- Где Паценко? Извольте сейчас сказать, пан Шимон, куда вы спрятали моего врага и оскорбителя?.. А если не скажете, я сам, бог свидетель, обыщу всю хату, сам найду… А коли найду, то страшно отомщу за весь стыд и позор.
- Опять нашло на старика? - спросил Анзельм, глядя на Ядвигу.
- Опять нашло! - ответила девушка. - Сегодня он был спокоен, тих, лучше и желать нечего. Вечером говорит: "Пойдем, Ядвига, к какому-нибудь соседу". Пошли мы, а тут как на грех из-за плетня выскочили мальчишки да во весь голос и давай кричать: "Паценко приехал и опять бабушку увезет!" Дедушка весь затрясся, и если б не я, непременно упал бы. Тут уж с ним ничего не поделаешь, в хату ничем не заманишь, - идет, куда глаза глядят…
А старик тем временем, размахивая клюкой, с грозными криками, сновал из угла в угол, заглянул даже в темную боковую комнатку, сунул палку под диван и теперь намеревался обыскать печурку, но, нагнувшись, потерял равновесие и упал на пол. Юстина подскочила к старику и хотела, было приподнять его голову, как вдруг почувствовала, что кто-то бесцеремонно оттолкнул ее.
- Извините… прошу не трогать дедушку… я сама с ним управлюсь. Что касается дедушки, то его у меня никто не отнимет! - громко, запинаясь от волнения, заговорила Ядвига.
Она без всякого усилия приподняла старика с пола и тут же толкнула и Яна, который поспешил, было ей помочь.
- Успокойтесь, пан Якуб, - сказал Анзельм. - Паценки нет ни здесь, ни в другом месте, - он давным-давно умер.
- Нет нигде? - опираясь на клюку, повторил еще не успокоившийся старик. - Правда, нет нигде? Честное слово? - Честное слово! - торжественно повторил Анзельм. - Садитесь-ка, поговорим лучше о чем-нибудь.
В это самое время Ян шепнул Юстине:
- Очень бы мне хотелось, чтоб он рассказал при вас историю о двенадцатом годе, - историю, которая случилась с его братом в то время, когда здесь французы были… Он много помнит любопытных историй.
В свою очередь Анзельм (он знал, чем лучше всего успокоить старика) придвинул стул Якубу и заговорил:
- Садитесь, милости просим. Я все думаю, помните ли вы, что приключилось с вашим братом Францишком в двенадцатом году?.. Или забыли, может быть?
Старик был взволнован. Его сморщенное кирпично-красное лицо озарилось лучом сознания, как и тогда, когда Анзельм напомнил ему о гробнице Яна и Цецилии. Казалось, к нему вернулись былые силы, он выпрямился и, не обращая внимания на придвинутый стул, будто ноги его вдруг окрепли, оперся обеими руками на клюку и поднял голову кверху.
- Как же, как же! Помню… как будто вчера это было… Он старший был… нас было пятеро… я младший, Франусь старший… Мне лет десять было, а ему двадцать, когда пан Доминик Корчинский, теперешнего владельца Корчина, пана Станислава, отец, увел его с собой в наполеоновские легионы… Доминик был добрый товарищ… добрый… я-то уж об этом знаю, - лет через тридцать и сам я с ним на войну ходил… Пан Доминик заботился о Франусе, письма нам писал, как брат служит, как у них дела идут… а дела шли хорошо… А тут и двенадцатый год подошел… Французы идут! Отец говорит: "Должно быть, и наш Франусь с ними идет". А мать покачала головой и сказала: "Должно быть, идет! Может быть, и к нам заглянет! Может быть, мы его еще раз перед смертью увидим!" - "Может, и увидим", - говорит отец. Вот и стали мы его поджидать. Мать нет-нет, да и выйдет в поле, и мы, дети, чуть глаза не проглядели: всем нам хотелось увидать брата-офицера…
Во все время, пока говорил старик, Ядвига не спускала с Юстины своих гневных глаз, горевших злобой и негодованием. Она не расслышала, что Ян шепнул Юстине, но хорошо видела, что, когда он наклонялся к молодой девушке, на губах его появлялась такая улыбка, которую ей видеть еще не доводилось, что он просто глаз не сводит с ее распущенных волос. Юстина же смотрела на него снизу вверх взгляд дом, в котором светилась тихая робкая радость. К дрожащему голосу старика присоединился грубый шопот его внучки. Казалось, что она говорит шопотом потому, что ей от волнения трудно говорить громче, или потому, что она сама боится своих слов.
- О-о! - не спуская глаз с Юстины, удивлялась она, - теперь, знать, мода носить распущенные волосы… Скоро такая мода придет, что будут ходить в одних рубашках, а то, может быть, и совсем голые!
Юстина или не слыхала ядовитых слов Ядвиги, или сделала вид, что не слышит их. Ян бросил на Ядвигу грозный взгляд, но, ничего не сказав, только закусил губы и крепко скрестил на груди руки.
