- Посмотрите на меня. У вас последнее время глаза стали другими: какие-то твердые… Бросьте вы своего мальчишку. Он очень смешной.
Я похолодела.
- Пусть бы молод был, или глуп, или некрасив, или еще что. А ведь ваш - просто смешной. Бог его знает, а без смеха на него смотреть невозможно.
- Откуда… вы знаете?
- Да и знать нечего. Ну неужели это любовь?
- Мы поженимся, - выжала я.
- Не может быть! Ну уж это совсем анекдот. Ведь он телеграфистом будет.
- Почему телеграфистом? Он на юридическом.
- Это ничего, а будет все-таки телеграфистом. И всю жизнь у него будут болеть зубы.
(У него, действительно, недавно был флюс.)
- …и когда вы будете с ним гулять под ручку…
- Мария Николаевна, не надо!
- Почему не надо? Это - жизнь. Божий мир устроен прекрасно, ведь правда?
Я сидела и молчала. Лучше бы она сказала: "Я запрещаю вам путаться с этим молокососом" или что-нибудь в этом роде. Да, по сравнению с ней, все люди были жалки и смешны.
- И потом, вы знаете, мы скоро уедем.
- Куда?
Она подошла ко мне, положила мне руку на плечо и посмотрела - не на меня, на свою руку.
- За-гра-ни-цу, - сказала она едва слышно, будто стены могли ее услышать.
И вот первокурсника своего я больше не видела. Я вдруг поняла, что история с ним - отступление от главной линии, взятой мною еще в Петербурге, я поняла, что, кроме Травиных, в моей жизни не должно быть никого. И опять я начала приглядываться, прислушиваться к ним, но ничего из того, что мне надо было, не доходило до меня.
Мы, действительно, осенью выехали из Ростова, и через Новороссийск прибыли в Константинополь. Павел Федорович делал нашу жизнь легкой и беспечной, - это второе путешествие было безопаснее и проще первого, но кочевая жизнь моя должна была кончиться только весной 1920 года, ровно год продолжалась она и того, чего я ожидала от нее, не принесла мне. Я сжилась с Травиными, я стала членом их семьи, я была первой слушательницей Марии Николаевны и в то же время ее слугой. И за ней, и за Павлом Федоровичем постепенно и окончательно рассеялся дым какого-то неблагополучия и тайны, который так долго меня беспокоил, но я знала, что настанет день, он сгустится снова, и я узнаю все, что так хочу знать.
Итак, весной 1920 года закончилось наше третье путешествие - мы были в Париже.
Помню, шел дождь, был вечер, я смотрела в окно автомобиля на улицы, на пешеходов - я сидела на переднем сиденье, против Травиных. У Марии Николаевны был усталый вид. Помню свои сны в номере отеля "Режина", первые дни, портрет Марии Николаевны в "Пти паризьен"… Помню все это отчетливо, как будто это было вчера. А жизнь опять, в который раз за этот год, начиналась сызнова, буйная, пестрая и щедрая, нашлись прежние знакомые Травиных, были выезды, вечера, рестораны. Пришло лето - Мария Николаевна уехала в горы, Павел Федорович вскоре уехал за ней. Я слонялась по городу, смотрела могилу Наполеона, церкви, денег у меня было вдосталь. Потом и меня выписали на юг. Вернулись мы в сентябре, и сейчас же закипела работа. Павел Федорович пустился в дела, Мария Николаевна стала готовиться к концертам. Появился антрепренер - акула и пройдоха, но очаровательный человек, с анекдотами, комплиментами, всевозможными услугами… Наступала осень…
В тот день, когда это случилось, я была одна дома. У нас уже была квартира. Травины куда-то уехали завтракать, прислуга была отпущена.
У двери позвонили.
Я разбирала что-то на рояле и, совершенно не думая, кто бы это мог быть, пошла и открыла.
Вошел высокий, очень высокий, еще молодой человек, в мягкой шляпе и пальто, хоть и хорошем, но уже сильно потертом. В руках у него была старая, немодная трость.
Дверь в гостиную была открыта. Я увидела, что он темнорус, что у него прямой, длинный нос и небольшие усы. Глаза его смотрели нерадостно.
- Мария Николаевна Травина здесь живет? - спросил он.
- Да.
- Она дома?
- Нет, ее нет.
Он облегченно вздохнул.
- Она, может быть, скоро вернется?
Я догадалась, что он принимает меня за прислугу.
- Не думаю.
- А Павел Федорович?
- Он вышел тоже.
- Они вернутся вместе?
- Кажется, да.
Он помолчал. Потом вынул из кармана бумажку, карандаш, что-то написал.
- Вот мой номер телефона, - сказал он, - возьмите. Передайте ей, - он подчеркнул "ей", - передайте, что приходил Бер, Андрей Григорьевич Бер. Не забудете?
И он сунул мне в руку два франка.
Я взяла деньги, поблагодарила и сказала со всей убедительностью, как только могла: "Нет, не забуду, будьте покойны".
А когда он ушел, я села тут же в передней на бархатный табурет и заплакала.
