- Может, расскажешь нам, как получил такое назначение? - спросил я.
- Пожалуйста, - согласился Луис. - Я сказал ему, что мне стыдно быть в одной компании с шайкой нерях, похожих на гангстеров, и ему тоже должно быть стыдно содержать в тюрьме таких жутких подопечных. Так что нам с комендантом следует в этом деле навести порядок. - Луис поставил стул посреди казармы и жестом пригласил меня садиться. - Начнем с тебя, парнишка, - сказал он. - Твои патлы привлекли внимание коменданта, он велел мне тебя обкорнать.
Я сел на стул, и Луис обмотал мне шею полотенцем. Зеркала передо мной не было, и следить за его манипуляциями я не мог, но, судя по всему, стричь он умел. Я даже заметил: вот, мол, не подозревал, что у тебя такие таланты.
- Ладно тебе, - отмахнулся он. - Иногда я сам себя удивляю. - Завершающие штрихи Луис нанес машинкой. - С тебя две сигареты - или эквивалент, - сказал он. Я заплатил ему таблетками сахарина. Сигарет ни у кого, кроме Луиса, не было.
- Хочешь посмотреть на себя? - Он протянул мне осколок зеркала. - Неплохо, да? Вся прелесть в том, что это худшее, на что я в парикмахерском деле способен, ведь чем дальше, тем лучше я буду стричь.
- Мать честная! - взвизгнул я. Моя голова походила на череп эрдельтерьера, страдающего чесоткой: голый скальп вперемежку с клочьями волос, из десятка крохотных порезов сочилась кровь.
- И тебе за такую работу позволяют весь день сидеть в лагере? - заорал я.
- Успокойся, парнишка, остынь, - сказал Луис. - По-моему, выглядишь ты лучше некуда.
В общем-то ничего нового в таком повороте событий не было. Он поступил так, как счел для себя естественным. Мы продолжали целый день тянуть лямку, а к вечеру с высунутыми языками возвращались домой, где Луис Джилиано был готов привести нас в порядок.
Великий день
В шестнадцать лет мне давали двадцать пять, а какая-то вполне зрелая городская дама была готова поклясться, что мне - тридцать. Да, я вымахал здоровяком, даже бакенбарды выросли, эдакой стальной проволокой. Естественно, мне хотелось повидать мир за пределами нашего Луверна, штат Индиана, и ограничиваться Индианаполисом я тоже не собирался.
Поэтому насчет своего возраста я соврал - и меня зачислили в Армию мира.
Слез по мне никто не лил. Никаких тебе флагов, никаких оркестров. Не то что в стародавние времена, когда парень моих лет отправлялся биться за демократию и вполне мог лишиться головы в этой битве.
Никаких провожающих на вокзале не было, кроме моей разъяренной мамы. Она считала, что Армия мира - пристанище для всякой швали, не способной найти приличную работу в другом месте.
Помню все так ясно, будто это было вчера, а между тем на дворе стоял две тысячи тридцать седьмой год.
- Держись подальше от этих зулусов, - напутствовала мама.
- Что же ты, мама, думаешь, что в Армии мира одни зулусы? - спросил я. - Там народ со всего света собрался.
Но моя мама была убеждена: любой родившийся за пределами графства Флойд - зулус.
- Ладно, ничего, - смилостивилась она. - Лишь бы кормили хорошо, а то налоги вон какие высокие. Раз уж ты определился да решился идти в армию со всеми этими зулусами, я, видно, должна радоваться, что там хотя бы другие армии шнырять не будут - и никто не выстрелит в тебя.
- Я буду миротворцем, мама, - объяснил я. - Раз армия всего одна, значит, никаких жутких войн больше не будет. Ты не хочешь этим гордиться?
- Я хочу гордиться тем, что народ делает для мира, - сказала мама. - Но это не значит, что я должна обожать армию.
- Мама, это совсем новая армия, высокого класса. Там даже ругаться не разрешают. А кто регулярно не ходит в церковь, остается без сладкого.
