А дождь зарядил не на шутку. Золотистая шея Занетто побурела, потемнела, сделалась скользкой и горячей, грива слиплась и лежит на мокрой шее ровными прядями, на ушах дрожат капли.
Казаки съежились на седлах; впереди англезом подскакивают гусары; хорошенький Воейков задержал лошадь и подъехал к Конькову.
– Ну что, хорунжий, как живете-можете?
– Сотник, – весело поправил его Коньков.
– Давно? Поздравляю. Очень, очень рад. Когда же?
– После Тарутина.
– Да, ведь вы там отличились.
– Казаки вообще отличились, – скромно заметил Коньков.
– Ну и вы особенно. Наверно. Знаете, я завидую вам немного. Вы такой храбрый, лихой, мне кажется, отважнее вас нет во всей армии! – с восхищением глядя на сотника, сказал Воейков.
– Верно, ваше благородие; супротив Пидры Микулича храбрее нет казака! – из рядов весело сказал Жмурин.
Воейков покосился немного. Но, вспомнив, что у казаков своя товарищеская дисциплина, весело взглянул на казака и по-французски сказал Конькову:
– Это самое лестное, что можно слышать. Отзыв своих солдат дороже похвалы начальства.
Вспыхнул Коньков, и радостно, и хорошо, и стыдно ему стало.
"Вот бы Оля послушала", – мелькнуло у него в голове.
– Почему вас называют Пидра Микулич, – это так смешно!
– Петр Николаевич, Петр Миколаич, ну и до Пидры Микулича добрались.
– Пидра – это так забавно!.. И потом еще я одному завидую: у вас такая прелестная невеста.
– Правда! – оживленно заговорил сотник. – Простите, я вас и не поблагодарил за ее спасение. Я вам всем обязан.
– Пустяки. Эти мерзавцы разбежались при нашем появлении. Мне очень приятно было возобновить знакомство с Ольгой Федоровной… А признайтесь, вам немного досадно было, что не вы ее освободили?
– Да, – искренно ответил Коньков. – Это мне доставило бы большую радость.
– Это было бы так красиво! Точно в романе.
– А разве все теперешние события не похожи на вымысел, на какую-то фантастическую сказку! Подумайте, мне двадцать третий год, а я верхом объехал пол-Европы. Видел турок, их города, их жизнь, дрался и в России, и в Пруссии, и в Саксонии, чего-чего не видал! Замечательно! Из простого казака дослужился до сотника.
– Как из простого? Вы из крестьян?
Коньков рассмеялся:
– У нас, на Дону, нет ни крестьян, ни дворян, а все люди вольные – казаки. Только у одних отцы и деды жалованы русскими государями чинами и дворянским званием, у других нет. Большинство нас служит с казачьего чина. Я шестнадцати лет перед первой наполеоновской войной вступил в атаманский полк простым казаком…
– Вас, значит, били и секли? – с дрожью в голосе спросил Воейков.
– Нет. Бьют и секут плохого, неисправного казака, а я был старателен. Меня хвалили и отличали перед прочими.
– Но ведь вы же учились, держали экзамен, чтобы стать офицером?
– Нет.
– Однако вы прекрасно знаете языки… Наверно, проходили математику, астрономию, химию, геометрию?
– Не слыхал я таких наук! Российской грамоте – читать и писать – разумею: брат, дьячок, научил; арифметику, четыре действия, товарищ, Каргин, казак, показал, языкам немного обучился в походах, да пленный трубач немного объяснял – вот и все.
– Но ведь вы были раньше в школе или пансионе?
– Никаких таких пансионов у нас и в заводе нет. Есть окружное Новочеркасское училище, да и то открылось только в тысяча восемьсот пятом году, а я уже тогда в поход собирался.
– Вот оно как! – протянул Воейков и невольно подумал: "Бедная красавица Ольга Федоровна, за "брата дьячка" выходит…"
Но "брат дьячка" красиво сидел на нарядной лошади, у него были живые, выразительные, бойкие глаза, в которых светился природный ум, и Воейкову совестно стало своих мыслей.
Дождь на минуту перестал, и беловатые края туч осветили на минуту грустную картину. Дорога шла между двух рядов тополей. Их намокшие серебристые листья грустно свесились вниз, трава, темно-зеленая и сырая, казалась тяжелой и вялой. Передовой отряд въезжал в селение Мейсен, и кони дружно стучали по камням мостовой, и стук копыт гулко отдавался по улице. Жители кое-где высовывались в окнах и смотрели на отряд; две-три женщины выбежали навстречу с крынками молока и краюхами черного хлеба; с лаем кинулась собачонка, и на чьем-то дворе хрипло, по-осеннему пропел петух.
Из чистенького каменного домика с синей вывеской вышел седой высокий генерал в белом австрийском мундире. Князь Кудашев подъехал к нему, и они поздоровались.
– Куда это? В такую погоду! – с отвращением, поджимая губы, сказал начальник австрийских передовых постов генерал Баумгартен.
Кудашев объяснил то, что ему поручено.
