И так далее, все о нарядах. Юстина расспрашивала, кто им шьет платья, например те, которые надеты на них теперь; надевают ли они эти платья только по праздникам или в будни носят?
Тут обе девушки разболтались, как сороки. Платья им шьет портной-еврей, он живет в соседнем местечке; таких платьев у них по одному, по два, и носят их только в праздник. В будни надевают только те, что соткут дома, и кто лучше и красивее соткет, тому честь и слава. Ни у одной девушки в околице нет столько платьев, сколько их у Домунтувны, и у нее даже браслеты есть (все золотые!), серьги и перстни! Да и немудрено: она богатая, единственная наследница деда; ей очень хочется понравиться Янеку. Но Янек совсем не смотрит на ее платья с длинными хвостами и на золотые браслеты; даже стал меньше обращать на нее внимания, как она щеголять начала. Раз на гурбе (так у них называются вечеринки с танцами) Домунтувна начала в танце звенеть своими браслетами, так он ее назвал цыганскою лошадью. Потому он ее назвал так, что цыгане всегда своих лошадей убирают разными побрякушками и бубенчиками.
Они рассказывали, перебивая друг друга, и обе так и покатывались со смеху. Юстина тоже смеялась.
Когда Ян, сняв измокшую одежду, в куртке из домашнего сукна, с выпущенным отложным воротником белой тонкой рубашки, показался на пороге, в кухне было шумно и весело.
Антолька вынесла из боковой комнатки огромную охапку тканья и показывала свои работы. Тут были и платья, и коврики, и одеяла, пестревшие всевозможными цветами, полосатые, клетчатые, пестрые - шерстяные или пополам со льном.
Ян спросил о матери. Она ушла в Стажины к мужу и завтра чем свет вернется назад и пробудет еще несколько дней. В Стажинах почва сырая, хлеб поспевает позже, чем в других местах, поэтому она может помогать детям, а потом и к своим как раз во-время поспеет. Две мили пройдет сегодня, две обратно завтра, и утром явится в поле с серпом, как будто ей не пятьдесят лет, а двадцать.
- Бога благодарить нужно за такую старость, - заметил Ян. - А все это оттого, что матушка всегда была веселая и никогда горя близко к сердцу не принимала. Впрочем, не всякий с таким характером родится.
Узенькая, почти незаметная дверь в глубине кухни тихо отворилась, и Анзельм спросил:
- Показалось ли мне так или вправду я услыхал голос панны Юстины?
Юстина подбежала к дверям.
- Через порог нельзя здороваться! Нельзя через порог! От этого между нами может выйти какая-нибудь неприятность… а я с вами ссориться не хочу… не хочу! - с непривычной живостью и шутливостью воскликнул хозяин дома и переступил высокий порог.
Юстина взяла его руку и с минуту молча смотрела на него. Так вот человек, которому Марта на песчаном пригорке когда-то повесила образок на шею, который потом с почерневшим лицом, с потоками воды, сбегающей с волос и одежды…
В первый раз она видела его без шапки. Лоб у него был белый, высокий, со множеством морщинок, которые целым снопом лежали между бровями и оттуда расходились тонкими нитями по всему лбу вплоть до редких седеющих волос.
Антолька подбежала и поцеловала ему руку.
- Сегодня я в первый раз вижу дядю. Он подстерег, когда я вышла за водой, пришел в кухню и отрезал себе кусочек хлеба. Прихожу я домой, - хлеб на столе, а дверь опять заперта… и все это для того, чтобы никого не видеть…
- Такое на меня раздражение по временам находит, что и милое немилым становится, - ответил Анзельм и, сжимая руку Юстины крепче обыкновенного, пытливо вглядывался в ее глаза.
- Вы, говорят, вчера жали на нашем поле? Сегодня на могилу с Яном ездили, а? - не спуская с гостьи внимательного взора, продолжал он. - Новости, истинно но…вости!.. - Анзельм заикнулся, и приветливая, радостная улыбка появилась на его устах и разлилась по всему лицу. - Покорнейше прошу в светлицу, покорнейше прошу! Где это видано - гостя в кухне принимать? Низка наша хата, но не тесна, нет, не тесна!
Придерживая одной рукой расходившиеся полы сермяги, он указывал другою на дверь и еще раз повторил:
- Покорнейше прошу в светлицу!
В кухне были три двери: одна, обыкновенного размера, вела в сени, и две низенькие и очень узкие. Юстина остановилась в нерешимости, куда идти; старик заметил это, предложил ей руку и повел через сени в светлицу.
Когда-то в корчинском доме он видел этот обычай, и сам, вставая из-за обеденного стола, нередко подавал руку высокой черной веселой панне.
Светлица была низкой, но обширной комнатой (она занимала почти половину дома Анзельма), с тремя окнами, с чисто выбеленными стенами, с полом из простых сосновых досок, ладно пригнанных одна к другой и гладко выструганных.
