- Зато он, может, в любви окажется половчей! - раскатисто расхохотался Стажинский.
Между тем вечерело. Где-то в поле мелодично свистели перепела, пронзительно кричал коростель и звонко, оглушительно трещали кузнечики.
Когда Юстина и Витольд возвращались под меркнущим небом домой, юноша, со свойственною ему пылкостью заинтересовавшись судьбою, характерами и обычаями людей, с которыми только что расстался, в первый раз стал излагать кузине планы своих будущих действий.
Несколько месяцев тому назад Юстина или не поняла бы его речей, или слушала бы их равнодушно, как о чем-то далеком, неосуществимом, а теперь каждое его слово проникало до глубины ее сердца, заставляло радостно волноваться се кровь. Да, слова Витольда какою-то невидимою нитью соединяются с теми мыслями, что нахлынули в ее голову в то время, когда она сидела у могилы. Отрывки мыслей и наблюдений начинали складываться в одно стройное целое, умственный горизонт начинал проясняться.
Рассказав Марте все, что ее интересовало, она погасила лампу и долго тихо стояла у раскрытого окна. В вечернем сумраке из окрестностей Корчина доносились последние звуки замирающей жизни природы. Глядя на звездное небо, Юстина с жадностью, а может быть, и с тоской внимала им.
Глава третья
На другой день, около полудня, в полуотворенную дверь комнаты Марты и Юстины просунулась завитая головка Леони.
- Тетя здесь? - раздался ее тоненький смеющийся голосок.
- Здесь, крошечка, здесь! - ответил ей грубый, но ласковый голос. - Чего тебе, милая? Котлетку хочешь или пирожков с черникой?.. Пирожки скоро готовы будут… отличные пирожки!..
Девочка, шумя оборками своего платья, вошла торжественно, с многозначительною улыбкой на полудетском бледном личике. В руках у нее были два куска канвы, вышитые гарусом.
- Дарю вам, милая тетя, туфли собственной работы и прошу принять их так… как… как я…
Она приготовила длинную речь, но, видя, что лицо Марты морщится и подергивается, как будто бы в него впились десятки комаров, не докончила, бросилась старой деве на шею и начала осыпать ее поцелуями.
Это был пустяк, но Марта смеялась и плакала, поднимала девочку, прижимала ее к своей груди, откуда вырывались отрывистые слова:
- Золото ты мое!. Дорогая!.. Сокровище!
Потом она принялась разглядывать туфли, мерила их на свои большие ноги и не могла ими нахвалиться. Радостное возбуждение совершенно преобразило ее; казалось, она сразу помолодела, стала тише и мягче. Она, было, снова предложила Леоне пирожки с черникой, но девочка, словно волчок, завертелась на одной ножке и, кружась по всей комнате, хлопала в ладошки, громко щебеча:
- Мама уже встала и пьет какао. Видзя пошел просить, чтобы меня отпустили на свадьбу с ним, с Юстиной и с вами, - пошел просить, пошел просить!
Она весело напевала, подпрыгивая на одной ноге.
Вдруг дверь с шумом отворилась; показалась молодая разряженная горничная и крикнула с порога:
- Панна Марта, пожалуйте к пани! Она захворала. Марта стремительно сбежала с лестницы; за ней спускалась испуганная, смущенная Леоня.
- Что случилось? Опять захворала? Может быть, за доктором нужно послать? - спросил ее в сенях пан Бенедикт.
Из дверей гостиной выходил Витольд.
- Бушменку из тебя сделают, ей богу, бушменку! - крикнул он Леоне и побежал в глубь дома.
В спальне пани Эмилии происходила страшная сцена; главной, хотя и не единственной причиной тому был сегодняшний разговор матери с сыном.
Уже вчера, после выходки Бенедикта за ужином, она легла в постель с сердцебиением и со спазмами в горле. Ночью спазмы усилились. Потребовались усиленный прием лекарства и чтение почти вплоть до утра. Когда в доме все встали и принялись за дело, пани Эмилия уснула. Незадолго до полудня, немного ободрившаяся, хотя и озабоченная своим состоянием, она, укутавшись в белоснежный пух пеньюара, поместилась на пунцовой кушетке с чашкой подкрепляющего какао, книжкой и вязаньем. Около нее, с рукой на перевязи, сидела Тереса и пила кофе (какао был ей вреден). Тереса тоже ожидала появления флюса и придумывала себе лекарство, как вдруг в полуотворенную дверь заглянул Витольд и попросил позволения войти.
Пани Эмилия не только позволила ему войти, но ласково поцеловала его несколько раз в лоб, усадила возле себя и с грустною кроткою улыбкой начала рассказывать об ужасах прошедшей ночи и расстройстве своих нервов вообще. Жалобы продолжались по крайней мере четверть часа, после чего Витольд нашел удобным изложить свою просьбу. Пани Эмилия не сразу поняла, в чем дело, и сначала подумала, что неверно истолковала слова сына.
- Где, чья свадьба? Куда Леоня должна ехать? - тихо и мягко переспросила она. - Извини, Витольд, но я так утомлена… Слабость… шум в ушах.
