдыха в аулах, выбраться ему оттуда было не так легко. Где бы ни появлялся Кунанбай, его встречали с необычайным почетом, будто какого-нибудь хаджи, вернувшегося из Мекки.
Во всех аулах у аксакалов, старейшин и ревнителей веры на языке было одно и то же слово: "Мечеть! Мечеть!" Некоторые старики угодливо твердили: "Ты вознесся ханом из простого рода!", "Из кровопролитной битвы ты вышел невредимым!", "Ты могучий нар, звенящий колокольчиком!" - и всячески льнули к Кунанбаю. Весь аул во время остановки ага-султана из кожи лез вон, чтобы угодить ему.
Зимой аткаминеры многих из этих аулов побывали в Каркаралинске у Кунанбая для разрешения спорных вопросов. Были среди них и такие, которые благодаря ему выгодно свели счеты со своими противниками и получили от них возмещение убытков. В таких аулах Кунанбая отводили в сторону, задерживали и что-то обсуждали с ним. И отсюда за Кунанбаем обычно следовали отборные кони и откормленные кобылы.
Два вороных иноходца, один серый конь и еще три-четыре коня, поднесенные таким же образом, шли в поводу у Карабаса и других конюхов. Вначале эти подарки удивляли Абая, по особенного значения он им не придавал. Однако чем ближе к Тобыкты, тем число подношений все увеличивалось. Теперь уже мало кто из свиты не вел за собою коня. Когда достигли стоянки Тобыкты, число их дошло до пятнадцати, их уже не вели в поводу, а гнали косяком.
Это свидетельствовало о том, каким почетом сопровождалось путешествие ага-султана. И если кто-нибудь в ауле Кунанбая гадает на овечьем помете, он, наверное, видит, что у путников "бока сытые, - едут с двойными дарами", как будто дело шло о возвращении не из города, а из грабительского набега.
На седьмые сутки после выезда из Каркаралинска Кунанбай со свитой достиг западных склонов Чингиса. В пути он не задерживался нигде, кроме ночевок, не останавливался даже на обед.
В этот день путники нагнали трех жигитов, высланных ранее вперед. Зачем эти жигиты опередили остальных, Абай не знал.
Когда на желтоватом склоне возвышенности показались верховые, гнавшие конские табуны, Майбасар воскликнул:
- Вот они!
Действительно, трое всадников оказались жигитами Кунанбая. Они гнали табун - около ста голов. Кони были отборные, сытые, с крутыми загривками.
Кунанбай въехал в середину табуна и остановился, осматривая его.
У Абая мелькнула догадка. Он подъехал к Карабасу и начал расспрашивать его:
- Что это за кони? Чьи они?
- Так это же подношение. Подарки твоему отцу.
- Что за подарки? От кого?
- Маленький ты, что ли? Разве у твоего отца мало подчиненных? Как ты думаешь, куда девались люди, которые в городе толпой ходили за твоим отцом? Что же, отец не должен получать платы за свои труды? Даром, что ли, ему работать? - удивился Карабас.
Абай прекратил расспросы, - теперь он узнал все. Оказывается, проведя долгое время с отцом, он и не подозревал об источниках его богатства…
Ему вспомнился Шоже. "И все, чем живет народ, ворон кривой склюет…" Значит, Шоже знал о Кунанбае больше, чем родной сын, хотя и был в стороне? Видно, он хорошо понимал Кунанбая, если заклеймил его такими словами… "Какой позор!" - подумал Абай. Ему стало так стыдно, как будто сам Шоже стоял сейчас возле него.
Путники опять рысью тронулись вперед. Сегодня они предполагали доехать до аула Кунке, находящегося в Карашокы. Сегодня же вечером они увидят всех своих родных и близких. Но даже мысль об этой встрече не смогла снять с души Абая тяжести.
Чем больше он думал, тем больше темных, постыдных дел открывалось перед ним. Из таких табунов были, наверное, и те пятьдесят голов, которых отогнали в аул Алшинбая. Калым… Значит, и калым за его невесту был собран таким же нечистым путем?..