– Но вы с ума сошли… Совсем рехнулись. Мы снимаем посты по Эльбе. Неприятель кругом и в полной силе. Дрезден уже занят. Ступайте назад на Фрейберг Ступайте скорее.
– А поручение?
– Что поручение! Своя рубашка всего дороже, – переиначивая русскую поговорку, ломаным языком сказал генерал.
Но не так рассуждали Кудашев и люди его отряда.
– Справа по одному, по две лошади дистанции – шагом марш!
И тут же, на походе, среди грязной улицы селения Мейсен, князь Кудашев произвел выводку и отобрал двести казаков и сто пятьдесят гусар. Остальных осадил. Эти триста пятьдесят казались ему отчаянными из отчаянных, на которых можно надеяться.
– Снять вьюки и отдать остающимся! – крикнул он и пошел с Баумгартеном обсушиться в дом.
И только он ушел, заголосили унтер-офицеры и урядники:
– Которые люди назначены в поиск, сымай вьюки, окромя плащей!
Засуетились люди.
– Но, балуй! Я тебя! – грубо-ласкаючи замахивался на Занетто Жмурин. А Занетто щурился и норовил хватить его зубами – не больно, нет, – это у него игра такая была.
Прошло больше часу. Кудашев, закусивший и выпивший стакана два вина, вышел к казакам и гусарам.
– Ребята! – сказал он громко. – Нас мало – врага много. Я полагаюсь на вашу хитрость, быстроту и ловкость.
– Постараемся! – дружно ответили всадники.
– Темнеет. Ночь нас выручит. Соблюдайте тишину и спокойствие, и Бог нам да поможет. С Богом! Вперед!
– Шагом ма-аррш! – скомандовали у гусар.
– Ну, иди, что ль! – хмуро сказал есаул Кашин, начальник партии.
– Наездники и фланкеры, выезжай! – крикнул впереди чей-то голос.
– Наездники, выезжай! – повторили голоса тут и там, и поднялся легкий шум.
– Брехов, езжай, што ль! – говорил урядник курчавому казаку.
– Лошадь приморилась, Петро Зотыч.
– Ах ты, Мохамед несчастный, ну ты, что ль, Кальжанов.
– Куда ехать-то? – торопливо спрашивал Кальжанов.
– Да беги уперед до начальника отряда!
– Ну ладно!
И с разных сторон одиночные казаки и гусары вылетели из рядов и, поталкивая лошадей шенкелями, вынеслись в голову отряда.
Кудашев роздал приказания, и фланкеры скрылись в сумраке дождливого вечера.
К ночи стали у деревни Кобельн, но из предосторожности в деревню не входили, чтобы не растревожить жителей и не дать знать о своем присутствии неприятелю. Ночь проводили тихо, не зажигая костров, воздерживаясь от куренья, от громкого разговора.
Дождь перестал. Но густой туман спустился над землей, и трудно было передовым партиям разведывать о неприятеле.
Однако часов около десяти фланкеры стали возвращаться и привозить неутешительные известия.
К Мейсену, в котором так недавно пил Кудашев вино с австрийским генералом, подошел теперь неприятель; конная бригада ночует в Ошаче; пехота стоит и в Ризе, и в Штрелене, и в Мюльберге.
Маленький отряд Кудашева со всех сторон припирался громадными неприятельскими силами.
Собрались вокруг Кудашева офицеры. Князь объяснил им все дело.
– Как думаете, господа? Вернемтесь назад через Вальдгейм, пока не поздно?.. Или махнуть через Эльбу?
Долго молчат офицеры. Молодежь сидит кругом. Они привыкли повиноваться да осуждать втихомолку действия начальства, а подать совет – этого они не умеют.
– Как думаете?
– Вернуться лучше, – хмуро говорит есаул.
– Плетью обуха не перешибешь, – поддерживает ротмистр.
И опять молчание, тяжелое, мрачное молчание.
И вдруг Коньков с блестящими глазами, с сильно бьющимся сердцем делает шаг вперед.
– Осмелюсь доложить, ваше сиятельство. За Эльбой стоит пехота… – Голос его дрожит и обрывается. – Теперь ночь. Мы на конях. Что нам могут они сделать?
– Лодки нужны, так не переправимся, – говорит кто-то сзади.
– Нужно бы два баркасика, – уже смелее, ободренный ласковым взглядом Кудашева, продолжает молодой сотник. – На них седла и амуниция, а люди и лошади вплавь! Мы с атаманом это часто делали, и через Неман, и через Алле…
Воейков с восхищением, блестящими глазами глядит на "Пидру Микулича"; в эту минуту он обожает "брата дьячка".
– Дело-то в том, сотник, что лодок, говорят, нигде не отыщут.
– Я достану, ваше сиятельство, – смело возразил Коньков.
– Ну, попытайтесь.
Живо седлают казаки лошадей. Тридцать человек пойдет с сотником.
– Можно мне с вами? – робко говорит Воейков.
– А начальство ваше?
– Ничего.
– Вы спросите.
– Да, я спрошу.
Воейков ушел и через минуту вернулся.
– Позволили!
– Ну, с Богом.
Коньков тронул лошадь, и маленькая партия осторожно стала выбираться на дорогу.