Глава пятнадцатая
- Конь какой добрый! - похвалил комбриг, оглядывая великолепные стати мартыновского жеребца. - Чей такой?
Мартынов приосанился:
- Трофей, Григорь Иваныч. В бою добыл.
- Под Бакурами?
- А где ж еще? Там наши многие разжились.
- Тогда плохо, Константин. Это не тот трофей. Ты его обязан хозяину отдать.
Чернявое лицо Мартынова расплылось в самодовольной ухмылке:
- Поздно, Григорь Иваныч. Если б раньше чуток…
- Ничего не поздно! - оборвал комбриг.
- Поздно, - продолжал скалиться Мартынов. - Срубил я хозяина. И не пикнул. Ему теперь конь, как зайцу… кхе… Он на том свете пешком бегает.
- Это не хозяин, - Котовский, сдерживая бешенство, цедил слова и не позволял Мартынову отвести взгляд, - это бандит. А хозяин ждет. Может быть, уже ищет.
- Ну, если объявится… - с ложной готовностью уступил Мартынов.
- Объявится! - пообещал комбриг. - Отдай коня начхозу, понял? И смотри, я тебя знаю - сам проверю.
Мартынов сразу скис, с сожалением провел рукой по лошадиной шее.
- Слазь, слазь, - поторопил его Котовский. - Что, сам не понимаешь?
- Да понимаю, Григорь Иваныч. Как не понять? А все ж таки жалко!
По распоряжению комбрига всех коней, отбитых у бандитов, согнали в село Рождественское. Хозяева, у кого антоновцы позабирали рабочих лошадей, могли туда явиться, узнать своих и получить их обратно.
В Шевыревке о приказе Котовского узнали в конце дня и засомневались: а нет ли здесь какого обмана? С какой стати отдавать то, что захвачено в бою?
Брат Емельяна, Степан, не стал дожидаться утра и отправился в Рождественское на ночь: невтерпеж. Отговорить его Алена не смогла. Всю ночь потом она не сомкнула глаз и прислушивалась: не едет ли? Степан вернулся счастливый. Свою лошаденку он отыскал и привел домой.
- Эх вы, хозяева! - кряхтел он, устраивая донельзя отощавшую конягу в сарай. - Ее на дрова испилить…
- Руки есть, рук не жалко, выходим, - проговорил Емельян, наблюдая тихую хозяйскую радость брата. Съездив в Рождественское, Степан будто ожил. Лошадь - она всему хозяйству основа. Кроме того, Степан считал, что, если возвращают лошадей, значит и с новым налогом не будет никакого обмана. Как Ленин сказал, так и выйдет.
Он рассказывал, что народу за лошадьми понаехало - гибель. Ну, известно, кому удача, кому нет. На обратном пути Степан разговорился с мужиком из деревни Холмы, тот жаловался, что уцелевшие после Бакур бандиты позабыли всякую совесть: "Разгасились на человеческую жизнь - никакого уему нет".
- Наши будто шалыганят, миловановского парня видели.
- Шурку? - удивился Емельян. - Все еще живой, выходит?
- Говорят, о доме соскучился. Не завернул бы.
- Пускай бы завернул! - У Емельяна сами собой сжались кулаки. - Уж мы бы его встретили!
Он вышел из сарая и увидел Кольку. Праздно скрестив на груди руки, Колька наблюдал, как в соседнем дворе ребятишки играли в "расстрел". Тот, в кого "стреляли", опрокидывался навзничь и шибко раскидывал руки. Кольке хотелось сделать замечание, что убитый человек валится совсем не так, однако вмешиваться в ребячьи игры не позволяло достоинство. "Мелкота… - презрительно думал он. - Ничего еще не видели".
Емельян спросил его о Зацепе, Колька сказал, что Семен с самого утра уехал в поле, - там вместе с крестьянами на покосе работали и гарнизонные бойцы.
- Вернется, пусть зайдет, - наказал Емельян и ушел в ревком.
Новость о Шурке Милованове отбросила его к страшным дням, когда деревня оказалась залитой кровью. Стольких людей сразу лишились! Теперь их не вернешь. А они сейчас вот как нужны!.. Емельян хотел посоветоваться с Зацепой: неужели и такому вот, как Шурка, если он явится добровольно, тоже выйдет полное прощение? Нет уж, с кого, с кого, а с Шурки-душегуба спросить не грех. Он, паразит, о себе здесь хар-рошую память оставил! Не забудется вовеки. Ребятишки малые подрастут и все время будут помнить…
Занимаясь делами, Емельян нет-нет да и вспомнит Шурку. В конце концов он решил, что Шурка едва ли согласится на добровольную сдачу, - слишком велики грехи у парня. Но тоска одичавшего в лесу бандита о доме рано или поздно заставит его сунуться в деревню. Значит, до тех пор, пока этот волк живой и на воле и думает о доме, покоя Шевыревке не знать.
Бойцов, назначенных в поле, Семен застал за работой. Рядом Иван Михайлович Водовозов устало махал косой, а Настя, замотав лицо платком, гребла и ворошила валки сохнущей травы.
Сухой июньский полдень истекал неторопливо, туманился от зноя луг, над кромкой синеющего леса стояли и не двигались высокие громады белых облаков. Аппетитно вжикали отточенные косы, под ноги валились полукружия спелой настоявшейся травы.
