В избенке нашей стало шумно. Соседи и отец говорили о том, что дядя Федор очень хороший человек и подпасков никогда не обижает. А у меня сильно кружилась голова, и уже казалось не таким страшным, что наняли в подпаски. Наоборот, думалось, что училище бросить не жалко и что все равно, учись - не учись, а. толку не будет и путей мне дальше нет. Даже лучше, если я буду пасти коров. По крайней мере никто не обругает меня за чтение книг, никто не скажет, что я балую, а мать уже больше не вырвет из моих рук книжку. Хорошо и то, что не придется нянчить крикливую сестренку. Пусть нянчит ее Филька, любимец матери, пусть на руках ее носит, кашу жует, кормит с пальца. И пусть теперь не меня, а его награждает мать звонкими подзатыльниками.
Через несколько дней я узнал, что дядя Федор нанял второго подпаска - Ваньку. С ним‑то мы, сговорившись, и начали вить себе крепкие кнуты.
Теперь мать относилась ко мне не так, как прежде. Была ласковее и уже не ругала за книги. Если же кто приходил к нам, она, указывая на меня, улыбалась и говорила:
- К делу мы его определили. В подпаски.
Отшумело весеннее половодье. Очистило землю от снега. Только по утрам стояли крепкие морозы. В тонкие зеркала сковывали они лужицы, но едва всходило солнце, хрустальные пенки таяли. Лишь в оврагах еще держался слеглый, покрытый грязью и навозом снег, но и он опускался все ниже и становился похожим на конопляный жмых.
Все чаще отец, а особенно мать напоминали мне:
- Скоро стадо выгонять.
В субботу зашел дядя Федор. Был он слегка выпивши, глаза под мохнатыми бровями весело блестели. Подмигнув мне, он, как тайну, сообщил:
- Завтра, Петька, выгон. Кнут и дубинка готовы?
- Готовы, - ответил я.
Мать не то с сожалением, не то с опаской спросила:
- Рано будить‑то?
- Пораньше. Сборище пастухов у церковного старосты Карпа Никитича. Пущай туда идет.
Этим же вечером я отправился в школу, к нашему учителю Андрею Александровичу. Он сидел за маленьким столом, чинил часы, которые ему привозили со всей округи.
- Что? - удивленно спросил он. - За книжкой?
- Нет, - смущенно ответил я. - Завтра коров выгонять. Меня, Андрей Александрович, мамка с тятькой к пастуху в подпаски отдали.
- За сколько? - почему‑то спросил учитель.
- За шестнадцать рублей на хозяйских лаптях, на мирских харчах, - заученно ответил я.
- Дешево тебя продали, дешево… Да, обожди‑ка, школу‑то как? - спохватился он. - Ведь нынешней весной ты экзамен должен держать. Как со школой? Подумали твои родители?
- Подумали, - ответил я.
- И что надумали?
- Мамка говорит: "Мало их, ученых‑то, на дороге валяется? От этого баловства никакого в дом прибытку". Вот как она, мамка‑то наша.
- Скажи ты своей матери, - вдруг загорячился учитель, - скажи ты ей, что она дура… Ду–ура! - уже закричал Андрей Александрович, как обычно он кричал в школе. - Стоеросовая дубина! Так ей и скажи.
- Нет, уж вы сами лучше скажите ей об этом, - убитым голосом попросил я, - а то она меня так отбуздает, порток не соберешь.
- Да, мать у вас того… - уже примиряюще проговорил учитель. - С ней связаться…
- Не приведи бог, - грустно добавил я и опустил голову.
Видимо, учителю тоже стало грустно. Он долго стоял возле окна и молча теребил седой ус. Потом подошел ко мне, взял за подбородок и, приблизив к моему лицу свое, бритое, пристально - до боли - уперся в меня черными глазами. Слегка оттолкнув, не то злобно, не то растерянно выкрикнул:
- Да ведь ты самый способный, самый способный ученик во всем классе!
Я в свою очередь удивленно уставился на него. Мне почему‑то было стыдно перед ним. Сильно забилось сердце, захватило дыхание, а сквозь пелену тумана в глазах заметил, что на столе у него стояло два чайных прибора, на тарелке лежала связка кренделей, рядом валялись пустые гильзы. На окне много различных колесиков, винтиков, маятников. И всюду на стенах,, даже на печке, висели разнообразные часы, которые тикали, токали, шипели, хрипели, то и дело звонили и все показывали разное время. Учитель говорил словно сам со собой. Слова его доносились до меня глухо:
- Нет, как вам нравится? Наняли моего ученика коровам хвосты крутить, а я ничего не знаю. Попечителю хотел показать на экзамене, а тут вон что! Самого способного, в самые экзамены продали за шестнадцать рублей! И как дешево‑то!
Первый раз увидел я учителя таким грустно–взволнованным. Посмотрев на его синее от бритья лицо, на его седые, ершом торчащие волосы, я робко спросил:
- Как же мне теперь быть‑то?
- Обожди. Я сам с твоей матерью поговорю. Школу тебе обязательно надо кончить. Ты и так год пропустил… Я с ней поговорю…
- Нет, - безнадежно махнул я рукой, - лучше вы, Андрей Александрович, с нашей мамкой не говорите. У вас ничего не выйдет.