Мама покачала головой:
- Запомни одно: высокий класс - это ты. - Она не поцеловала меня на прощание, а пожала мне руку. - По крайней мере был, - добавила она, - пока находился при мне.
Но когда я прислал маме наплечный знак различия с моей первой формы в учебном лагере, она носилась с ним так, будто получила открытку от Господа Бога, показывала на всех углах - так мне потом сказали. А это был всего-навсего кусочек синего войлока с вшитым в него изображением золотых часов, из которых вылетала зеленая молния.
Мама вовсю заливала, что, мол, ее мальчик служит в часовой роте, будто имела понятие о часовой роте и будто все ее собеседники доподлинно знали, что лучше этой роты во всей Армии мира не сыскать.
Да, мы были первой часовой ротой и последней - если, конечно, не найдутся мастера, способные достать засохших клопов из какой-нибудь машины времени. Чем мы собирались заниматься - это держалось в строжайшей тайне, в том числе и от нас самих, - а потом идти на попятную было уже поздно.
Заправлял у нас всем капитан Порицкий, и он говорил только одно: нам есть чем гордиться, потому что на всей земле только двести человек имеют право носить нашивки с часиками.
Сам он в недавнем прошлом играл в футбол за Нотрдамский университет, что в Индиане, и походил на горку пушечных ядер где-нибудь на лужайке перед зданием суда. Ему нравилось показывать нам свою власть. Нравилось показывать нам, что он будет жестче любого пушечного ядра.
Он говорил: для него большая честь вести вперед таких отменных парней, которым поручено очень ответственное задание. Мы будем участвовать в маневрах во французском местечке Шато-Тьери, там и узнаем, в чем заключается наше задание.
Иногда посмотреть на нас приезжали генералы, будто нам предстояло совершить что-то грустное и прекрасное, но никто из них и словом не обмолвился о машине времени.
* * *
В Шато-Тьери нас уже все ждали. Тут-то мы и поняли, что нам уготована роль каких-то отпетых головорезов. Все хотели поглазеть на убийц с часиками на рукаве, все жаждали поглазеть на представление, которое мы собирались устроить.
Может, по приезде туда вид у нас и так был дикий, но со временем мы одичали до крайности. Потому что нам так и не сказали, чем должна заниматься часовая рота.
Спрашивать было бесполезно.
- Капитан Порицкий, сэр, - обратился я к нему со всем возможным уважением. - Я слышал, завтра на рассвете мы идем в наступление какого-то нового типа.
- Улыбайтесь, солдат, будто вас переполняют счастье и гордость! - сказал он мне. - Так оно и есть!
- Капитан, сэр, - продолжил я, - наш взвод направил меня узнать, что мы будем делать. Мы, сэр, хотим как следует подготовиться.
- Солдат, - заявил Порицкий, - каждый воин в вашем взводе вооружен боевым духом и чувством солидарности, тремя гранатами, винтовкой со штыком и сотней патронов, верно?
- Так точно, сэр, - согласился я.
- Солдат, ваш взвод к боевым действиям готов. Чтобы показать вам, как я верю в его боеготовность, ставлю этот взвод в первую линию нашего наступления. - Порицкий поднял брови. - Ну, - добавил он, - вы не хотите сказать "спасибо, сэр"?
- Спасибо, сэр.
- А что касается лично вас, рядовой, я доверяю вам быть первым в первой линии первого отделения этого первого взвода. - Его брови снова взметнулись вверх. - Вы не хотите сказать "спасибо, сэр"?
- Спасибо, сэр.
- Молитесь, чтобы ученые оказались готовы в такой же степени, в какой готовы вы, солдат, - добавил Порицкий.
- При чем тут ученые, сэр? - удивился я.
- Солдат, дискуссия окончена, - заявил Порицкий. - Смирно!
Я выполнил приказ.
- Отдайте честь! - распорядился Порицкий.
Я выполнил приказ.
- Вперед - марш! - скомандовал он.
И я был таков.