- Завтра ты на всё лето уедешь в мою самарскую деревню. Осенью ступай в Москву или Петербург искать себе службу. Если осмелишься ослушаться, навеки лишу тебя наследства. Но мало того: завтра же попрошу губернатора немедленно выслать тебя в деревню по этапу. Теперь ступай и больше на глаза мне не показывайся. Деньги на проезд и некоторые карманные получишь завтра утром через человека. К осени напишу в деревенскую контору мою, дабы тебе выдали некоторую сумму на первое прожитие в столицах. Видеть её до отъезда никак не надейся. Все, любезный мой. Иди.
В ту же ночь я уехал в Ярославскую губернию, в деревню к одному из моих лицейских товарищей, прожил у него до осени. Осенью, по протекции его отца, поступил в Петербург в министерство иностранных дел и написал отцу, что навсегда отказываюсь не только от его наследства, но и от всякой помощи. Зимой узнал, что он, оставив службу, тоже переехал в Петербург - "с прелестной молоденькой женой", как сказали мне. И, входя однажды вечером в партер в Мариинском театре за несколько минут до поднятия занавеса, вдруг увидал и его и её. Они сидели в ложе возле сцены, у самого барьера, на котором лежал маленький перламутровый бинокль. Он, во фраке, сутулясь, вороном, внимательно читал, прищурив один глаз, программу. Она, держась легко и стройно, в высокой причёске белокурых волос, оживлённо озиралась кругом - на тёплый, сверкающий люстрами, мягко шумящий, наполняющийся партер, на вечерние платья, фраки и мундиры входящих в ложи. На шейке у неё тёмным огнём сверкал рубиновый крестик, тонкие, но уже округлившиеся руки были обнажены, род пеплума из пунцового бархата был схвачен на левом плече рубиновым аграфом…
18 мая 1944
КАМАРГ
Она вошла на маленькой станции между Марселем и Арлем, прошла по вагону, извиваясь всем своим цыганско-испанским телом, села у окна на одноместную скамью и, будто никого не видя, стала шелушить и грызть жареные фисташки, от времени до времени поднимая подол верхней чёрной юбки и запуская руку в карман нижней, заношенной белой. Вагон, полный простым народом, состоял не из купе, разделён был только скамьями, и многие, сидевшие лицом к ней, то и дело пристально смотрели на неё.
Губы её, двигавшиеся над белыми зубами, были сизы, синеватый пушок на верхней губе сгущался над углами рта. Тонкое, смугло-тёмное лицо, озаряемое блеском зубов, было древне-дико. Глаза, долгие, золотисто-карие, полуприкрытые смугло-коричневыми веками, глядели как-то внутрь себя - с тусклой первобытной истомой. Из-под жёсткого шелка смольных волос, разделённых на прямой пробор и вьющимися локонами падавших на низкий лоб, поблёскивали вдоль круглой шейки длинные серебряные серьги. Выцветший голубой платок, лежавший на покатых плечах, был красиво завязан на груди. Руки, сухие, индусские, с мумийными пальцами и более светлыми ногтями, все шелушили и шелушили фисташки с обезьяньей быстротой и ловкостью. Кончив их и стряхнув шелуху с калён, она прикрыла глаза, положила нога на ногу и откинулась к спинке скамьи. Под сборчатой чёрной юбкой, особенно женственно выделявшей перехват её гибкой талии, кострецы выступали твёрдыми бугорками плавных очертаний. Худая, голая, блестевшая тонкой загорелой кожей ступня была обута в чёрный тряпичный чувяк и переплетена разноцветными лентами, - синими и красными…
Под Арлем она вышла.
- C'est une camarguiaise, - почему-то очень грустно сказал, проводив её глазами, мой сосед, измученный её красотой, мощный, как бык, провансалец, с черным в кровяных жилках румянцем.
23 мая 1944
СТО РУПИЙ
Я увидел её однажды утром во дворе той гостиницы, того старинного голландского дома в кокосовых лесах на берегу океана, где я проживал в те дни. И потом видел её там каждое утро. Она полулежала в камышовом кресле, в лёгкой, жаркой тени, падавшей от дома, в двух шагах от веранды. Высокий, желтолицый, мучительно-узкоглазый малаец, одетый в белую парусиновую куртку и такие же панталоны, приносил ей, шурша босыми ногами по гравию, и ставил на столик возле кресла поднос с чашкой золотого чаю, что-то почтительно говорил ей, не шевеля сухими, стянутыми в дыру губами, кланялся и удалялся; а она полулежала и медленно помахивала соломенным веером, мерно мерцая чёрным бархатом своих удивительных ресниц… К какому роду земных созданий можно было отнести её?
Её тропически крепкое маленькое тело, его кофейная нагота была открыта на груди, на плечах, на руках и на ногах до колен, а стан и бедра как-то повиты яркой зелёной тканью. Маленькие ступни с красными ногтями пальцев выглядывали между красными ремнями лакированных сандалий жёлтого дерева. Дегтярные волосы, высоко поднятые причёской, странно не соответствовали своей грубостью нежности её детского лица. В мочках маленьких ушей покачивались золотые дутые кольца. И неправдоподобно огромны и великолепны были чёрные ресницы - подобие тех райских бабочек, что так волшебно мерцают на райских индийских цветах… Красота, ум, глупость - все эти слова никак не шли к ней, как не шло всё человеческое: поистине, была она как бы с какой-то другой планеты. Единственное, что шло к ней, была бессловесность. И она полулежала и молчала, мерно мерцая чёрным бархатом своих ресниц-бабочек, медленно помахивая веером…
Раз утром, когда во двор гостиницы вбежал рикша, на котором я обычно ездил в город, малаец встретил меня на ступеньках веранды и, поклонившись, тихо сказал по-английски:
- Сто рупий, сэр.
24 мая 1944
МЕСТЬ
В пансионе в Каннах, куда я приехал в конце августа с намерением купаться в море и писать с натуры, эта странная женщина пила по утрам кофе и обедала за отдельным столиком с неизменно сосредоточенным, мрачным видом, точно никого и ничего не видя, а после кофе куда-то уходила почти до вечера. Я жил в пансионе уже с неделю и все ещё с интересом посматривал на неё: чёрные густые волосы, крупная чёрная коса, обвивающая голову, сильное тело в красном с чёрными цветами платье из кретона, красивое, грубоватое лицо - и этот мрачный взгляд… Подавала нам эльзаска, девочка лет пятнадцати, но с большими грудями и широким задом, очень полная удивительно нежной и свежей полнотой, на редкость глупая и милая, на каждое слово расцветающая испугом и улыбкой; и вот, встретив её однажды в коридоре, я спросил:
- Dites, Odette, qui est cette dame?
Она, с готовностью и к испугу и к улыбке, вскинула на меня маслянисто-голубые глаза:
- Quelle dame, monsieur?
- Mais la dame brune, la-bas?
- Quelle table, monsieur?
- Numero dix.
- C'est une russe, monsieur.
- Et puis?
- Je n'en sais rien, monsieur.
- Est-elle chez vous depuis longtemps?
- Depuis trois semaines, monsieur.
- Toupurs seule?
- Non, monsieur. II у avait un monsieur…
- Jeune, sportif?
- Non, monsieur… Tres pensif, nerveux…
- Et il a disparu un jour?
- Mais oui, monsieur…
"Так, так! - подумал я. - Теперь кое-что понятно. Но куда это исчезает она по утрам? Все его ищет?"