Когда сын повторил свою просьбу, пани Эмилия сначала остолбенела от изумления, а потом отказала наотрез. Требование казалось ей настолько диким, что она не сочла нужным чем-нибудь объяснить причину своего отказа.
- Я, - тихо и ласково проговорила она, - не могу допустить эту странную причуду… Мне очень грустно, Витольд, что я принуждена отказать тебе, но я - мать, и воспитание Леони лежит на моей обязанности… Когда вы меня положите в могилу, то можете делать что угодно; но пока я жива, моя дочь не должна выходить из своего общества, портить свои манеры и видеть то, чего ей не нужно видеть.
- Напротив, мама, она должна все видеть и слышать, чтобы подготовиться к дальнейшей жизни и быть полезной для ближних, - нетерпеливо прервал, было, Витольд мать, но тотчас же сдержался и уже спокойно начал доказывать ей, что человека нельзя держать взаперти, что для физического развития Леони ей необходимо больше двигаться, а для умственного - приобрести знание природы и людей, среди которых будет протекать ее жизнь.
Несмотря на сдержанность Витольда, некоторые его выражения болезненно подействовали на пани Эмилию. В словах сына она поняла намек на свою бесполезность, вместо сочувствия - чуть ли не презрение. А она так любила Витольда! В детстве она баловала его больше, чем дочь, только не позволяла ему шуметь в своей комнате, а когда он вырос, она часто любовалась его стройным станом и лицом, напоминавшим ей Бенедикта, каким тот был когда-то. Неудовольствие против сына, который не мог ни любить ее, ни понимать, все более и более волновало ее, глаза наполнились слезами. Несмотря на это, с уст пани Эмилии не сорвалось ни одного негодующего слова. С терпением мученицы, примирившейся со своею судьбой, выслушала она Витольда и даже позволила ему на прощание поцеловать ей руку. Но когда он, убедившись в непреклонном упорстве матери, наконец, ушел, у нее сразу и на этот раз с особенной силой возобновились спазмы в желудке.
Спустя несколько минут пани Эмилия уже каталась от боли на своей кушетке. Страдания ее были поистине ужасны. Страшная ехидна истерии приняла сегодня именно эту форму, чтобы поразить ее своим жалом; на беду у Тересы разыгрался ревматизм, а тут еще от волнения у нее разболелись зубы, и бедная старая дева ничем не могла помочь пани. Подвязав одним платком зубы, а другим, обмотав больную руку, она забилась в уголок и горько плакала над страданиями своей подруги и собственной немощью. Силясь подавить рыдания, она глотала то салицилку, то морфий, но - увы! - тщетно. Кликнули горничную, затем пришлось позвать панну Марту, суетилась около больной и Леоня. Несмотря на все хлопоты, состояние пани Эмилии долго не улучшалось, главным образом потому, что ее нестерпимо раздражали хриплое дыхание и грузная походка Марты. Она не выказывала своего раздражения, но, когда, щебеча как птичка, вокруг нее порхала Тереса, боли ее затихали, горазда быстрее. Напрасно Марта, силясь ходить на цыпочках, раскачивалась взад и вперед своим мощным корпусом, напрасно старалась подавить припадок кашля, - ее хриплое дыхание, даже грубый шопот решительно выводили больную из терпения. Марта заметила это, и лицо ее омрачилось страданием.
- Никогда и никому я не могла принести пользу, - тихо шепнула она Тересе и с грустным оттенком прибавила - Честное слово, не знаю, зачем я живу на белом свете и чужой хлеб ем! Вечное горе!
За доктором посылать, однако, не представилось надобности. Бенедикт, навестив жену, возвратился в свой кабинет и взялся, было за шапку, когда через открытые двери другой комнаты увидал сына.
- Витольд! - закричал он, - ты поступил очень нехорошо! Расстроил мать… она теперь больна по твоей милости. Может быть, по вашей теории так и нужно - ссориться с бабами и доводить их до истерики?
- Я хлопотал за сестру, - необычно тихим голосом ответил юноша и положил на стол книжку, которую держал в руках.
Бенедикт переступил через порог.
- Мать была совершенно права, - заговорил он. - Леоню нельзя таскать по мужицким свадьбам. Я понять не могу, с чего тебе пришло в голову мучить мать своими идиллическими выдумками!
Витольд молчал, опустив глаза в землю и крепко сжимая зубы.
- Что ж ты молчишь?
Пана Бенедикта начинало раздражать молчание сына.
Витольд поднял глаза и неохотно ответил:
- Я думал о том, отец, почему ты меня ни в пору моего детства, ни тогда, когда я вырос, не отдалял от этих идиллий, - напротив, ты даже побуждал меня к этому.
- Софизмы! Ты меня за глупца, что ли, считаешь, чтобы я стал мальчика водить на помочах и прятать от людей? Но Леоня - девочка, а что мальчику здорово, то девочке может повредить. Ты, вероятно, с этим согласишься, да?
Витольд молчал. На его лице пан Бенедикт впервые увидел выражение упорства; видимо, он твердо решил промолчать.
- Ну, что же, или ты считаешь меня недостойным беседовать с тобой?
Не поднимая глаз, Витольд тихо ответил: