Таков был в общих чертах человек, захвативший в сердце Диккенса место, в котором прежде безраздельно господствовал Форстер, - человек, которому Форстер так мучительно завидовал, что даже исказил биографию Диккенса, почти ничего не сказав о его отношениях с Коллинзом. А между тем именно эти отношения служат разгадкой многих событий, случившихся с героем нашего жизнеописания в зрелые годы. Не мудрено, что, прочитав книгу Форстера, Гаррисон Эйнсворт сказал: "Здесь, как я вижу, только половина всей правды". Коллинз же назвал эту книгу "Биографией Джона Форстера с отдельными эпизодами из жизни Чарльза Диккенса".
Многие привычки и особенности Коллинза так резко отличались от диккенсовских, что только диву даешься, как это им удавалось ладить друг с другом. (Это, кстати, лишний раз свидетельствует о том, как нужен был Диккенсу человек, совершенно не похожий на Джона Форстера.) Вот несколько примеров: Диккенс был помешан на пунктуальности; Коллинз никогда не смотрел на часы. Диккенс был чрезвычайно опрятен; Коллинз - неряшлив. Диккенс был щедр и безрассуден; Коллинз - скуповат и благоразумен. Диккенс был необыкновенно энергичен и горяч; Коллинз - невероятно ленив и скептичен. Для Диккенса праздность заключалась в том, чтобы заниматься каким-нибудь ненужным делом. Он отдыхал активно; Коллинз - пассивно. "Вы все превращаете в работу, - говорил Коллинз. - По-моему, тот, кто ничем не может заниматься, вполсилы, - страшный человек". А когда Диккенс, возвратившись однажды с прогулки, рассказал, что только что осмотрел сумасшедший дом, Коллинз, лежавший на диване, поднял свой взор к потолку и воскликнул: "Осмотрел сумасшедший дом! Мало того, что он, как капитан Баркли, с ослиным упорством вышагивает милю за милей, ему еще нужно стать инспектором психиатрических больниц - и все это бесплатно!" Даже в вопросе о туалетах у них были разные вкусы. "Что мне делать с этой штукой?" - спросил кто-то Коллинза, показывая яркий шелковый лоскут. "Пошлите Диккенсу, - отозвался тот. - Он сошьет себе жилет".
Почему же все-таки в последние четырнадцать лет жизни Диккенс предпочитал общество Коллинза любому другому? Да потому, что для него наступило время, когда человек больше всего жаждет свободы от всех и всяческих уз. Для такого, как он, новая обстановка и новые люди так же необходимы, как новая роль или новая книга. Форстер начинал надоедать ему своей ревностью, своими ссорами, эгоизмом, неумением считаться с другими; начинала надоедать и Кэт с ее безмятежным спокойствием, ограниченностью и вялостью. Форстер был символом добропорядочности, воздержания и претенциозности. Коллинз - символом неограниченной свободы, неблагонадежности и безнравственности, а для Диккенса в тот период земля, плоть и дьявол значили больше, чем все десять заповедей, которыми он и так уже был сыт по горло. "Буду счастлив предпринять любую вылазку в гарун-аль-рашидовском духе", - писал он Коллинзу в конце 1855 года. И опять: "Очень похоже, что в этот день я буду кутить вовсю". В мае 1857 года он писал: "Какую безумную авантюру Вы ни затеяли бы, ее с бешеной радостью поддержит Ваш покорный слуга". И тогда же: "Если придумаете что-нибудь эдакое, в стиле сибаритствующего Рима эпохи предельного сластолюбия и изнеженности, я Ваш... Если знаете, как провести вечер особенно бурно... скажите. Мне все равно, как. Благоразумие? Бог с ним (на этот вечер!)".
Если Коллинз помогал Диккенсу отрешиться от забот, развлечься, то Диккенс, в свою очередь, умел заражать Коллинза желанием работать, и один из первых своих романов, "Прятки", Коллинз посвятил своему другу и наставнику. "Ни ты, ни Кэтрин не сумели по достоинству оценить книгу Коллинза, - писал Диккенс Джорджине. - По-моему, это, бесспорно, самый талантливый из всех известных мне романов начинающих писателей. Он несравненно лучше книг миссис Гаскелл и во многих отношениях написан мастерски". Весною 1853 года Коллинз начал сотрудничать в "Домашнем чтении", а в сентябре 1856-го был принят в штат с жалованьем пять гиней в неделю. Кроме того, ему щедро платили за романы, которые печатались в журнале частями. Диккенс трудился над произведениями Коллинза, как над своими собственными: корректировал, добавлял, вычеркивал и даже, нарушив собственное правило - печатать все вещи анонимно, - объявил, что автор таких-то романов, напечатанных в "Домашнем чтении", - Коллинз. Так и пришла к Коллинзу известность. Несмотря на несходство характеров и привычек, они отлично ладили друг с другом. Диккенса пленяли и в то же время смешили коллинзовские причуды, его знание жизни и манера рассуждать, его независимое поведение. Коллинзу льстила дружба со зрелым человеком и знаменитым писателем, подкупало его щедрое гостеприимство и то нескрываемое удовольствие, которое Диккенсу доставляло его общество.