К исходу дня в поле появился Герасим Петрович Поливанов, увидел своих распоясанными и за работой и несколько минут сидел в седле, согнувшись больше обычного. Что ему напомнила картина дружно опустошаемого луга? Свою далекую спаленную избу, зеленую делянку, выкашиваемую в шесть мужичьих, незнающих усталости рук?
Недалеко маялся Милкин, работал как из-под палки. Герасим Петрович слез с седла, пихнул Милкина в плечо.
- Дай-ка… Да дай, тебе говорят! Косарь тоже…
Трава стояла высокая, густая, невпрокос. Оживая за работой, старик чувствовал, как надоели телу военные ремни, тяжесть шашки, кобуры с наганом или карабина наискось спины. Примерно через час, припотев и обсыхая, Герасим Петрович чиркал бруском по затупившемуся жалу и кричал Зацепе (тот вместе с Аленой, хозяйкой, где стоял постоем, перетряхивал траву граблями):
- Благодать-то, а? Прямо Христос босиком по душе!
Вечером решили в деревню не возвращаться, переночевать здесь, в свежих копнах. Алена кинулась готовить ужинать, затеребила привезенные из дома узелки.
Емельян и Колька, приехавшие из деревни, застали всех за едой. Сидят, вытянув ноги по земле, надкалывают яички, прихлебывают из бутылок с молоком.
- А мы уж думали, что случилось! - объяснил Емельян, тоже присаживаясь под копну. - Подождали, подождали - нету. Поехали-ка, говорю, глянем…
Раздвинулись, дали им с Колькой место. Алена старалась пододвигать куски получше Зацепе с Колькой, - свои- то не обидятся! Семен с Колькой видели ее старания и голода не выказывали. "Да ну… чего там!" Последнее очищенное яичко так задвигали, что его хоть выбрось.
Покос провели быстро, бойцы помогли свезти сено в деревню, сметать на повети. Разохотились люди на работу!.. Несколько дней выдалось пустых - некуда себя девать. Жалея Емельяна, день-деньской не вылезавшего из своего ревкома, Алена послала мужа звать его обедать. Так всю жизнь просидит!
В ревкоме Степану бывать еще не приходилось; бывал он здесь раньше, при Путятине, когда прижимало наниматься в батраки, но тогда его дальше порога не пускали. Теперь дом стоял нараспашку - заходи любой… Емельян сидел за столом и, растопырив локти, писал. Над его головой, в простенке, прилепленный хлебным мякишем, висел вырезанный из газеты портрет Ленина - выпросил на прощанье у Борисова. Ленин на портрете был в простецкой рабочей кепочке, смотрел искоса и вниз, словно измерял на глаз, способен ли председатель деревенского ревкома на что-либо путное. Емельян мучился, сочиняя обращение к народу. Ему хотелось, чтобы слова с бумаги прозвучали вслух во много раз лучше написанного.
"Все угнетенные, все поруганные и забитые, - писал он, свесив волосы, - идите под защиту ревкома. Пришла новая власть, власть справедливая, но в то же время власть суровая…"
Тут и зашел брат, Емельян вскинул голову, нетерпеливо зажевал потухшую цигарку: ждал, что скажет.
- Некогда, некогда мне! - отмахнулся он от приглашения обедать.
Степан уселся как в гостях, собираясь поговорить.
- Наш-то, постоялец-то, молчун-то… - начал он, ковыряя отставшую обивку на столе, - за девкой водовозовской ухлестывает.
- Ну? - Емельян снова поднял голову и смотрел как человек, которому некогда.
- Да решено вроде у них!
- Ну?
- Это Алена заприметила. Мне-то и невдомек…
- Ну?..
- Вот заладил: ну да ну! Свадьба, наверно, будет. Вот тебе и ну!
- Не в девках же ей сидеть!.. - сказал Емельян, потом подумал и спросил: - Давно это у них?
- Да с покосов стали замечать. Говорю: Алена надоумила. Она же, знаешь…
Он стал рассказывать, как удивил его Зацепа, когда они совсем управились с покосом и собрались уезжать, а тот возьми да и останься помогать Водовозовым. "Чего это он?" - спросил Степан. "Господи! - притворно рассердилась Алена. - Ты каждой дыре гвоздь. Иди давай, они без тебя разберутся!" Ему тогда и в голову бы не вступило, а выходит, что Семен-то…
- Ладно, - перебил его Емельян, отказываясь слушать. - Ты иди, мне некогда.
Степан поднялся.
- Когда ждать-то?
- Да приду, никуда не денусь. Видишь - некогда.
И он остался заканчивать обращение.
"…Помните, граждане, кто против мозолистых рук, кто против трудового народа, - нету ему пощады! А кто с трудящимися - тому защита, с тем всегда будет ревком".
Из ревкома Емельян вышел вечером. Оказывается, успел пройти теплый летний дождик, а он и не заметил. Шлепая по лужам, бегали ребятишки. Древняя бабка Мякотиха гнала гусака, постегивая его прутиком. Возле водовозовских ворот сидел верхом Семен Зацепа и, нагибаясь с седла, слушал, что говорила ему, подняв лицо, Настя.
- Болит? - донесся Настин голос.
Семен подвигал лопатками и сморщился.
- Тянет.
"Видно, обгорел без гимнастерки", - догадался Емельян.