Жалко Пильняка, но может все образуется, выяснят что-то и отпустят? А вот арест Добраницкого вызвал панику в душе Булгакова… Добраницкий часто бывал в доме Булгаковых, подолгу беседовал, пытаясь понять причины неблагополучного положения столь одаренного человека… Познакомились случайно, на приеме у кого-то из близких друзей, а потом как-то незаметно вошел в душу, покорил тем, что признал вину партийных верхов в травле Булгакова, обругал Авербаха, Киршона, Литовского, Афиногенова, пообещал сделать все для того, чтобы вернуть пьесы Булгакова в театры. Все время намекал, что он говорит не только от своего имени, но и… Кто за ним стоял, он так и не назвал, да Булгаков и не спрашивал, обещал достать любые книги, нужные для работы… Так и вошел в жизнь… Умен, сметлив… Конечно, Булгаков понял, что и Добраницкий склоняет его к тому, чтобы он написал если и не агитационную, то хоть оборонную пьесу. Это не Владимир Владимирович Дмитриев, который, не успев войти, можно сказать, с порога, сразу бухнул: "- Пишите агитационную пьесу. Довольно! Вы ведь государство в государстве! Сколько это может продолжаться? Надо сдаваться, все сдались. Один вы остались. Это глупо". Нет, Добраницкий избрал совсем иную тактику. Он начал с того, что прочитал все пьесы Булгакова, вскоре убежденно заявил:
- Вы увидите, я не исчезну. Я считаю долгом своей партийной совести сделать все возможное для того, чтобы исправить ошибку, которую сделали в отношении Булгакова". Потом еще не раз бывал в доме, приносил книги о гражданской войне, расспрашивал Михаила Афанасьевича о его убеждениях. Можно ли было довериться мало знакомому человеку в столь тяжелое время? Ясно было, что Добраницкий был подослан, чтобы агитировать Булгакова. Но кто стоял за ним? Кто он сам? Эти вопросы так и остались неотвеченными. И вот Добраницкий арестован… А между тем ходили слухи, что его хотели назначить директором МХАТа… Сколько загадок не удается разгадать…
А дни мелькали за днями, полные хлопот и ожиданий. Каждый день возникало что-то новое. По-прежнему бывали гости, слушали, главы "Театрального романа", романа о Христе, задумывались о только что услышанном, высказывали свои замечания, пожелания, свое восхищение. Играли в шахматы, в карты, подолгу засиживались за праздничным столом, отдавая дань с любовью приготовленным Еленой Сергеевной яствам. Конечно, в эти дни ей помогали домработница и воспитательница Сережи, но, естественно, все готовилось под ее руководством.
Бывали и в гостях… Ольга и Федор Калужские получили новую квартиру, пригласили на новоселье. Как же не пойти? Но лучше бы не ходить: Ольга подарила Михаилу Афанасьевичу книгу о МХАТе, составленную Марковым и переведенную на французский для Парижа, Булгаков тут же стал листать ее, книга прекрасно издана, на хорошей бумаге, но ни одного слова о "Турбиных". Да и в итоговых статьях, интервью никто из мхатчиков не обмолвился ни единым словом о спектакле, который многих из них сделал знаменитыми. А ведь спектакль идет до сих пор, и со всегдашним успехом. Как же тут не расстроиться…
А ведь совсем недавно Елена Сергеевна была на спектакле, Хмелев был болен, но и без него спектакль прошел прекрасно. ""Дни Турбиных" живут, - рассказывала Елена Сергеевна после спектакля, - принимается каждая реплика, раскаты смеха в смешных сценах, полнейшая тишина, напряженность внимания - в гимназии, в приносе Николки. Слышала, как Боярский в антракте спрашивал у Феди: "Что это - всегда так принимают спектакль или только сегодня?" После конца - восемь занавесов. Для рядового спектакля - это много".
А может и хорошо, что не упоминают? Быть на виду в такое время опасно…
А сколько нелепых телефонных звонков приходилось терпеть…
Позвонил как-то Виленкин и сказал, что театральный отдел Комитета искусств запрашивает экземпляр "Бега". Потом с этой же просьбой обратилась Ольга Бокшанская. Но самое поразительное - с этой же просьбой позвонил Смирнов. "Для кого? Кто спрашивает?" спросил Булгаков Елену Сергеевну. "- Говорит, что по телефон сказать не может", - ответила Елена Сергеевна. Решили переписывать "Бег". Несколько дней Булгаков диктовал Елене Сергеевне, сильно сокращая. А когда все было закончено, снабдили всех желающих экземпляром, захотели, узнать, кто заинтересовался пьесой, но попытка узнать "для кого, кто спрашивает?" так и не увенчалась успехом. Опять работа впустую?
- Я работаю на холостом ходу… Я похож на завод, который делает зажигалки… - сказал Булгаков после разговора со Смирновым, взявшим экземпляр "Бега".