VI
Я знала, что мне сейчас предстоит сказать Марии Николаевне, что приходил Бер, тот самый Бер, о котором за эти месяцы я совершенно забыла и только чуяла собачьим чутьем его существование в мире. Это был тот самый человек, которому, в первый вечер моей службы у Травиной, я бросила письмо в почтовый ящик, на Литейном. Теперь он был в Париже. Ехал ли он следом за нами? Я готова была ручаться, что этого не было. Несомненно, он выехал из России севером и вот появился здесь, и это было его первым (после года отсутствия) появлением в жизни Марии Николаевны.
"Тебе мало? - говорила я себе. - Тебе плохо? Чего ты хочешь и почему ты ищешь разрушить эту жизнь, в которую тебя так доверчиво приняли?" Я держалась обеими руками за узкое трюмо и смотрелась в него, в свое лицо, словно так близко никогда его не видела. И чем больше я смотрела, тем больше мне казалось, что не я смотрю, а та из зеркала смотрит на меня. Что у нее глаза человека, решившегося на поджог родного дома. Что, может быть, в ее большой, бледной, жилистой руке уже зажат дымящийся фитилек…
- Фитилек? Про какой это вы фитилек? - и в зеркале за собой я увидела смеющееся лицо. Мария Николаевна неслышно вошла в комнату. - Павел Федорович поехал на скачки, а я вернулась. Умоляю, запалите утюг - надо к вечеру выгладить одну тряпку. А где Дора?
Дора была прислуга.
- Я выглажу, Мария Николаевна. Доры нет.
Мы стояли посреди комнаты. Когда я увидела, что она стоит прямо против света так, что ее лицо не может утаить от меня ни одного движения, я разжала руку и протянула ей телефон Бера.
- К вам приходил один господин и просил вас ему позвонить.
Она сказала "уф" и села.
- Что ему надо? Кто такой? Может быть, это к Павлу Федоровичу?
- Нет, это к вам. Андрей Григорьевич Бер.
"Ну вот и довольно! Она побледнела. Хватит. Хватит. Дальнейшее тебя не касается. Она стала совсем бледной, ей сейчас будет худо. Рада? Вот ей и нехорошо…"
Но Марии Николаевне отнюдь не было дурно, и она не покачнулась, как мне представилось, а только покачала головой. Она взяла бумажку, прочитала ее, задумалась. Я стояла и ждала.
- Утюг, - сказала она, не глядя на меня. - Сонечка, я просила…
Я пошла на кухню и поставила утюг. В комнате было тихо.
- А пока он греется, - крикнула она вдруг сильным своим голосом, - Сонечка! Пожалуйста! Позвоните по этому номеру!
И мы подошли к телефону.
- Вы вызовете господина Бера и скажете, что вы передали мне, что он был, но что я так занята эти дни, так занята, что прошу меня простить, - не могу принять его. А когда буду посвободнее - дам ему знать.
Щеки ее пылали, глаза блестели, голос вот-вот готов был изменить.
Я позвонила, мне сказали, что Бера дома нет. Она этого не ожидала и растерялась, и стала снимать и надевать свой толстый браслет. Я вышла на кухню.
Через полчаса она позвала меня опять, она хотела попеть до обеда.
- Как вы думаете, Сонечка, - сказала она, уже стоя у рояля и глядя на меня странным взглядом, - предположим, я хочу по номеру телефона узнать адрес человека. Возможно это?
- Думаю, что возможно.
- Нет, не Бера! Ах, какая вы хитрая, вы, наверное, подумали про этого Бера. Я теоретически.
- Есть, кажется, такая специальная телефонная книга. Когда мы жили в "Режине", я ее видела.
- Специальная! А если у меня ее нет?
- Тогда вам придется перелистать всю телефонную книгу - миллион номеров.
- Ну, уж и миллион! А сколько часов вы думаете на это потребуется?
Почем я знала? Меня занимала мысль: попросит она меня при Павле Федоровиче не упоминать о приходе Бера или нет? Но вот Павел Федорович вернулся (с крупным выигрышем и как всегда веселый), а Мария Николаевна не сказала мне ничего.
Но и ему она не сказала ни слова.
- Никто не приходил? - спросил он еще в передней.
И я ответила: "Никто, Павел Федорович", - думая получить в ответ благодарный взгляд, но Мария Николаевна даже головы не повернула в мою сторону.
А на следующее утро я, по ее просьбе, дозвонилась до Бера и передала ему то, что она велела передать. Она слушала его голос во вторую трубку. Он переспросил, поблагодарил. Вечером того же дня Мария Николаевна уговорила Павла Федоровича повезти ее в один игорный дом, куда, не в пример обыкновенным клубам, допускались и женщины (конечно, тайно). Они вернулись поздно. Мария Николаевна разбудила меня, войдя ко мне.
- Для такого случая, - сказала она, садясь ко мне на постель, - можно и потревожить эту соню-Соню. Продула восемнадцать тысяч, и Павел Федорович не только не обругал, а еще утешал. (А говорят, - "купец"!) Потом вернула, и со своими унесла еще семь тысяч. Играть-то надо умеючи! Это вам не петь! Петь всякий может!