- Бригада гордится тобой, Семен! - с чувством сказал Котовский и сжал кулак.
Без привычки к похвалам переварить слова комбрига было трудно. Зацепа опустил глаза, стоял покаянно, точно в чем-то виноватый. Котовский наговорил Зацепе столько сердечного, что Настя совсем застеснялась, незаметно взяла жениха за руку, крепко сжала и уже не отпускала. Так, рука в руке, они и вышли из штаба.
Комбриг лег на подоконник животом и смотрел на молодых, кивал им из окна и улыбался до тех пор, пока не забренчало ведро.
- Ах, черти-девки, а? Что с нашим братом делают! - он отвлеченно улыбался и словно прислушивался к своим словам. - А мужик-то… лев!., орел!
Вздохнул и еще раз выглянул в окно.
Поздней ночью к темному миловановскому дому, крадучись, пробрался человек, озираясь, приник к стене, затем тихонько стукнул в окно. Зашлепали шаги, тихий женский голос спросил:
- Кто там?
Вместо ответа человек прижал к стеклу растопыренную ладонь.
- Господи!.. Сынок!.. - простонала Милованиха и кинулась в сени отворять.
В темноте она припала к нему, замерла.
- Тихо, тихо, - басил Шурка. - В избу пошли.
Завесили окна, зажгли лампу. Отец сидел босиком, в одном исподнем, ногой чесал ногу. Шурка жадно рвал зубами мясо, жмурился, присаливал - оголодал в лесу.
- Сынок, да вас не кормят, что ли? - не выдержала мать.
Перестав жевать, с оттопыренной щекой, Шурка тяжело посмотрел на нее, ничего не сказал. От страха мать положила ладонь на губы, но на Шурку смотрела жалостливо, со слезой. В лесу он пропах дымом, оброс грязью, волос посекся. Даже постарел как будто…
- Слух есть, уходит Котовский-то, - сказал сам Милованов.
- Знаем. - Шурка оглядел обсосанную кость, приложился в одном месте. - Мы еще гульнем. Мы еще саму Москву тряхнем за чуб!
- Сынок, - вздохнула мать, - уж не до Москвы бы. Какая вам в ней корысть? Люди жить начинают. Погляди-ка днем…
- Изменщики! - Шурка ударил по столу и тотчас оглянулся на дверь, на окна. - Доберемся мы до них, дождутся!
- Сынок, а может явиться тебе? Говорят, закон есть - милуют, кто явится. Пожалей ты свою головушку. И мы бы с отцом умереть могли без горя.
- Мамаш, - закипятился Шурка, застучал костяшками, - шибко мне не по душе ваши слова! Как бы вам худо не было за такие речи. У себя мы за такое наказываем беспощадно, можно сказать, караем. Под чью это вы дудку поете, мамаш?
- Ты постой, - вмешался отец. - Ладно пугать-то. Ты лучше скажи, сколько нам еще из-за угла поглядывать? Сколько ждать?
Шурка, опьянев от сытости, хорохорился.
- Эх, не знаете вы, какая у нас сила! Ну да еще услышите. А может, и увидите.
- Люди свадьбы играют, у людей праздник, а вы? - пригорюнилась Милованиха, качая головой. - За что нам наказание такое?
- Какие свадьбы? Кто? - заинтересовался Шурка.
Услышав, что соседка Настя Водовозова выходит замуж, он надолго уставился в угол, затем с усилием поднялся.
- Ладно. Пойду я. Обо мне, понятно, никому ни слова.
Взял хлеба, прошлогоднего сала и прямо с порога растворился в темноте.
Герасим Петрович обещание молодым сдержал и в хлопотах о свадьбе сбился с ног. Старик посновал везде, точно собственного сына женил.
Он отозвал в сторону Мартынова, дружку жениха, и стал его учить.
- Слушай и запоминай. Обязательно запомни!.. "Аж ты ведьма, аж ты веретевница, аж ты заключевница! Тогда ж ты мою свадьбу возьмешь, когда в Русалим-град сходишь и господню гробницу откроешь, самого господа в глаза ввидишь, и тебе в Русалиме-граде не бывать и господней гробницы не вскрывать и господа не видать, и потому дзелу у вас не бывать…"
- Дед, - взмолился Мартынов, - ни хрена не пойму! Дзелу… Из поляков выдрал, что ли? По-моему, тык-пык и поскорей за стол.
- Оголодал!.. Если хошь по-людски, не прекословь!
- Отец, да шибко-то зачем?
- А куда торопишься? Это ж на всю жизнь!
В избе стоял накрытый стол. Ходил вокруг торжественный Самохин и что-то поправлял, переставлял. Богатый получился стол, хоть перед кем не стыдно!
Захлопотавшемуся старику Самохин заявил:
- На гармони самолично согласен играть!
Герасим Петрович, пересчитывая стаканы, рюмки, вилки, отмахнулся от него.
- С музыкой твоей! Людей разгонишь.
- Обижаешь, отец!..
- Господи!.. - спохватился старик. - Все помнил, а рушники забыл!.. Борька, Борис, Бориска, слышь? Беги за рушниками!
Обряжая невесту, голосисто распевали девки:
Луга мои, зеленые луга!
В тех ли лугах все ковыль да трава,
В той ковыле белый олень золотые рога.