Старик продолжал свой рассказ:
- Так мы, в затишье нашем сидя, поджидали брата, а тут подошла зима, да такая лютая, каких и на людской памяти не бывало. Выйдет человек из хаты - того и гляди, или руку отморозит, или ногу; от мороза дух захватывало. Снегу все больше и больше подваливало, все дороги занесло, все плетни засыпало, только колокольни одни виднелись. Однажды, - рано утром это было, - отец приказал нам идти за ним в поле… не помню хорошенько, зачем… Всю ночь была такая метель, что за два шага своей хаты не распознаешь. Снегу страсть сколько насыпало. Идем мы по огороду, вязнем в снегу, - глядь что-то перед нами чернеется… не то пень вырос на том месте, где его прежде не было, не то человек стоит, к плетню спиной прислонился. "Что это такое стоит?" - говорит отец. Почем мы знаем! А мать (она за нами шла неизвестно зачем, - просто ей дома не сиделось, все в поле тянуло, на дорогу) говорит: "Уж, храни бог, не человек ли это замерз?"
Мы все прибавили шагу, так что мать осталась позади. Подходим, смотрим - и чуть со страху не попадали. "И то человек!" - крикнул отец. Я, хоть был моложе всех, подскочил к замерзшему и тоже закричал: "Офицер!" Мундир на замерзшем был весь в дырах, а была ли у него какая-нибудь обувь, - неизвестно: до колен он был завален снегом. Лицо желтое, как воск, глаза - как стеклянные, усы длинные, русые, рука спущена вниз, а другой держит булку. Мы догадались, что он искал, где спрятаться от вьюги, блуждал-блуждал по полю, да так смерть его и застала у плетня нашей хаты. Стоим мы, смотрим, отец крестится, а тут и мать подошла… Подошла, посмотрела, всплеснула руками, да как крикнет: "Иисусе, Мария! Ведь это Франусь!" - да так и рухнула на снег… В то время и мы разглядели, кто таков был замерзший офицер…
Раздражение Ядвиги все более усиливалось, шопот становился громче:
- Важное дело - распустить косу и волосами своими хвастать!.. Да нам, бедным девушкам, стыдно было бы так ходить. Ох! Волос длинен, да ум короток!
Теперь Ян быстро подошел к ней.
- Я покорнейше прошу вас в нашей хате не причинять никому неприятностей, - тихо, но отчетливо прошептал он, хмуря брови.
- Какое мне дело до вашей просьбы? - тоже шопотом ответила Ядвига. - Может быть, когда-нибудь ваша просьба и имела бы для меня цену, но теперь я вижу, что нам подобру-поздорову приходится убираться во-свояси. А то вы все с панами якшаетесь. Как бы и меня за свою батрачку не приняли!..
Посеребренные, позолоченные, с поддельными жемчугами браслеты звенели на ее красных руках, которые она то порывисто заламывала, то снова вскидывала; голос ее дрожал от волнения и сдерживаемого плача, на темных ресницах повисла слеза.
- Из-за чего вы так сердитесь? Разве не знаете, что злость красоту портит? - с сарказмом заметил Ян.
Старый Якуб, с высоко поднятой желтой рукой, оканчивал свой рассказ:
- Так-то вот и добрался Франусь до своего родимого гнезда и, как часовой, стал у отцовских ворот. Так мы его, закоченелого, и принесли на руках в хату. Мать упала наземь и завыла, как волчица…
На волчицу теперь походила и Ядвига, которая обхватила старика руками и потащила его к двери.
- Пойдем отсюда, дедушка… ну, пойдем! - повторяла она. - Довольно мы нагостились здесь с тобой и добрых слов наслушались. Не нужны мы здесь… Чего нам лезть на глаза гордецам? У них другое на уме. В знакомых у нас, слава богу, недостатка не будет…
Щеки Ядвиги покрылись багровым румянцем, глаза гневно сверкали. Старик покорно шел к двери, а она все не унималась:
- Одно подымается, другое падает. Мы здесь не нужны. Были хороши, а теперь плохи стали. Ну, и, слава богу! Ну, и пусть! Только как бы в этом деле не ошибиться, - известно ведь: кто за двумя зайцами погонится, - ни одного не поймает! Покойной ночи! Всякого благополучия!
В сдавленном голосе Ядвиги слышались и неудержимый гнев, и кровная обида, и слезы. Она вывела деда в сени, приподняла рукой загрязненный подол и с громким стуком затворила за собой дверь.
Оставшиеся молчали несколько минут. Ян опомнился первый и громко рассмеялся:
- Вот так язычок! - заговорил он. - Уж и злючка! Я и не думал, что она такая злая! Кому-нибудь, может быть, и нравятся такие бойкие и разговорчивые, а мне - нет!
Анзельм молчал и не потребовал от племянника никакого разъяснения. Он задумался, и, казалось, что-то соображал. Ян тоже немного смутился, ушел в боковую комнатку, но вскоре появился вновь и громко сказал с порога:
- Может быть, вы, панна Юстина, хотите посмотреть иллюминацию на Немане?
- Яцицу ловят? - спросил Анзельм.
- Да… только что с огнями выплывать начали.
- Мне домой пора, - сказала Юстина и встала с места.
- Я вас провожу, - на дворе совсем стемнело.
- И я пойду с вами, - тихо сказал Анзельм, медленно встал со скамейки и приказал Антольке принести палку.
- Вас утомит ночная прогулка, - заметил Ян.
- Не беспокойся. Если захочу, я и ночью скорее тебя пройду куда угодно, - шутливо ответил Анзельм.