"Шейка нежная, как пух сокола", - так старались соблазнить его и растревожить его мысль о невесте. Дильда… его невеста… Что происходит?! И чистый, безоблачный мир его юных грез тускнеет… "Невеста!" Это прекрасное, святое слово тоже теряет свой прежний смысл. В нем поднималась обида и за себя и за Дильду. Не только обида - гнев…
Лихоимство - самый тяжелый грех. Он не раз читал об этом в книгах. Лихоимство навеки заклеймило прах знаменитого бия минувших времен - Кенгирбая, несмываемым позором легло на его имя. Позорна добыча, вырванная у безответных людей, сжатых тисками жизни. Если послушать народ или Барласа и Шоже, - это ничем не искупаемый грех… "Дом вседержителя" - мечеть, увенчавшая Кунанбая славой и почетом, - может быть, и она построена на такие же средства? И такая мечеть, возведенная на взятки, продолжает стоять! Не рухнет под тяжестью позора! Больше того, - в ней именем бога, именем пророка возвещают священные слова наставлений и проповеди, мулла с набожным видом читает громким голосом Коран на протяжный бухарский лад!..
До аула Кунке путники доехали только к вечеру. Несмотря на темноту, Абай не остался там с отцом: он отправился в Жидебай в сопровождении Жумагула и всю дорогу нетерпеливо гнал коня. Они ехали то вскачь, то крупной рысью.
Было поздно, но матери Абая еще не ложились спать и даже не принимались за ужин, когда мимо их окон пролетели верховые, встреченные лаем собак.
Высокий, возмужавший юноша с салемом переступил порог. У него обветренное лицо, как у настоящего бывалого путешественника, солидная походка, сдержанные движения.
При его появлении весь Большой дом в Жидебае встрепенулся от радости.
- Абай!
- Абай-жан!
- Родной мой!
- Ягненок мой черненький! Абай-жан! - раздались ото всюду возгласы. Его встречали с шумной радостью.
Все были здоровы, в доме было все благополучно. Бабушка и мать чувствовали себя отлично. Они наперебой принимались целовать его. Оспан тоже еще не спал. Взвизгнув от радости, он вскочил с места, шлепая себя по бедрам.
- Давай гостинцы! Ну-ка, где сладкое? Давай скорее! - приставал он к Абаю, мешая ему поздороваться с матерями, с Габитханом и Такежаном. Он шарил у Абая за пазухой, залезал в карманы.
После возвращения из города Абай около недели безвыездно прожил дома и даже не ходил гулять. Особенно он избегал встречи с отцом. До Жидебая доходили слухи, что в Карашокы происходит большой сбор, что аул Кунке переполнен гостями, что прибыло множество людей, приехавших узнать о здоровье мирзы. Но из Жидебая поехал к Кунанбаю один Такежан, едва услышал о подаренных отцу конях.
- Говорят, кони отборные! Конечно, Кудайберды заберет себе самых хороших, - говорил он, завидуя своему старшему брату от другой матери, Кунке. - Я тоже отберу себе и приведу! Посмотрим, чьи будут лучше!
Он уехал в Карашокы и задержался там.
Абай целыми днями рассказывал матерям и Габитхану обо всем, что видел и слышал в Каркаралинске. Послушать его заходила и младшая мать, Айгыз.
Абай сообщил о примирении с Божеем, но о передаче тому ребенка не обмолвился ни словом. Страшное решение тяжелым камнем лежало у него на сердце. Пусть об этом говорит отец, а он, Абай, не в силах омрачать радость, с которою встретили его матери. Что будет с ними, когда они узнают об этом от отца, - покажет время. Но, если горькая весть дойдет до них сейчас, из уст Абая, они могут поднять плач, впасть в отчаяние, наговорить лишнего. Лучше пока молчать и не мучить их.
Абай решил это еще по дороге в Жидебай. Он просил и Жумагула, сопровождавшего его, никому ничего об этом не говорить.
Дней через пять стало известно, что приехал Божей.
Кунанбай немедленно отправил в Жидебай Карабаса. Тот явился к Зере и Улжан.
- Мирза передает вам привет, - сказал он им. - Завтра приедет сюда с гостями. Окончательное примирение с Божеем будет у вас, в Большом доме. Сюда приедут Божей и Байсал. Мирза велел приготовиться и встретить гостей с должным почетом.