Мимо ехал добрый молодец,
Стегнул оленя плеточкою…
На улице, на бревнах, праздничное оживление. К Самохину, достававшему гармонь, приставал с ученым разговором успевший где-то выпить Милкин.
- Товарищ боец, интересуюсь знать: а сколько верст до солнца?
- Не мельтеши, - отпихивал его Самохин. - Выпил - иди спать.
Взревела гармонь, в круг вышел Мартынов, истомленно повел бровью, плечами, махнул себя по волосам и, притопнув каблуком, сверкнул глазом на гармониста: "Эх, ходу дай!" Самохин от старательности прикусил губу, рвал мехи, не жалел - не осрамиться бы!
Выскочил избегавшийся Герасим Петрович.
- Чего раньше времени? Тачанку подавай! Ехать надо.
Разукрашенной тачанкой правил на вытянутых руках Борис Поливанов. Сидел как именинник, весь светился радостью.
- Ты зубы-то не скаль! - одернул его Герасим Петрович.
- Папаш, так праздник же!
Подали еще одну упряжку, телегу с коробом, стали рассаживаться. Качнув тачанку, поднялась и села Настя, расправила на коленях платье. Наряд ее мгновенно, в десятки глаз, изучили и остались довольны. Мать с отцом молодцы: меняли, приторговывали, собирали помаленьку дочь. Знали, все равно подойдет положенный срок… У Семена вороньим крылом блестели вымытые волосы, начищены сапоги. Мартынов подталкивал его и шипел, чтобы не сидел кулем, а смотрел бы по-орлиному, руку упер в бок. Семен отпихивался локтем: "Отвяжись!"
Близко сунулся Герасим Петрович, велел наклонить ухо.
- Ты не думай, я с попом договорился, он тянуть не будет…
Хотел еще что-то сказать, но заверещал сиповатый бабий голос, и все невольно повернули головы: показалась Фиска, шла, приплясывая под частушку:
Воскресенье подошло,
Не пойду молиться.
Етто времечко прошло,
А пойду учиться.
Увидев снаряженный выезд, Фиска умолкла, отыскала глазами невесту и умилилась чужому счастью, чужому празднику, стала сморкаться, вытирать глаза. И жалко ее, непутевую, стало всем вокруг: тоже ведь живой человек!
Верхом на Бельчике гарцевал ухоженный Колька, заломил кубаночку, горячил коня.
Украдкой, для одних молодых, Герасим Петрович пробормотал:
- "Святой Кузьма, подь на свадьбу, скуй нам свадьбу крепку, тверду, долговестну, вековетну".
И махнул заждавшемуся Борису:
- Трогай!
Разом взвились ленты, загремели колокольчики, девки подхватили песню:
Ты поди в собор-церковь,
Позвони во большой колокол,
Пробуди ж ты родного батюшку
И родную матушку…
Разукрашенная тачанка с молодыми взлетела на бугор возле ветряка и покатилась вниз. Рядом скакал Колька, влитый в седло картинно, под Котовского.
В другой упряжке вдогон пластались кони…
Спохватившись, Герасим Петрович кинулся в избу ругаться с матерью невесты. Не догадалась дура-баба с вечера поставить холодец в погреб, теперь жди, когда застынет!..
Иван Михайлович Водовозов ехал с родней в тележке с коробом. Разнаряженная родня приехала из другой деревни. Откровенная зависть родни заставила его испытать в душе нескрываемое довольство. Она, родня-то, всегда подсмеивалась над его неудачливостью, пропащей головушкой называли и Настю. А она возьми да и подцепи себе вон какого жениха! Это ничего, что у него одна гимнастерка на плечах. Нынче на богачество иначе надо глядеть. Сегодня он гол как сокол, а завтра, глядишь, до него и не дотянешься. Если уж сам Котовский к нему, как рассказывала Настя… Нет, не прогадала дочь, нисколь не прогадала!
До церкви долетели бешеным скоком. Мотались конские морды, летела пена, заливались бубенцы. Скручивая коням шеи, Борис лихо осадил у церковного крыльца. Переполох копыт и дробь колес оборвались, точно отрезало, лишь бубенцы еще звенели с минуту, не менее. Семен Зацепа, строгий и прямой, свел невесту на землю и подставил локоть. На них глазели, напирали, перешептывались - Семен и бровью не шевельнет.
Томиться он начал в самой церкви, когда в лицо ему ударил сложный теплый запах, подогретый огоньками скудных свеч. Негромкий мужской голос за притворенными расписными дверями что-то обыденно бубнил, точно бранился.
В парадных и, казалось бы, тяжелых, наваленных одна на другую одеждах появился старенький священник, и у Семена дернулся кадык, - он точно увидел своего врага. Такие вот, патлатые и сладкоголосые, всю жизнь были заодно с офицерьем и всякими буржуями, вместе с ними причинили столько зла и ему самому, и всему трудовому народу… Очень вовремя сзади кашлянул Иван Михайлович, один раз, потом еще, еще. Семен увидел, как цвело лицо Насти, вспомнил, какое уважение оказала ему бригада, разрешив венчание, и унял себя, приблизился к попу с каменными скулами, с бровями в линию: дескать, ладно, делай свое дело, мы потерпим.
Дряхлый попишко глуповато, со страхом поглядывал на вооруженных людей. Лицо жениха не обещало ничего хорошего. Шашка, маузер, ремни… И поп заторопился, словно виноватый, стал частить проглатывая окончания фраз.