После того как был сыгран "Маяк", они стали неразлучны, и, когда Диккенс в июле 1855 года поехал со своей семьей в Фолкстон, Коллинз, конечно, должен был тоже приехать к ним. Дом № 3 в Альбион Виллас (теперь он называется "Копперфилд") - "очень симпатичный домик" - стоял на лугу. Прожили они здесь три месяца. Диккенс работал над первыми выпусками "Крошки Доррит", и от одной его фразы остается более яркое впечатление о старом городе, чем от целого романа Герберта Уэллса: "Посредине крутой и кривой улочки, похожей на хромую старую лестницу, я остановился под дождем, чтобы заглянуть в лавчонку каретника..." За окнами шумело море, и каждый день он работал как одержимый с утра до двух, а потом мчался гулять, но как! Он карабкался на вершины холмов, скользил вниз, "взбирался на гигантскую отвесную скалу" и отступал от этой программы, только когда с ним были друзья и приходилось "ползать, а не гулять". Время от времени заботы о "Домашнем чтении" призывали его в "гигантское пекло" - Лондон. Им уже безраздельно завладел новый роман, и, начиная очередной выпуск, он всякий раз переживал "мучительнейшее состояние: через каждые пять минут я бегу вниз по лестнице, через каждые две - кидаюсь к окну и больше ничего не делаю... Я с головой ушел в роман - то взлетаю, то падаю духом, то загораюсь, то гасну". Даже на прогулке мысли о работе не оставляли его: "Новая книга повсюду - вздымается на морской волне, плывет в облаках, прилетает с ветром". Сначала он назвал ее "Ничья вина", но в последнюю минуту перед выходом в свет первой части переменил название. Двери его дома были гостеприимно открыты для друзей, и многие из них побывали в "санитарно-гигиеническом заведении, которое легко узнать с первого взгляда: все окна его открыты, и из каждой спальни летят брызги воды и хлопья мыльной пены". Он еще успевал справляться со своей корреспонденцией: "Каждую неделю самые разные люди, о существовании которых я не имел до сих пор ни малейшего представления, пишут мне сотни писем на все возможные и невозможные темы, не имеющие ко мне никакого отношения". Каждый божий день его забрасывали просьбами устроить публичное чтение с благотворительной целью. Всем приходилось отказывать - впрочем, он согласился выступить в Фолкстоне с чтением "Рождественской песни" для Литературного объединения, назначив для членов Рабочего объединения особую входную плату - три пенса. Чтение состоялось в большой столярной мастерской.
В середине октября он поехал в Париж, чтобы найти для своей семьи подходящую квартиру, в которой им предстояло прожить полгода. Он нашел то, что хотел, в доме № 49 на Елисейских полях, прямо над Зимним садом: двенадцать комнат за семьсот франков в месяц. Помещение нужно было хорошенько вымыть и вычистить, о чем он и сообщил домовладельцам, заявив, что грязь сводит его с ума и что он готов взяться за уборку хоть сам. "Вообразите компаньонов-домовладельцев: сначала они изумлены, пытаются доказать, что "это не принято", заколебались, уступили, поверяют Неподражаемому сокровеннейшие личные горести, предлагают сменить ковры (принято) и заключить Неподражаемого в свои объятия (отклоняется). Совсем как пара Бриков - только французских". Приведя дом в порядок, послал за своим семейством, водворил его на новое место и умчался в Лондон. Отсюда он послал Кэт подробные указания о том, как обращаться с аккредитивом: где он лежит, куда его предъявить, как добраться до этого места и так далее - и все в таком тоне, каким разговаривают с восьмилетним ребенком. Грозился приехать в Париж и Форстер, но в последний момент, к величайшему облегчению Диккенса, передумал. Коллинз - вот кто был нужен Диккенсу, и он не на шутку рассердился, когда Джорджина в начале 1856 года не приготовила в их парижском доме комнату к приезду Уилки и написала ему об этом.
Во Франции - как, впрочем, в России и Германии - книги Диккенса читали повсюду, и он убедился, что пользуется среди простых людей Франции почти такой же известностью, как его прославленные современники французы. В газетах было объявлено о том, что в Париж прибывает "L'illustre Romancier, SirDickens", или "Лорд Чарльз Боз", а предъявив в магазине свою визитную карточку, он обычно слышал восклицания: "Ah! C'est l'ecrivain celebre! Monsieur porte un nom tres distingue. Mais! Je suis honore et interesse de voir Monsieur Dick-in. Je lis un des livres de Monsieur tous les jours".