- Может быть, я был несколько груб. Но у меня есть впечатления от одра болезни и от смертного ложа, которые заставили бы вас зажать себе носы. Вот вам один пример. Мне пришлось однажды брить покойника: умер один мой родственник, и я не захотел обращаться за помощью к посторонним. При жизни это был так называемый изящный господин, но теперь во всяком случае он был неизящен. Я намылил его и приступил к делу; он имел обыкновение гладко выбривать себе все лицо, и мне предстояла большая работа. Со щеками всё обошлось благополучно, но под носом я его поранил, и он засмеялся. Я не преувеличиваю: нож не хотел скользить, и труп оскалил зубы; это произошло оттого, что кожа двигалась вместе с ножом и потом опять отходила на место. Ну хорошо, я покончил с верхней губой, но у меня оставалось ещё самое худшее - горло, кадык. Непривычному человеку приходится занимать неудобное положение: нужно наклонить верхнюю часть туловища и при этом держаться наискось. Вероятно, я опёрся на покойника на одну секунду; этого было достаточно, - грудь опустилась, и труп испустил протяжный вздох. Боже! какое зловоние ударило мне прямо в лицо! Я не упал в обморок, но я грохнулся на стул, стоявший позади меня. Запах был убийственный, сверхъестественная вонь, которой никто не может себе представить.
Слушатели сдерживались, но внутренне они все смеялись.
- Так вы и не обрили его до конца?
- Всё-таки добрил. На следующий день к обеду я совсем оправился!
Священник: - Ну что вы, в сущности, хотите сказать? Я не понимаю.
- Это был человек! - сказал доктор.
Священник задумался над этим:
- Нет, это не человек, это был покойник, труп человека.
Начальнику телеграфа пришло время дежурить, и он ушёл.
Он никак не проявлял себя, он только курил и наслаждался. Он был библиофилом, а так как в гостиной не оказалось ни одной книги, то ему не о чем было говорить. Его жена осталась.
Переменили стаканы и внесли токайское. Токайское! Неужели даже и оно не могло всколыхнуть общество, поразить и смутить его? Конечно, это было редкое, заграничное вино, но оно никому не понравилось.
- За ваше здоровье, фру Гаген! - Гордон Тидеман поклонился. - Вам, вероятно, знакомо это вино?
- Я пила его в Вене, - отвечала жена почтмейстера.
- Вот именно. В Австрии и Венгрии после обеда угощают токайским, в Англии - портвейном.
- А в Норвегии - виски с содовой водой, - вмешался аптекарь и стал пить за своё собственное здоровье.
Раздался смех.
- Да, в Норвегии пьют и виски и другие напитки.
- Но во Франции? Что пьют во Франции?
- Шампанское. Продолжают пить шампанское.
- Я никогда не пробовал этого вина, - говорит священник и читает по складам на этикетке: - "Токай-Шадалн". Оно странное, - сказал он, пробуя вино языком.
Но так как к токайскому почти не притронулись, то фру Юлия распорядилась, чтобы внесли фрукты, виноград, яблоки, винные ягоды и шампанское. "О боже! какое великолепие!" - подумали, вероятно, все, и хозяин заметил наконец некоторые признаки почтительного удивления. Но они скоро исчезли, и праздник, как был, так и остался скучным. "Никогда больше не приглашу их! Никогда!"
Окружной судья поглядел на часы - не пора ли уходить? Но пока хозяева не обнаруживали усталости, и он решил посидеть. Фру Юлия велела принести детей и стала их показывать; получилось нечто вроде интермедии, послышались восклицания, ласковые словечки, гости удивлялись, щекотали детей, но так как в комнате было накурено сигарами, то малютки стали чихать. Старая Мать пришла с детьми, и она же увела их обратно; она опять выглядела как ни в чём не бывало, была свежа и улыбалась.
- Как это у вас нет детей, нотариус? - заметил аптекарь.
- Детей? А чем бы я их кормил?
- Ах, бедный!
Теперь окружной судья уж всерьёз поглядел на часы и встал. Фру Юлия поднялась ему навстречу.
- Разве вам некогда? - стала она уговаривать его. - Так уютно, пока вы сидите.
- Но, дорогая фру, теперь уж действительно пора.
Все встали и, пожимая руки, благодарили и благодарили без конца. Аптекарь до самого конца оставался самим собою:
- Странные люди, которые уходят от всего этого! Поглядите на эту бутылку с шампанским, нотариус! Вот она стоит и погибает тут во льду, и никто не хочет её спасти.
Гордон Тидеман не мог более сдерживаться:
- Не будем задерживать гостей, Юлия. Это нам следует благодарить их за то, что они были так любезны и заглянули к нам.
На это уж нечего было отвечать. Единственное, что оставалось, - это броситься на колени. Он сказал потом жене:
- Это было неудачно придумано, и больше я не повторю такой глупости. Видала ли ты когда-нибудь таких людей!
Фру Юлия: - Тише, Гордон!
- Да, ты всегда всех извиняешь.
- Они будут вспоминать этот вечер, - сказала она.