Вокруг потолка по краям, где толстые, выбеленные известкой бревна скрещивались с тонкими досками, темнели пустые треугольные щели; одну стену почти целиком занимала белая изразцовая печь с рядом маленьких выемок внизу: в зимние вечера в них, должно быть, трещали сверчки, оглашая всю комнату своими песнями. В углу стоял одинокий огромный столетний диван из ольхового дерева, выкрашенный красной краской и обитый клетчатой тканью домашнего изделия. Напротив дивана помещалась кровать из сосновых досок с массою высоко взбитых перин и подушек.
На ольховом комоде красовалась шкатулка с зеркалом, небольшое черное распятие, обвитое гирляндой из желтого молодильника, и маленькая лампа с грибообразным стеклянным колпаком.
Наконец, у стен стояли высокие зеленые или разрисованные цветами сундуки с выпуклыми крышками, обитыми железом, скамейки из белых досок и несколько стульев, еще не выкрашенных, с деревянными сиденьями и со спинками из гнутого клена или граба.
Сквозь дверь возле огромной печки виднелась боковая маленькая длинная комнатка с одинокою, но тоже изобилующею перинами кроватью. То была, вероятно, комната Антольки, потому что среди образков, покрывавших стену над кроватью, самыми большими размерами и самыми яркими красками отличалось изображение ее ангела, украшенное венками, освященными вербами и гирляндами только что сорванных ноготков.
В открытые окна врывались волны свежего воздуха, пропитанного ароматом сада.
Анзельм подвел Юстину к одному из столов.
- Садитесь в кресло, - вам удобнее будет в нем, чем на лавке, пожалуйте.
И с живостью, которой от него трудно было ожидать, он ловко и любезно подставил ей кресло. Эльжуся, тяжело перевалившись через высокий порог светлицы, глядя на хозяина дома, расхохоталась.
- Скоро конец свету наступит, - сквозь смех проговорила она, - коли пан Анзельм так расходился, будто никогда и не был ворчуном.
- Все ты пустое говоришь, - шутливо ответил Анзельм. - Если б у тебя был ум, ты бы знала, что кто медведя осилит, тот его и за нос водить может. Вот и меня панна Юстина, видно, осилила.
Он сел на скамейку и крикнул Антольке, чтоб она угостила гостью ужином.
- Я сам со вчерашнего вечера съел только кусочек хлеба, да и Ян, я думаю, проголодался после купанья, - прибавил он.
Анзельм еще вчера узнал от племянника о предполагаемой поездке на могилу и теперь расспрашивал молодых людей, как они укрылись от бури, сильно ли промокли, сколько времени провели в лесу?
Ему самому приходилось несколько раз сталкиваться на могиле со вдовой Андрея, которая тоже навещала это место, только очень редко и то как бы украдкой. Она - большая пани, на нее обращено всеобщее внимание, - понятно, ей труднее совершать подобные поездки, чем, например, ему, Анзельму. Кто за ним будет следить? Никто и не узнает, что он ходил помолиться на место, где его брат покоится вечным сном.
Их только двое было братьев, да третья - сестра, которая вышла замуж в Заневицкую околицу, откуда была родом их мать; а вот мать Яна - та из Семашек, и ведь так пришлось, что она уже в четвертой околице живет: сперва в родных Семашках, потом в Богатыровичах, когда вышла замуж за Юрия; потом за вторым мужем в Ясмонтах, а теперь, за третьим, в Стажинах.
- И кто знает, последний ли это муж и последнее ли это ее пристанище, - шутливо заметил он. - Только кажется мне, что случись сегодня овдоветь, и года не пройдет, как она выскочит за четвертого!
Юстина расспрашивала его, велики ли околицы, которые он ей назвал, и много ли в них народу. Он отвечал с охотой и весьма обстоятельно; но сам он уже много лет никуда не ездил и, не зная иных подробностей, иногда обращался к Яну.
- Вы всех увидите на свадьбе Эльжуси, - сказал Ян. - У Фабиана везде полно родни и знакомых, а он, конечно, захочет, чтоб о свадьбе его дочери слух прошел на весь мир.
Между тем Антолька и Эльжуся вытерли стол чистой тряпкой и в течение получаса заставили его всем, что только можно было раздобыть в хате Анзельма и Яна. Рядом с небольшим караваем хлеба появилась миска простокваши, смешанной с розовой сметаной, потом другая с медовыми сотами, только что вынутыми из улья; два сорта сыра - свежий и старый, масло на блюдечке; наконец Эльжуся, вся раскрасневшаяся, принесла сковороду с дымящеюся яичницей.
- Уж коли я сделаю яичницу, - вскричала веселая девушка, - то сам отец ест да похваливает. А ему угодить так трудно, как через этот дом перескочить.
- Я думаю, что ты когда-нибудь и через дом перескочить ухитришься; ты ведь у нас молодец, - засмеялся, было, Ян, но, увидав миску с медом, нахмурился.
- Кто это ходил за медом? - рассердился он.
- Кто же, как не Антолька? Только она одна и могла осмелиться, - ответила Эльжуся.
- Я ей раз навсегда запретил! - закричал Ян и ударил рукой по столу. - Неумелый человек все испортить может, а она коли не училась, как с пчелами обращаться, то пусть и не сует в улей своего носа!
Он собирался встать и идти побранить сестру, как из боковой комнаты появилась сама Антолька. Она чуть не плакала и прижимала руку к щеке.