Учитель потер лоб, нахмурил брови, потом сел за стол, набил папироску, закурил и начал:
- Обычная история всех бедных, но способных учеников. Вместо того чтобы учиться дальше, они всегда угождают в пастухи или в батраки. Но вот что я надумал: экзамен ты должен сдать. Обязательно. Тут никакая мать препятствовать не может. Так вот, уговоримся. Каждый вечер, как только пригонишь стадо, бежишь ко мне… после ужина. Я тебе даю уроки за день вперед. Покуда скотина не привыкла и бегать тебе придется за ней много, уроки будешь учить у меня по вечерам. А привыкнет скотина, в поле будешь учить. Русский язык у тебя хорошо идет, закон божий тоже, но поднажми на дроби. Они у тебя слабо идут. Ведь ты еще до сих пор умножение путаешь с делением. Запомни раз навсегда, заучи наизусть, как заучиваешь стихотворение, что в умножении числитель одной дроби множится на числителя другой, а знаменатель в свою очередь на знаменателя. В делении наоборот. В делении, - не забудь, - числитель первой дроби множится на знаменателя второй, а знаменатель первой дроби множится на числителя второй. Понял? Так вот… В делении,; - поднял учитель палец вверх и сделал им кольцо, - дробь переверни и сделай как бы умножение. И не бойся, совсем не удивляйся, а примирись, как примирился ты с тем, что идешь в подпаски за шестнадцать рублей, что при делении дробь увеличивается. Видал?.. А при умножении - уменьшается. Так? То есть совсем наоборот, чем в целых числах.
Андрей Александрович горячился и был опять тем лее учителем, которого я каждый день видел в школе. Он так же, как делал бы это целому классу, втолковывал мне о числителях и знаменателях, предметах, которые без всякого разрешения попечителя и инспектора училища "по секрету" преподавал старшему отделению, а потом хвалился перед другими учителями, что его ученики дроби знают.
Мы уговорились заниматься по вечерам, а в день самого экзамена будет пасти за меня или отец, или один из братишек.
Я вышел от учителя радостный. Он, проводив меня на крыльцо, долго смотрел вслед и, увлекшись, не говорил, а кричал на всю площадь густым басом:
- Помни, слышишь! При делении переверни дробь вверх ногами и множь. Не бойся! Обязательно переверни… Слышишь?
- Переверну, - обещался я.
3
Эту ночь я плохо спал. Хотя нарочно и на улицу не пошел, чтобы утром проснуться раньше, все равно с боку на бок ворочался. Разные, мысли проносились в голове. Думал я о том, как буду пасти целое, лето и как будет стыдно товарищей, если не выдержу экзамен; а самое главное, как посмотрит теперь на меня Настя.
Лишь под утро уснул, и только было разоспался, слышу, кто‑то меня сначала легонько потряс за плечо, затем сильнее и, наконец, так дернул за ногу, что я сразу испуганно вскочил и вытаращил глаза. Передо мной стояла мать. Покачивая головой, она упрекала:
- Нечего сказать, хорош! Сторож во все колокола уж отбухал, а ты все дрыхнешь. Беги скорее, небось весь завтрак без тебя полопали. Возьми вон кнут на конике, а дубинка за голландкой валяется.
Наскоро умывшись и обув новые лапти, недавно принесенные дядей Федором, я схватил кнут и дубинку и побежал на общий завтрак к церковному старосте Карпу Никитичу.
Пастухи действительно уже собрались все, но завтрак еще не начинался. Дядя Федор, увидя меня, радостно крикнул:
- Иди сюда! Тут вот место тебе есть. Рядом с Ванькой садись.
За несколькими, в один ряд уставленными столами уселись двадцать четыре человека - двадцать четыре пастуха всех обществ, всех стад села. Двадцать четыре кнута висели на гвоздях; двадцать четыре дубинки валялись на полу, а на окнах и на лавках лежали рожки, флейты, горн, дудки и чей‑то кларнет.
Завтрак начался выпивкой. Водки принес пастух селезневского общества, залихватский музыкант, умевший играть на всех инструментах. Самого Карпа Никитича дома не было - ушел в церковь, а вместо него поднесли чашку водки сыну, Ефиму Карповичу.
- Поздравляю вас, пастухи, с наступившей пастьбой, - начал Ефим. - Дай Еам бог благополучно пропасть…
Взрыв хохота оборвал его слова:
- Как это "пропасть", Ефим Карпыч? - заорал селезневский пастух. - Мы пропадать не собираемся.
Ефим махнул рукой, засмеялся и, еще раз криккнув: "Дай бог!", выпил водку. После него чашка заходила по пастухам–хозяевам, а потом и по подпаскам. Подпаскам наливали по полчашки и предупреждали: "Гляди, коровы задавят".
На столах в блюдах и черепушках - капуста, соленые огурцы, похлебка с говядиной и мятая картошка с маслом.
- Ешь, - толкает меня Ванька, - досыта ешь. Видишь, как все жрут! Говядины бери больше, а то всю полопают. Ты не забудь, ведь день‑то велик, а бегать за коровами много придется. Первый день - это прямо мучение. Каждая корова так и норовит домой убежать. Все брюхо растрясешь бегать‑то за ними.