- Ты думаешь? Но они делали вид, что это им не в новинку.
- Им неудобно было говорить об этом, пока они оставались здесь.
- Да, говорить, конечно, неудобно. Но, чёрт возьми, они могли бы хоть изредка выразить удивление. Когда токайское принесли, например.
По мнению фру Юлии, вечер был отличный, а гости веселы и довольны. Аптекарь был в ударе и сиял, жена почтмейстера была очень мила.
- Ну да, она тоже побывала за границей, - сказал Гордон Тидеман. - Но остальные? Нет, это больше не повторится. А по-твоему, Юлия? Нет, чёрт возьми!
IV
Наступила осень, а потом и зима. Зима - тяжёлое время: снег и холод, короткие дни, темнота. От маленьких дворов и отдельных изб шли друг к другу глубоко прорытые в снегу дорожки, и изредка по ним проходил человек. Однажды, в один из лунных и звёздных вечеров, женщина из Рутина направилась в соседний двор, чтобы занять юбку.
Да, все мужчины были тогда ещё в Лофотенах, и Карел был тоже в Лофотенах, и жене его приходилось заботиться о детях и о скоте до третьей недели после пасхи, когда мужчины снова возвращались домой. Это было тяжёлое время; ей нужно было все её терпенье и всё её уменье довольствоваться малым.
Когда-то она была девушкой Георгиной, Гиной по прозванью, бедной, как и теперь, и не особенно привлекательной, но молодой и здоровой и ловкой на работу; пела она бесподобно, отличным альтом. Теперь она была Гиной из Рутена. Она не очутилась в каких-нибудь более плохих условиях, чем другие, только она стала старше и много раз была матерью; ей исполнилось уже сорок лет. Но что из этого? Разве тут есть о чем говорить? Она привыкла именно к такой жизни и не знала никакой другой. Было вовсе уж не так плохо, вовсе нет; год за годом проходил для неё, для её детей и мужа, у них был маленький дворик, скотина в хлеву, хотя всё это почти не принадлежало им. И если муж был молодчина по части пения и даже славился как сочинитель вальса, то жена тоже не отставала от него: никто не умел зазывать так по вечерам скотину с поля, как Гина. Очень благозвучно, хотя, это был всего лишь зов, заманивание животных домой, ласковый уговор бархатным голосом. И она по-прежнему пела в церкви, как никто другой, и те, кто сидел рядом с ней, умолкали. Голос она получила от Бога, который имел возможность быть расточительным.
Гина идёт по глубокой тропинке в снегу, тропинка эта как канава, и платье Гины до колен покрывается белым снегом. Сейчас дела у неё плохи: у скота кончился корм, и она должна как-нибудь выйти из положения. Завтра она вместе с другой женщиной, у которой тоже нехватка корма, пойдёт по деревне занимать сено.
- Добрый вечер! - здоровается она, придя к соседке.
- Добрый вечер! А, это ты, Гина! Садись.
- Сидеть я, пожалуй, не буду, - говорит Гина и садится. - Я к тебе только мимоходом.
- Что скажешь новенького?
- Что я могу сказать нового, когда никуда не выхожу из избы?
- Да, у нас у всех всё та же новость, - говорит женщина. - Бога благодарить приходится только за одно здоровье.
Молчание.
Потом, немного смущённо, Гина говорит:
- Помнится мне, я видала у тебя осенью тканьё.
- Да, это правда.
- И это было очень красивое тканьё, насколько я помню, с жёлтым и синим, - каких только цветов в нём не было! Если это было на платье, то очень красиво.
- И на платье и на юбку, - отвечает женщина. - Я совсем обносилась.
- Если б ты согласилась одолжить мне юбку на завтра? Хотя мне и стыдно просить тебя.
Женщина удивлена лишь одно мгновенье, потом она говорит:
- Так у тебя нет корма?
- Вот именно! - отвечает Гина и качает головой над своей незадачливостью.
Да, соседке не надо было долго размышлять, чтобы понять, зачем Гина хочет занять юбку. Это не загадка. Ясно, что в хлеву у неё недостаёт корма. Не могло быть и речи о том, что Гина хочет нарядиться и щегольнуть юбкой: она хочет принести в ней домой сено. Это было унаследованным обычаем носить сено в юбках, обычай этот практиковался годами. Юбки вмещали так много, они наполнялись, как шары. То и дело можно было видеть, как женщины попарно пробираются по снегу с огромными ношами на спине - юбками, туго набитыми сеном и завязанными тесьмой. Эти картинки были неотъемлемой частью зимы: всегда у кого-нибудь не хватало корма, и всегда был кто-нибудь другой, у кого сена было немного больше и кто мог продать пуд-другой. У женщин редко водились деньги до приезда мужей из Лофотенов, но новая пёстрая юбка способствовала открытию кредита на сено, даже больше: она давала понять, что нехватка здесь была не по бедности, а наоборот, от большого количества скота, на который никак не наготовишься корма и который сам представляет собой ценное имущество и богатство.
- Но мне стыдно просить тебя, - повторяет Гина.