Много времени отнимала работа в Большом театре. Сначала Булгаков радовался каждой встрече с новыми людьми, с композиторами, либреттистами, дирижерами, артистами. Но вскоре заметил, что среди либреттистов мало талантливых, приходилось не только читать и давать отзывы, но и зачастую и переписывать либретто. Так было с "Поднятой целиной", премьера которой прошла совсем недавно, и Булгаков прекрасно помнил, сколько ему пришлось работать над текстом, выверяя каждое слово. Особенно раздражала его работа с Соловьевым-Седым, талантливым композитором, но никудышным либреттистом. Наконец Соловьев-Седой понял свое бессилие и предложил Булгакову быть соавтором, но Булгаков решительно отказался, сославшись на нездоровье. С таким же предложением обратился к Булгакову и Потоцкий, написавший либретто о Степане Разине. Текст либретто был настолько дурно написан, что Булгаков отказался принимать участие в этой работе. Расстроенный Потоцкий предложил Булгакову стать соавтором, но Михаил Афанасьевич решительно отказался. "Неприятный вечер", - записала Елена Сергеевна в дневнике после этих переговоров.
По решению правительства Большой театр приступил к постановке оперы Глинки "Жизнь за царя", естественно, с новым либретто и другим названием: либретто поручили Сергею Городецкому, а оперу решили назвать - "Иван Сусанин". Булгакова привлекли к работе над оперой в качестве консультанта. Работа шла под непосредственным руководством Самосуда и Мордвинова. Обсуждение текста затягивалось до двух-четырех часов ночи. Пианист играл "Жизнь за царя", а Городецкий и Булгаков проверяли текст, подгоняя его к музыке.
Позвонил Куза и попросил начать работу над инсценировкой по "Дон Кихоту". Булгаков хотел отказаться, дескать, очень увлекся работой над романом о Христе, который к этому времени получил свое название - "Мастер и Маргарита", написал много новых глав, читал их друзьям. А "Дон Кихот" потребует большого внимания. Но денег нет, а Куза пообещал тут же заключить договор и выдать деньги.
7 декабря 1937 года Елена Сергеевна записала в дневнике: "Утром М. А. проснулся, как он сказал, в холодном поту. Обнаружил (ночью!) ошибку существенную в либретто "Сусанина" в картине в лесу, зимой. Стал звонить Самосуду, Городецкому, сообщил им все свои соображения.
Днем пошли за деньгами в Вахтанговский театр. По дороге нагнал Федя и пригласил 13 к себе.
Получили деньги, вздохнули легче. А то просто не знала, как жить дальше. Расходы огромные, поступления небольшие. Долги".
Телефонный звонок. Подошла Елена Сергеевна. Звонила Ольга из МХАТа.
- Ольга прочитала письмо Алексея Толстого Немировичу, - ответила Елена Сергеевна на вопросительный взгляд Булгакова. - Депутат Верховного Совета СССР возмущен тем, что ему прислали из театра требование вернуть одну тысячу рублей. "Какую тысячу? Что такое?! Я, кажется, жив еще, пишу пьесы и такие, которые могут пойти во МХАТе…" Это он по поводу того, что у него был договор со МХАТом и он его не выполнил. По словам Оли, сначала она схватилась за голову, потом схватился Виленкин, потом еще кто-то. Она уже позвонила в Ленинград Немировичу…
- Театру это будет стоить еще тысяч двадцать, - уверенно подсчитал Булгаков. - Придется теперь Театру заключать с Толстым новый договор, на пьесу, которую он опять же даст МХАТу… А о "Беге" ничего не говорила?
- Ничего!
- Это означает, что "Бег" снова умер.
- Рассказывала еще, что на "Поднятой целине" в Большом театре был Генеральный секретарь и, разговаривая о репертуаре с Керженцевым, сказал: "- А вот же Булгаков написал "Минина и Пожарского""… Она забыла, что я ей же и рассказывала об этом. Как только Яков Леонтьевич позвонил нам об этой исторической фразе, так я ей при первой же встрече и поведала.
- Керженцев просил вернуться к "Минину", сделать поправки. Сказал, что поляки правильные. А в прошлый раз говорил, что неправильные. Помнишь? Вот и разберись, что он хочет. "Надо увеличить роль Минина, дать ему арию вроде "О, поле, поле…" О "Дон Кихоте" сказал, что надо сделать так, чтобы чувствовалась современная Испания. О, ччерт! - вырвалось у Булгакова при воспоминании о беседе с Керженцевым. Но я немедленно приступаю к переделкам "Минина". Я просил Керженцева прослушать клавир в последнем варианте, где и Мокеев и Кострома, с тем, чтобы наилучшим образом разместить дополнения, поправки и переделки. Но над своим совершенно некогда работать. Вот приехал из Ленинграда Соловьев-Седой, просидели с ним часа три, выправляя его либретто. Потом побежал на вызов к Самосуду, где сначала был на прослушивании картины все того же Соловьева-Седого и вел по этому поводу разговоры с Самосудом, а потом работал по "Сусанину", выправляя каждое слово текста. Потом начинаются репетиции "Броненосца "Потемкина"", а я уже вижу, как на меня надвигается Потоцкий со своим "Разиным"… Надоело писать либретто, править чужие, переделывать свои. Может, Елена, уйти из Большого театра? Выправить роман "Мастер и Маргарита", представить его наверх. Закрыться в квартире и всласть поработать над романом? Ведь совсем нет времени для настоящей творческой работы, пишу все урывками…
Что могла ответить Елена Сергеевна? Надолго ли хватит денег, полученных за "Дон Кихота"? Об уходе из Большого и говорить нечего.
- Пора собираться к Ольге и Федору, Мака!